Косатки

Мягкий оттенок заката, такой, как если бы наверху распорядились добавить в крепкий чёрный чай ночи немного сливок, неторопливо спускался вместе со мной. Я был на девятом этаже 16-ти этажного здания, рядом были друзья, и мне стало по-настоящему...
Так, что не хотелось говорить об этом «хорошо», «приятно», «спокойно», «грустно», «интересно», «смешно», «непонятно». Было всё сразу и ещё другое.
Мы остановились. Сначала остановилась Наташа, которая шла впереди, держа меня за руку. Потом Слава, Дима и Аня, то ли споря о чём-то, то ли просто бросая фразы, как всегда.
- Это демосцена. – я слышал голос Славы – искусство погибшее, не успевши начаться. Такие закаты бывают только в нереальности. Мы с вами сейчас в другом мире, господа. И дамы, да.
Аня улыбнулась.
- Мы сейчас видим явление, десятую часть которого ученые едва ли сумели истолковать. Солнце - гигантское звездное светило – уходит со сцены, пока земля просто отворачивается, чтобы нанести макияж. Два галактических любовника, за игрой которых так захватывающе наблюдать.
Аня хихикнула.
- Математический аппарат романтики – сплюнул Дима – твои мысли придумали друиды сто лет до нашей эры. Никому бы в голову никогда не пришло тратить драгоценное время на романтизацию и без того романтичной действительности.
Слава улыбнулся. Аня хихикнула.
- Твой мозг – черная коробка. В него входят мои мысли, а выходят они оттуда в совершенно идиотском понимании. Твой мозг – черная дыра черной коробки. И если хорошенько разглядеть, она окажется обыкновенной дыркой.
Аня фыркнула. Дима пытался вставить свои пять копеек, но его перебила Наташа. Слава выигрывал по очкам.
- Люди, какие светила, какие дыры?! Вы что, с ума все посходили?! Мы только что спасли человека, человек только что спас нас, а вы несёте как обычно всякую чушь.
Наташа стояла, нахмурившись, она смотрела вдаль, за крыши домов, за верхушки холмов, бородатых деревьями, за стоящие особняком телефонные вышки и, кажется, за горизонт. Если всему, что видишь, есть предел, она смотрела и за него.
Аня – красивая голубоглазая Аня, с мягкими, нежными чертами лица, милая. Она говорила. Она пела, а не говорила. Но я летал где-то далеко, высоко, там, где скользила взглядом Наташа.
Я думал о том, что стало началом всему. Откуда всё это? Что это?
Мирозданье, Бог, непреложные истины – шутите?
Я думал о том, как неожиданно и вместе с тем, как приятно, что меня посетило это чувство.
Впервые оно пришло ко мне, когда я возвращался с работы обычным осенним вечером, сидя в обычном маршрутном автобусе. Людей было немного, свободных мест – хоть отбавляй, было тихо (у водителя кончилась кассета с шансоном), тихо и спокойно.
Я проезжал мимо торгового центра и то, как украшали его красные лучи, как покрывали вуалью тени, вызвало внутри старое, доброе и такое…родное…чувство, вернувшееся из далекой страны детства. Оно обволокло меня нежданно-негаданно, как по наитию. Когда я был чи-тал по сло-гам, оно было со мной постоянно. Когда я оканчивал школу и увлекался рисованием, оно приходило ко мне как творческое вдохновение и уходило только после создания какой-нибудь картинки. Я мог часами напролёт не думать о еде, открытой форточке (как следствие, простуде), уроках на завтра и других мелочах. Оно как будто отключало ту занудную часть мозга, которая не успевала завалить меня задачами, по большей части начинавшимися с «ты должен» и «тебе надо».
Да, мне это нужно. Да, я должен. Но только не сейчас, пока я об этом ещё не знаю.
Так было в те годы. Во взрослое время, в момент, когда я смотрел на эту высоченную громадину, она мне больше не казалось внушительной. Мои глаза научились видеть то, что вторил им голос разума: «16-ти этажное здание». В нём, наверное, не сохранилось и доли той тайны, что возвышалась надо мной в детстве. И все же, что-то промелькнуло в одно мгновение, пока я ехал в автобусе.
Почему вдруг – непонятно. Я решил, что должен, во что бы то ни стало узнать, что это такое и откуда оно взялось. Я пытался вспомнить, но ничего не выходило. Даже то, что было со мной несколько минут назад – было настолько мимолетным, настолько скоротечным, что я засмеялся.
В мой затылок упирались несколько удивленных взглядов. И стало безразлично, что думают обо мне люди, когда я начал погоню за чувством, которое даже не мог описать.
Мне казалось, об этом могли знать французы. Они ведь придумали то, что словами не выразишь на моем языке. Дежавю давно превратилось из единичного случая в ежедневную картину. Жаме Вю, как я понял, возникало, когда внутри меня что-то менялось. И не в течение какого-то периода, а по окончанию. Вроде того, как ты просыпаешься и понимаешь, что, вдруг, повзрослел. И теперь твоя улица, твой дом, твоя комната, потолок над твоей кроватью – всё стало совершенно другим.
Я не мог спросить об этом кого-то, потому что не знал о чём спрашивать. И ещё, я не знал, что с этим теперь делать. Всё это мне напоминало гонку за сверхбыстрыми частицами – тахионами – о них нам говорили ещё на первых курсах университета.
Это так небезнадежно – гоняться за тем, чего никогда не видел. Тебе кажется, что ты это чувствуешь, но на самом деле, ты чувствуешь только то, что придумало твоё воображение. И превзойти это реальным вещам, увы, не дано.
Так, в пятом классе, я чувствовал, что Таня, сидящая со мной за одной партой – очень талантливая, умная и красивая. Оттого я никак не решался ей об этом сказать, как не мог понять в ту пору, что она не более особенная, чем Галя, которая меня любила. Я и этого не понимал.
Так в десятом классе моя девушка Лена научилась меня любить и стала видеть во мне то, чего я бы никогда не заметил. Так я, влюбивший её в себя, перестал обращать на неё всякое внимание.
Я учился в одной группе с будущим физиком, который, к сожалению, им никогда не стал. Его звали Максим, он ходил обросший, быстро говорил и постоянно шутил. Когда он кидал какую-нибудь новую шуточку экспромтом, все надрывали животы, а он сдувал волосы падающей на глаза челки резким «п-ху». При этом губы у него собирались в дудочку, а лицо принимало такой серьезный вид, что не смеяться было невозможно.
Его любимым предметом была ядерная физика. Я помню, как мы не подготовились, потому что всё ночь напролет отмечали какой-то праздник. Тогда все сидели серьезные, ждали преподавателя, и только Макс травил байки и анекдоты.
Он любил в перерывах между шутками делать неимоверно умный и серьезный вид и объявлять, потягивая каждое слово: «А вы знааете, что зеемля квадрааатная». И все смеялись, потому что только он умел делать глупости смешными.
Я сидел с неприятным чувством сухости во рту, когда преподаватель зашел, неулыбчивый. Он начал доставать листки, раскладывая их по столу.
- Кто что готовил? – спросил он резко. Никакого дружелюбия. Слова вылетали, ледяные, подмораживая и без того холодный осадок вчерашнего «весело».
Я помню, как Максим, спокойный, что японский бог, с выражением полного удовлетворения, похожий на мурлычущего от удовольствия кота начал:
- Да, вот, сегодня я решил себя порадовать и приготовил на завтрак яичницу с помидорами.
Что и говорить, аудитория разразилась чистым, неприкрытым смехом. Максим продолжал:
- Я добавил немного лучка, специй, горчицы. Украсил всё укропом и петрушкой. Просто пальчики оближешь.
Какая-то девушка выпалила:
- Ну, Макс, я есть хочу. Перестань!
И все смеялись, смеялись, смеялись. Даже преподаватель, такой деловой и солидный, улыбнулся. Макс сидел, улыбаясь тоже. Его выдавали грустные, утонувшие в одиночестве глаза.
Один раз, всего один раз на первом курсе он услышал на лекции о тахионах. С тех пор он перестал шутить. И только тихо-тихо сидел на первых партах, постоянно что-то черкая в свой маленький, помятый блокнотик. Я пытался узнать, в чем причина, но он все бормотал себе под нос: «Они есть… я знаю… я их открыл».
Год спустя, когда мы пришли выразить свои соболезнования его бабушке, мне казалось, он это сделал. Он поймал их, нашел, сумел прикоснуться к неизвестности, пусть и на несколько секунд, пока летел с десятого этажа вниз. Год назад я поймал себя на страшной мысли, что теперь он – засидевшийся гость нашей жизни – нашел, наконец, то, чем бредил, пока мы пытались вникнуть в простейшие научные истины. Впрочем, нашел ли он тахионы или нет, мне уже никогда не узнать.
Но когда на почтовый ящик прилетает спам о новейших разработках в медицине – аппаратах, лечащих неизлечимое тахионами, я вздрагиваю. Я читаю спам и вспоминаю Максима. И эти письма для меня - его сдавленная улыбка с того света, его грустные, утонувшие в одиночестве глаза.
Иногда мне кажется, что когда мы дышим, мы вдыхаем с воздухом чужие мысли и ушедшие тайны. Поэтому так сложно тем, кто утратил в погоне за открытием что-то важное. И это что-то постоянно циркулирует внутри каждого из нас.
Не хочется думать о смерти, но эти думы, – как капли дождя, – пока он льет, поток не остановить. Мой друг не мог знать, почему его девушка иногда плачет.
- Она плачет – говорил он – ни с того, ни с сего. Как будто на неё накатывает что-то тревожное. Взгляд становится туманным, глаза краснеют и слезятся. Она плачет, прикрывая губы ладонью.
Я попробовал найти её в социальных сетях. Так удобно, все-таки, жить в XXI-ом веке. В Интернете можно узнать о человеке практически всё. Всё, что вообще можно узнать о ком-то, не познавая его. На одном сайте я увидел список её друзей. Среди них был восемнадцатилетний парень. О нём недавно писали в газетах.
Парня звали Вервульф, что означает «оборотень». В университете все знали его как весельчака. Я знал его только по рассказам, от которых на душе все мрачнело. Было ли ему легко в потоке мирового сознания в свои восемнадцать или нет – не имеет значения. Это слишком ранний возраст, чтобы уходить. И я рассказываю историю, чтобы он пожил ещё немного.
Случилось это зимой, когда после слякоти и не то снега, не то дождя, ударил морозец, отполировавший дороги гололедицей. Одна семья возвращалась на машине из столицы, что в двухстах километрах от нашего города. На переднем сиденье мама пела под музыку из магнитолы, а отец смотрел на дорогу, улыбался и подпевал. На заднем сиденье сын перекидывался СМС-ками с какой-то девушкой. За ними на своей машине ехали друзья. Приятная картина, никак не связанная с газетной хроникой. В неё история превратилась минуту спустя.
Не знаю, важны ли здесь детали. Не знаю, как случилось, что машина потеряла управление, а бок её протаранила едущая следом. Не знаю, отчего первая перевернулась, слетевши с дороги в кювет. Я узнал обо всём из газетной хроники, где все пассажиры погибли.
Надо ли говорить, что в тот момент играла «All you need is love» группы «Биттлз»?
В тот момент парень получил СМС от девушки, которая всё видела, потому что ехала вслед за ним. Её псевдоним «Аква».
Прошло три года. Аква встречается с моим другом. И иногда плачет, ни с того, ни с сего. Она рассказала мне, как всё закончилось, и просила ничего никому не говорить. И я молчал, пока она не попросила написать рассказ.
Я смог написать абзац, завершенный СМС-кой. Аква спросила у Вервульфа: «Что делаешь?» Ответ пришел уже после аварии. Был ли он ещё жив, или просто задержки связи… но я написал всего один абзац. Этот абзац обрывался на слове «Люблю».
Моему другу снится кошмар, где он спускается по ступенькам, опаздывая на пару. Он спускается и отстает от группы. Спускается и теряется, пытаясь сообразить, куда он должен идти. Мимо него как на плоской картинке, как на фотографии, пролетает Вервульф. Он мельтешит, вверх и вниз по лестничному пролету, постоянно шепча что-то на ухо. Друг просыпается в постели, мокрой от пота. Он пытается вспомнить тот нарастающий шёпот. Два звука, похожие на «Пмги мне». И это его тайна.
Он встречается с Аква, они часто бывают вместе. Им хорошо вместе. И когда хорошо, он говорит: «Люблю». А она только плачет в ответ, прикрывая губы ладонью. И это её тайна.
Иногда мне кажется, что когда мы дышим, мы вдыхаем с воздухом чужие мысли и потерянные тайны.
Впрочем, не время грустить, а время улыбаться. И то и другое необходимо, но последнее, все же, полезно для пищеварения. Моё настроение – это моё отношение к жизни сейчас, а я привык жить днём сегодняшним. Хотя и помню о вчерашнем. Помню слишком четко, слишком явственно, слишком правдиво, чтобы это казалось правдой. Странное сочетание слов – «Прошедшее время» – это очередная пропасть между недалекой грамматикой и поверхностной философией.
Мои близкие, мои друзья, мои знакомые, все люди, с которыми меня связала жизнь – это клетки, клетки моего организма. Когда кто-то уходит, пропадает, надолго ли, или насовсем, я чувствую, что внутри меня умирает его частичка. К счастью, организм восстанавливается. И тогда вырастает новая, молодая клетка. И делает меня другим.
Люди, которых я знаю – это клетки, разноцветные клетки на кубике Рубика. Если я кого-то не вижу, это не значит, что он ушел навсегда. Это значит, что клетка теперь на другой стороне. Просто кто-то крутанул кубик, и она переместилась. Или я переместился. Но я всего лишь клетка, я вижу только одну сторону, поэтому мне никогда не узнать.
Я думал об этом, кружа в водовороте, и мне он виделся штормом, воронкой в мировом океане мыслей. Я думал: что, если кто-то просто выдернул пробку из ванны?
И возвращался, туда, откуда все началось. В автобус, к тому чувству, наружу - к тому зданию. Понизу бродили люди, кто-то шел с работы, кто-то просто суетился в своём муравейнике. Центр города, где всегда полно рекламы, где повсюду билборды. Резкие, кричащие жидкокристаллические дисплеи, от которых потом дико болят глаза. Они бьют в голову, передают боль по нервам, колют прямо в мозг. Как повезло рекламщикам, что придумали речитатив. Как повезло рекламщикам, что есть мода. Если прочитать быстро под ударные какую-нибудь глупость про супергероя, это будет называться песней. И это можно будет крутить параллельно с пестрым роликом. Пройдет не так много лет, уверен, рекламу можно будет потрогать. Не считая того, что это можно сделать уже сейчас. И это воздействует на все органы чувств, максимально быстро вызывая тошноту.
Рядом со мной была моя девушка Наташа, мои друзья – Оля, Слава и Вадим. Я высказался по поводу рекламы, и мы, развивая тему, пришли к тому, что сама стильная реклама – передающаяся от благодарных покупателей, а самая дурацкая – где есть «люди-до» и «люди-после».
- Я «человек-до» - сказал Слава – а когда мы сделаем, что задумали, я буду «после»
- Я «человек-после» - сказал Вадим – после того как мы все сделаем, я стану «до» следующего раза.
- Следующего раза не будет – сказала Наташа – мне все это надоело. Мы ведем себя необдуманно. Как маленькие дети. Зачем это вообще? В первый раз было прикольно, не спорю, но теперь мы знаем, что это такое и чего вообще стоит. Да и вообще, лучше что-нибудь поспокойней. Пошли лучше сходим куда-нибудь…
Я сказал, что мы все «люди-после», потому что пойдём куда-нибудь «после». Она никогда меня не понимала. Я никогда не понимал её. Все же, мне удалось обо всем договориться.
Когда-то нашими кумирами были великие паркуристы. Французы, похожие на сумасшедших, скачущие по крышам, – настоящие ценители времени. Паркур или фриран – это кратчайший путь к чему-нибудь. Это свободное перемещение по каменным джунглям. Фриран – это постоянно движение, бег с препятствиями до изнеможения и постоянные тренировки. За такими увлечениями обычно стоит целая философия.
Потом мы увидели Паука - жилистого мужчину, покоряющего небоскребы без всякой страховки. Скалолаза века построенных человеком искусственных гор. Его подвиги вдохновили нас попробовать.
Мы стояли у подножья новой горы, 16-ти этажного здания торгового центра. Для Паука 16 этажей – серые дообеденные будни, для нас – настоящее испытание. Все верхолазные снасти собраны в рюкзаках за плечами, мы готовы, полные решимости быть лучше и сильней.
Мы поднимались, цепляясь за выступы, закрепляя страховку, где возможно. Впереди был Вадим – его мускулистые руки, каждая мышца которых максимально натянута. За ним Наташа, после - Слава, потом Аня, потом я. Быть последним в такой ситуации, когда мы скреплены вместе, когда ошибка одного может значить гибель всей группы – огромная ответственность.
Мы уверенно карабкались вверх, ловко перепрыгивая с карнизов на уступы, тренированные, молодые, готовые побеждать. Мы должны быть наверху до заката, чтобы увидеть смену небесных сторожей.
Вадим установил новое крепление, проверил.
- Тут все ОК. Давайте дальше – он кричал, а мелкий ветерок на высоте продувал до самых задворок души – Хотите анекдот?
- Помолчал бы – Наташа улыбалась.
- Валяй – кричал Слава.
- У нас осталось всего 7 этажей.
- Ухты. Быстро.
- А где анекдот? – спросил я Аню, она передала другим.
- Анекдот – крикнул Вадим – будет тогда, когда залезем наверх. Это чтобы у вас, унылых чертей, был стимул.
- А, ну тогда конечно, тогда да – рассмеялся Слава – у нас будет стимул залезть и накостылять тебе по шее за чертей, нерасторопный.
Я хотел поддержать беседу, когда у Ани соскользнула нога, она дернулась, отлетела в сторону, едва успев зацепиться за уступ рукой. У Славы выпало крепление, он ударил своим весом по Наташе и Вадиму, как раз строящему очередной упор.
Аня не на шутку запаниковала. Она висела в воздухе и не могла достать до присоски ногой, нога постоянно соскальзывала. Я видел, как она смотрела вниз. Она смотрела на меня, в её глазах был ужас, а подо мной было десять этажей свободного падения.
- Что у вас там?! – среагировал Вадим
- Фак, Фаак! Я не могу дотянуться, там не за что ухватиться, а меня тут проблемка, – тараторил Слава.
- Там Аня висит! – кричала Наташа.
Я знал, что нужно что-то делать. Незамедлительно. Но все медлил, никак не мог собраться с мыслями. В такой ситуации это называется «тормозил». Любой необдуманный шаг с моей стороны мог стоить жизни. А я почему-то думал об ученых, искавших логику в поведении косатки. Она выбрасывалась на берег, казалось, без всяких причин.
Я подумал об этом, и решил отцепить страховку. Я выполз из стеснявших движение ремней и приник всем телом к холодному стеклу. В том месте, где я уткнулся лицом, на стекле образовались белые разводы. Я думал о косатках, об их белых брюхах, лежащих на берегу.
- Че ты делаешь?! Ляяяя… - Слава орал – он отцепил страховку. Он щас свалится, точно!
«Белые косатки, белые…» - думал я. Я чувствовал, что нужно подтянуться, нужно собрать все силы. Я сделал стекло ещё белей и сделал попытку. Ничего не вышло. Тогда я перепрыгнул на соседний уступ, где было открыто одно окно, встал на него, надеясь, что не сломается, сделал силовой и забрался. Теперь я бы на одном уровне с Аней.
- Держись, все классно! Ты классная, я классный – я не знал, что говорить. Голова не соображала.
- Я сейчас упаду… - Аня всхлипывала.
- Сейчас ты будешь держаться, а я тебя втяну в окно, понимаешь?
- Я…я…
- Молчи, то есть, держись!
Слава к тому времени не без помощи Вадима и Наташи закрепил веревку. Они спускались.
Аня уже раскачивалась. Я знал: сейчас она отпустит. Уступ был всего в полуметре, но она не видела его, и теряла силы с каждой секундной. Я встал рядом, обхватил её левой рукой, едва держась правой, надеясь, что это поможет. Слава вовремя подоспел, закрепив новый ремень за ворот, они подтянули её, двигаясь все время вправо, к окну. Из других окон за нами уже наблюдали зеваки. Выражения их лиц смешали участие с любопытством. Меня это не беспокоило, я забрался в окно, вытянув руки, и помог Ане попасть вовнутрь.
Когда все закончилось, мы сидели на белом кафеле в конце длинного холла. Мы сидели долго, почти полчаса, отдыхали. Никто не знал, что нужно говорить, хотя все понимали, что такое могло быть и случилось. Вадим устало пробубнил:
- Хорошо. Все хорошо. Только вот анекдота не будет…
Слава засмеялся. Все смеялись, даже Аня. Ещё не высохли слезы, а она уже смеялась, такая жизнерадостная, такая живая. Я встречался с Наташей, а все последние годы думал об Ане. Аня была девушкой Вадима. И вот сейчас, она сидела здесь, смеялась, прямо передо мной, а я вспоминал, как то самое чувство накатило, когда я обнял Аню, здесь же, внутри, всего часом раньше. Я обхватил её руками, вызволив оттуда, от пронзительно холодного ветра за окном. Это чувство накатило, а не просто пришло или промелькнуло, оно накатило, как волна. Стало так хорошо и тепло. Она все ещё всхлипывала, такая беззащитная и красивая, смотрела на меня своими широко раскрытыми голубыми глазами. Её нежная кожа, её мягкие щеки, её дрожащие губы. Я не мог говорить и не хотел, я обнял её и поцеловал.
- Ззааччемм? – она спросила. Она дрожала. В её глазах теперь уже светился огонек. Она сама хотела этого. Пусть она никогда не признается. Пусть мы были друзьями, но она хотела, чтобы я сказал.
- Я люблю тебя. Люблю больше жизни.
Мы поцеловались ещё раз и ещё раз. Я говорил ей: «Люблю, люблю». Она смеялась и плакала, слезы радости, слезы счастья, хочется верить. Я обнял её и здесь, внутри, когда все было позади, когда все сдул блуждающий ветер, я шептал ей: «Люблю» и никак не мог остановиться. Все горечи, ошибки, все страхи и обиды унесло волной. Волной того самого чувства. А она все смеялась и плакала, плакала и смеялась.
Её парень – Вадим, не мог понять, почему она иногда плачет. В сети она подписывалась как Аква. Но сейчас все ошибки, все страхи и обиды, все дурные воспоминание – всё сдуло ветром, унесло волной.
Мы спускались все ниже и ниже, а солнце, казалось, снижалось вместе с нами. Закат облагораживал город, делая его черно-белые здания цветными. Закат блестел золотом церковных куполов на востоке, сделал медным алюминиевого мальчика на вершине цирка, раскрасил все так, чтобы люди на колесе обозрения ахнули от изумления. Мы смотрели в окна, спускались и наслаждались. Мы восторженно вздыхали и эти вздохи как ничто другое говорили о наших переполненных чувствах.
Слава спросил меня:
- О чём ты думал, когда отстегивался? Ты мог упасть, мачо. Упасть и не встать.
Я ответил честно, что думал о косатках. О том, как они выбрасываются на берег, чтобы там умереть.
- Ты же не думал умирать, мачо? Скажи, что нет, а то это похоже на трагедию.
- Нет, не думал. Это похоже на правду.
- Это похоже на бред – сказала Наташа.
- Нет, это не бред. Это Бред Питт. Мачо Бред Питт – сказал Слава – Он спасает девушек и помогает нищим.
- Да кончай уже, хватит – вмешался Вадим – Запарил. Пошли быстрей, а то будут лишние вопросы.
- Без вопросов, сэр! Так точно.
- Заткнись.
- Есть заткнуться.

Мы вышли на улицу, когда солнце скрылось за горизонтом. Наш день подошел к концу. Все молчали и молча думали, каждый о своём. Мне хотелось верить, что мысли Ани как-то связаны со мной. И что пока она думает обо мне, а я думаю о ней – мы будем вместе.
А думал о ней, не переставая. С той самой минуты. Ещё, я не мог выбросить из головы косатку с белым брюхом. И чувство, которое необходимо заслужить.
Мы разошлись по домам, а я все думал об ученых, проводивших исследования. В результате оказалась, что косатки умеют считать косяки сельди. И они рассчитывают, хватит ли её на всех. И если нет, они выбрасываются на берег, оставляя шанс на выживании другим.
Этой ночью я лежал, заглядывая потолок, и чувствовал – вот оно, Жаме Вю. Совсем как в детстве, когда я читал по слогам и не умел по-другому.
Проезжали машины, отбрасывая большущие, причудливые тени. Я смотрел на них, и улыбался. Они напоминали мне ко-са-ток.