Гибель буревестника

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В тот год в Приазовье до конца октября стояли ясные теплые дни. Но первого ноября ночью резко похолодало, и утро было зябким. Море еще не совсем остыло, над водой курился легкий туман, сквозь который на горизонте продирался тусклый диск осеннего солнца.
Лучи его едва пробивали белесую пелену и бледно-желтым цветом окрашивали обрывистые берега.
«Буревестник» был готов к выходу в море. Топливные баки залили горючим еще с вечера. Каюту, где должны были разместиться гости, чисто вымыли. Палуба тоже была тщательно надраена. Свежая, еще не потускневшая краска «Буревестника» подчеркивала его красивые линии.
Над водой застыла невообразимая тишина, и каждый звук -- человеческие шаги, упавший гаечный ключ, слово -- разносился далеко окрест.
Молодой моторист, белобрысый парень Петька, недавно демобилизованный из флота, вытащил карманные именные часы, которыми очень гордился, и сказал со значением:
-- Начальство не запаздывает, а задержи... -- но тут осекся, увидев подъехавший автомобиль. -- Гляньте, Николай Иванович!
Николай Иванович, пожилой, лет пятидесяти, угрюмый дядька, укладывал на корме запасной шкот. Распрямившись и глянув на косогор, где остановился автомобиль, не вынимая папиросы изо рта, он что-то невнятное процедил сквозь зубы: у него на этот день были другие планы.
По косогору, по натоптанной тропинке, которая вилась меж пожухлых, узловатых стеблей лебеды, спускались трое.
Первым, показывая дорогу, шел директор рыболовецкого хозяйства металлургического завода, свояк Путивцева, Захар Бандуристов. За ним -- Всеволод Романович Спишевский, а потом -- Михаил.
-- Осторожней здесь по-трапу! -- предостерег Захар.
Спишевский поздоровался с рыбаками. Путивцев тоже протянул руку. Николая Ивановича он знал давно, а на Петьку глянул с любопытством -- новенький.
-- У тебя все в порядке? -- спросил Бандуристов Николая Ивановича.
-- В порядке. Будем отходить?
-- Давай помаленьку.
-- Петька! Отдай кормовой!
Спишевский, Путивцев по приглашению Захара спустились в каюту. Здесь на подвесных койках лежало свежее постельное белье, стол, покрытый новой клеенкой, намертво вделан в пол. Легкий запах краски издавали табуретки, тоже привинченные к полу.
-- Прекрасное суденышко! -- воскликнул Спишевский. -- Очень уютно. Но давайте поднимемся на палубу! Подышим свежим воздухом.
Всеволод Романович был в отличном настроении. Он любил выезды на природу.
Все поднялись наверх. «Буревестник» как раз в это время миновал каменные ворота бухты. За кормой его стлался легкий, быстро тающий дымок.
-- Захар Иванович! -- обратился Спишевский к Бандуристову. Он держался с ним так, будто они знакомы сто лет. -- Вы большой спец по рыбным делам. Но вчера ко мне на совещании подошел один, тоже знатный рыбак, и говорит: «Зачем так далеко от города забиваетесь? Лучше рыболовецкое хозяйство поставьте поближе, скажем на Петрушиной...»
Бандуристов помедлил с ответом;
-- На Петрушиной оно, конечно, ближе. И рыба там тоже есть... И сула, и чебак... Но к Беглицкой косе белуги подходят, а сулу в весеннюю путину хоть руками лови... А там как знаете. Решайте. Воля ваша.
-- Да нет! Все решено. Я просто так вас спросил. Спишевский прошел на нос судна. За ним Путивцев.
-- Смотрите! Туман расходится, -- сказал Спишевский и полной грудью вдохнул чистый морской воздух.
Давняя болезнь горла у Спишевского в последнее время несколько обострилась. Лечащий врач советовал ему почаще дышать свежим воздухом, особенно когда прибой: «Идите на берег, садитесь и дышите». Как будто это так просто: все бросил, пошел -- и дыши…
Путивцев хотел спросить Спишевского, не сообщил ли Наркомат тяжелой промышленности свое решение по Гидропрессу. Но тут же подумал, что если бы вчера вечером разговор с наркомом по телефону состоялся, Спишевский, наверное, сказал бы ему об этом.
Со Спишевским Путивцеву работалось довольно легко. Первый секретарь горкома поддержал его предложения на бюро и перед вышестоящими партийными организациями. Так было с реконструкцией котельного завода, со строительством второго кожевенного, с Гидропрессом...
Спишевский подчеркнуто старался ладить с Путивцевым, хотел сблизиться с ним, поэтому и предложил Путивцеву поехать вместе на Беглицкую косу.
«Буревестник» прибавил ходу, и заметно посвежело.
Спишевский, кутаясь в шарф, сказал:
-- Все же я спущусь вниз.
-- Конечно, Всеволод Романович, с вашим горлом надо поберечься.
Михаил не знал и не мог знать, что вопрос о его назначении вторым секретарем был решен вопреки желанию Спишевского. Не знал и о его поведении в истории с Романовым.
Путивцев часто вспоминал Романова, работу с ним на металлургическом заводе. Романов был прав: нельзя быть просто партийным работником, чистым партийным работником, не зная, не владея по-настоящему одной, а еще лучше -- двумя-тремя профессиями. Теперь оно так и получается. На партийную работу приходят люди от станка, из цеха; с колхозных полей -- в сельские райкомы... И когда Романов хотел постигнуть металлургическое производство, он был прав.
Ведь что такое партийная работа? Это как философия.
Ботаник в растениях разбирается лучше, чем философ, геолог -- в строении земли, в полезных ископаемых, физик -- в природе материи. Но философ может, опираясь на свои познания в ботанике, геологии, физике, дать объяснение законам развития материального мира в целом...
Когда Шатлыгин переводил его, Путивцева, с завода на завод, Михаилу это не очень нравилось. Войдет он в курс дела, ознакомится с производством, узнает людей -- а тут новое назначение.
Только теперь Путивцев понимал, что Шатлыгин уже тогда готовил его в секретари горкома...
«Буревестник» шел по каналу. Быстро приближались портальные краны.
Миновали безлюдную набережную и пустынный яхт-клуб.
Сезон кончился. Яхты вытащили на берег, где их будут ремонтировать, шпаклевать, красить.
В порту у причалов стоят всего два небольших парохода.
По рассказам тестя, да и Ксени, Михаил знал, каким раньше был порт. Из каких только стран ни приходили сюда корабли... Привозили маслины, грецкие орехи, апельсины, оливковое
масло...
И в стародавние времена залив был мелководен. С глубокой осадкой корабли становились на рейде. На баркасах и фелюгах перебрасывали грузы на берег, а здесь вступали в дело
драгали...
«Какая все-таки интересная история у этой земли, у этого города, -- думал Михаил. -- Сколько сошлось здесь народов и рас, какое смешение кровей. Вот взять хотя бы нас, четырех братьев: Пантюша -- светловолос, типичный русак. Кто-то, видно, из наших дальних предков был из центральной России или с севера. Бежал сюда на вольные земли от помещика. А у Максима -- нос армянский. Есть в нем что-то восточное: сухой, смуглый. Алешка веселостью своей, характером -- человек явно южный, а обличием -- тоже русак, но не северных мест, а здешних, южных. А сколько в нас крови украинской?» Как-то Таня, секретарша Романова, сказала ему: «У вас, Михаил Афанасьевич, классический греческий профиль». -- «Это хорошо или плохо?» -- спросил он ее. -- «Ну, конечно, хорошо. Я же сказала -- классический!»
Недавно Михаилу попалась старая книжонка -- «История Таганрога» Филевского, изданная в 1898 году. Он читал ее до утра. Интересно. Из нее он узнал, что в Таганроге в свое время был Джузеппе Гарибальди. В таверне, недалеко от порта, вместе со своими друзьями-матросами он дал клятву освободить Италию... Надо узнать, где была эта таверна, поставить там какую-то отметину, мемориальную доску, что ли... И он снова вспомнил Романова и то, что он сказал, услышав историю Красного Яра в Солодовке. Надо бы высечь все это на камне, чтобы люди, которые придут сюда после нас через сто, через тысячу лет, знали бы, почему этот яр Красным зовется...
«Буревестник» прошел мимо портовых сооружений, обогнул острую оконечность мыса и повернул на восток.
Теперь уже город и мыс не защищали от холодного ветра.
Михаил тоже спустился в каюту.
* * *
На Беглицкой косе стояла рыболовецкая бригада колхоза «Красный партизан». Коса -- намытый узкий рог из песка и ракушечника -- выдавалась в море на несколько километров. Место, облюбованное бригадой, не заливалось даже во время самых сильных приливов. Но все-таки из предосторожности деревянные домики, где жили рыбаки всю путину, ставили на сваях. На косе у бригады были складские помещения и коптильный цех. Эта бригада и должна была стать основой подсобного городского рыболовецкого хозяйства. Идея принадлежала Спишевскому. Он поговорил с председателем колхоза «Красный партизан» Понаморенко. Тому было жаль расставаться с хорошей бригадой. Но секретарь горкома пообещал помочь в строительстве новой школы. Да и негоже было не уважить первого секретаря, к которому приходится обращаться по самым разным вопросам.
Бригадир Иван Карпенко охотно согласился стать директором рыболовецкого хозяйства. Он хорошо понимал, что забот будет больше, но звучит-то как: «Директор!».
Городских гостей ждали с раннего утра. Иван Карпенко ночевал в бригаде, а Игнат Понаморенко держал линейку под рукой. То и дело выходил во двор, поглядывал на море. Завидев двухмачтовик, он расправил привычным жестом черные «гетманские» усы, которые так нравились его жене Палаше, и поспешил в дом, чтобы надеть фуфайку.
«Буревестник» направился к косе. К самому берегу подойти не смогли: мелко. Рыбаки вышли им навстречу на двух баркасах, байдах, как их здесь называли.
Шли неторопко -- байды были тихоходными, к тому же мешала мелкая встречная зыбь.
На берегу уже весело пылал костер. Над огнем висел казан с водой. Чуть в стороне на деревянном настиле два парня в высоких рыбацких сапогах чистили рыбу.
-- Пока мои хлопцы будут управляться, давайте проедем -- посмотрите хозяйство, -- предложил Понаморенко.
-- Согласен, но с одним условием, -- сказал Спишевский.
-- С каким? -- насторожился председатель.
-- Пусть ребята рыбу не бросают до нашего приезда. Хочу посмотреть, как делается настоящая рыбацкая уха.
-- Это можно, -- повеселел Понаморенко.
-- Поедешь с нами? -- спросил Михаил Захара.
-- Та не. Я с ребятами останусь. -- И добавил, обращаясь к Спишевскому: -- Всеволод Романович, колхоз называется «Красный партизан». Когда-то я партизанил в этих местах...
-- Вот как? Это интересно. Вы расскажете, когда вернемся.
Спишевский, Понаморенко и Путивцев сели на линейку, и возница тотчас же тронул. Застоявшиеся, чуть продрогшие кони сразу взяли рысью. По слежавшемуся твердому песку на дутых шинах линейка шла мягко.
-- Оделись вы, Всеволод Романович, не для наших мест. Море все же. Не застудились бы, -- заботливо проговорил Понаморенко. -- Михаил Афанасьевич в коже. Кожа -- она надежней. Возьмите-ка вон мой плащ. Он непродуваемый...
-- Что вы, что вы, товарищ Понаморенко. А вы?..
-- У меня сто одежек. Фуфайка к тому же.
У Спишевского действительно пальто было легким. Плащ из жесткого брезента пах рыбой, но сразу стало теплее.
Проехав по колхозу и осмотрев новый коптильный цех, навесы для вяления рыбы, помещение, где зимой хранились сети, остановились на строительной площадке.
-- Вот здесь мы и хотим построить школу, -- сказал Понаморенко.
На обратном пути председатель уговорил заехать на минутку к нему домой.
-- Бо жинка меня и до дому не пустить, если не заедем.
Понаморенко жил неподалеку от берега в большой саманной хате, крытой камышом. В хате стоял теплый приятный дух. От большой русской печки, натопленной кизяком, веяло жаром. Земляной пол был чисто выметен. В самой большой комнате в углу возвышалась двуспальная кровать с деревянными резными спинками. На белоснежном покрывале резко выделялась гора подушек в цветастых наволочках. По всему видать, хозяйка была чистоткой. Она стояла тут же, по-деревенски пышная, румяная, с густыми темными бровями и детской улыбкой на пухлых губах.
-- О це моя хохлушечка, -- любовно представил жену Игнат.
-- От скажешь еще... Какая я хохлушка?
Палаша протянула теплую маленькую руку сначала, не по чину, чернявому красивому молодому мужчине, а потом уже пожилому, седоволосому.
-- Хохлушка, хохлушка... Это она при вас так говорит -- по-городскому, а зи мною як начне балакать...
-- Украинский язык красивый, певучий, -- сказал Спишевский.
-- О, чуешь, що людына каже! А теперь, дороги гости, проходьте сюда, перекусите малость чем бог послал.
В светлой пристройке с двумя большими окнами был накрыт стол: квашеная капуста в эмалированной мисочке горкой, а наверху -- кусок пелюски, в глубокой тарелке -- соленые огурцы, пересыпанные укропом. Соленый разрезанный арбуз аппетитно краснел сочной мякотью. Моченая терновка тоже была в глубокой тарелке, по ободок наполненной соком темно-сливового цвета. Ну и, конечно, всякая рыба: и копченая, и вяленая, и свежепросоленная, отварная. К ней горячая, только что испеченная картошка. Запотевшая бутылка водки стояла в центре стола.
-- Хозяюшка! Что ж вы с нами делаете? Ведь Игнат Васильевич обещал нас рыбацкой ухой накормить, а после такой «закуски» два дня ничего есть не сможешь. -- Спишевскай развел
руками.
-- Но рюмочку-то можно. С холода! -- почти сердито сказал Понаморенко, боясь, что гости действительно откажутся, а Палаша ему этого не простит.
-- Мне врачи категорически запрещают... -- проговорил Спишевский.
-- Так их же здесь нема, -- с обезоруживающей наивностью сказал Понаморенко.
-- Ну разве что, -- принимая шутливый тон, согласился Спишевский.
За столом и оговорили они все вопросы и о рыболовецком хозяйстве, и о школе.
На косу возвращались довольные друг другом.
Рыбаки к их приезду приготовили отличную юшку для ухи, но рыбу не бросали, ждали. В казане дважды варили мелкую рыбешку, которая должна была отдать жир и клейкость, словом, дать навар. Хорошо проварился и мелко нарезанный лук.
В двух больших эмалированных мисках лежали куски приготовленной рыбы, тут же рыбьи головы, которые дадут ухе особый вкус: остроносые -- севрюжьи, тупорылые -- осетровые, белесые, хищные головы сулы, сазаньи -- темноватого цвета. Все это и высыпали при гостях в казан, в подернутую слоем жира юшку. Иван Карпенко вылил туда же полбутылки водки.
-- А это еще зачем?
-- А шоб запах сырости отбить.
-- Водкой же будет пахнуть!
-- Не!..
Уха получилась удивительно ароматной, а рыба такой нежной, что таяла во рту.
Здесь за столом Захара Бандуристова все же заставили рассказать, как он партизанил.
Михаил слышал эти рассказы, и каждый раз они обрастали новыми героическими подробностями. Хорошо, хоть не забыл вспомнить Ивана Дудку -- Махачкалу, мужа Нюры. Они ведь вместе партизанили.
Захар был от природы выдумщиком. Но о том, что он партизанил, свидетельствовали не только документы, но и синий шрам на правой ноге от белогвардейской пули.
Короток осенний день. Пора было собираться в обратный путь.
К вечеру зыбь усилилась. Дул теплый ветер -- «левант». С ветреной стороны косы на гребешках волн вспыхивали белые барашки. «Буревестник», взнузданный якорем, клевал море бушпритом. Понаморенко и Карпенко предложили:
-- Всеволод Романович, Михаил Афанасьевич! Заночуйте у нас, а? Утро вечера мудренее...
Но остаться было нельзя. На десять часов утра был назначен городской партийный актив, на котором с докладом выступал первый секретарь горкома, а по второму вопросу -- Путивцев.
На двух байдах с трудом подошли к «Буревестнику». Попрощались с гостеприимными хозяевами.
Заработал двигатель. Выбрали якорь. В рулевой рубке за штурвал стал Николай Иванович. Петьку отослали в кубрик отдыхать -- парень, непьющий в общем, слегка осоловел от выпитого.
Как только вышли в открытое море -- совсем стемнело. Зажгли топовые огни. Через полчаса хода послышался колокольный звон -- подходили к каналу, огражденному бакенами. В туман, при плохой видимости, моряки ориентировались по колоколам на бакенах: один звонит справа, другой -- слева, значит, курс верный. В мелкую зыбь колокола звонили нежно, мелодично, теперь же -- яростно, тревожно.
«Как погребальный звон», -- подумал Спишевский, лежа на нижней подвесной койке.
Захар Бандуристов сладко посапывал на верхней койке: ему все было привычно -- и этот звон и шторм.
Спишевский думал о докладе на завтрашнем партактиве. Доклад был написан... Но написан уже довольно давно. В последнее время в центральной печати снова все чаще стали появляться резкие материалы, направленные против оппозиции. А во вчерашнем номере «Правды» говорилось прямо, что оппозиция, троцкистская оппозиция, полностью не искоренена...
В докладе у него был целый раздел об оппозиции. Но теперь этого мало. Он должен что-то добавить.
В городской партийной организации было много молодых коммунистов из рабочих. Они недостаточно знали историю партии, а особенно историю борьбы ленинской партии с оппозицией. Вот и необходимо будет вспомнить некоторые факты.
«Лидеры оппозиции, находясь в рядах партии большевиков, на протяжении всей послеоктябрьской истории нашей Родины играли лживую, фарисейскую роль. Их лицемерные, риторические заявления, направленные якобы на поддержку линии ЦК. по важнейшим внутренним и внешним вопросам -- о Брестском мире, о монополии внешней торговли, об индустриализации, об отношении к середняку, о колхозном строительстве, о соревновании, -- на поверку оказывались только словами, фиговым листком, которым они хотели прикрыть свой оппортунистический срам... Да! Да! Срам!» Так он и скажет. Кажется, неплохо...
«Буревестник» сильно накренило. Видно, большая волна ударила в борт. Злое, холодное море билось у самого уха. Тонкая перегородка казалась ненадежной, хрупкой. Дерево скрипело и стонало. А тут еще этот колокольный звон...
Спишевский повернулся на другой бок. «Все-таки надо заснуть. Заснуть! Иначе завтра снова будут это проклятое головокружение и тошнота».
Михаил Путивцев тоже еще не спал.
Вчера вечером ему позвонил Шатлыгин, спросил:
-- Как ты смотришь, если мы Хоменко заберем в крайком? Конечно, Шатлыгин мог решить этот вопрос и не советуясь с ним, с Путивцевым. Но он позвонил, спросил.
Путивцеву не хотелось отпускать Хоменко. С Колесниковым они хорошо сработались. И пока оба там -- он спокоен за металлургический завод.
-- Валерий Валентинович,-- сказал он Шатлыгину, -- вы же сами говорили, что нашему городу отдали много сил... Зачем же вы хотите ослабить городскую партийную организацию?..
Шатлыгин помолчал. Потом сказал:
-- Хитрец? Знаешь мое больное место. Ну, пусть будет по-твоему...
Конечно, Путивцеву не надо было решать за Хоменко, но такова была его первая непосредственная реакция -- не хотел он, чтобы такой партийный работник уезжал из Таганрога. Но поговорить с Хоменко обязательно надо. Надо, чтобы об этом звонке он узнал от него, от Путивцева, а не от других. Завтра на партактиве они увидятся, и он ему все скажет.
Путивцеву предстояло выступить с сообщением о ходе выполнения плана за 1936-й год. Он собирался начать свое выступление на партактиве словами из обращения ЦК ВКП(б) «Ко всем членам партии, ко всем рабочим. О самокритике».
«Партия смело и решительно раскрывала и раскрывает перед всей страной все болезни и язвы нашего хозяйственного и государственного организма. Партия призвала трудящихся к жесткой самокритике для того, чтобы эту самокритику сделать рычагом борьбы за действительное исправление всего аппарата, для действительной, а не бумажной борьбы с бюрократизмом, для массового похода против "всех врагов, начиная от кулака и вредителя и кончая элементами разложения в наших собственных рядах».
У Михаила была прекрасная память. Он мог цитировать наизусть целые страницы из партийных документов... Он быстро находил контакт с аудиторией. Когда выступал на комсомольских активах, случалось, от комсомолок к нему поступали записки совсем не делового характера. Однажды Ксеня, приводя в порядок его костюм, в кармане обнаружила сразу две такие записки... С тех пор он стал внимательнее: записок в его карманах Ксеня больше не находила.
...Петька видел уже второй сон. Будто идет он по берегу моря не с кем-нибудь, а с Наталкой. Она -- в вишневом крепдешиновом платье, он -- в отутюженной военно-морской форме. Наконец Петька останавливается и, как всегда, со значением достает свои именные карманные часы, протягивает их Наталке. А та не берет. И так вкрадчиво, волнующе говорит: «Ты поцеловал бы меня лучше!..»
Петька, конечно, сразу обнял ее -- и проснулся. Досадно! Пытался вспомнить, что ему снилось до Наталки. Что-то снилось, а что -- не мог вспомнить.
С Наталкой у него сложились сладко-тревожные и болезненно-невыясненные отношения. В первый раз он увидел ее на пляже. Он только демобилизовался, на работу еще не устроился, послушался совета матери: «Погуляй, сынок. Наработаешься еще за долгую жизнь». И Петька гулял уже вторую неделю: побывал у всех ребят, с кем дружил до службы, вечерами ходил в кино, в городской парк культуры на танцы. Был даже в мюзик-холле с Лизкой -- соседкой по улице.
После представления Петька предложил Лизке:
-- Прогуляемся?
-- Петя! Пусто кругом, страшно. А рядом -- Черный мост. Ты знаешь, какие там живут бандиты?-- Лизка прижалась к нему.
-- Видали мы и не таких бандитов, -- сказал Петька, храбрясь.
Домой пришли уже за полночь. У калитки Лизку встречала мать с хворостиной в руке.
-- Ты где шлялась? -- накинулась она на дочь.
-- Мам! Если только тронете... Если только тронете... -- слезливо заговорила Лизка.
-- Тетя! Как вам не стыдно, -- вступился за девушку Петька.
-- А ты молчи! Тоже мне, матрос с разбитого корабля!.. -- обрезала Лизкина мать.
-- Зачем вы так, мама?..
Петька еще несколько раз встречался с Лизкой. Только останутся они вдвоем, возьмет он ее за руку -- а она уже и млеет... Надоело... А вот с Наталкой... С Наталкой все было по-другому. На пляже она была не одна, а с подругами. Лузгали семечки.
-- Не поделитесь, девчата, с отставным военным моряком? -- крикнул им Петька.
-- В каком чине в отставку вышли? -- спросила Наталка.
-- В адмиральском, конечно, -- не моргнув глазом, ответил Петька.
Девчонки засмеялись. Начало было положено. Петька взял шкары, как он называл флотские брюки, бескозырку, полуботинки, спросил с улыбочкой:
-- Разрешите причалить к вашему берегу?
Вечером Петька договорился встретиться с Наталкой на танцах. После пляжа он едва успел снова отгладить шкары, довел до зеркального глянца полуботинки и побежал на трамвай.
Наталка была уже на танцплощадке, а с ней еще одна девчонка. Тусклая какая-то, бесцветная. И еще четверо ребят. На эту, на тусклую, никто никакого внимания, а Наталку все наперебой приглашали танцевать. Дошла очередь и до Петьки.
-- Так-то вы, значит? Сами пообещали, а что ж получается?..
-- Что я обещала? -- невозмутимо возразила Наталка.
-- Кто эти четверо? -- стараясь быть деликатным, спросил Петька.
-- Я пригласила их для своей подруги, -- невинно заявила Наталка.
-- Четверых! Для вот этой... -- сказал Петька, чуть набычась.
-- Разве я знала, что они все придут?
-- Понятно, -- кисло сказал Петька.
Но случилось так, что через неделю вечером они с Наталкой долго гуляли по набережной, слушали, как шелестят волны. Потом медленно поднялись по Каменной лестнице.
-- Давай посидим... -- вдруг предложила Наталка.
Они сели на скамейку в затененной нише, подальше от фонаря.
Наталка сидела рядом, тихая, присмиревшая. Петька поцеловал ее. И она ему ответила...

«Буревестник» тяжело шел по волне. Неуклюже зарывался носом в воду. Иногда корма его оголялась, и винт вхолостую начинал бешено вращаться. Тут надо было быть начеку, не упустить момента, тотчас сбросить обороты, чтобы двигатель не пошел вразнос.
Николаю Ивановичу «Буревестник» не очень нравился. Делали его словно напоказ. Красивый, ничего не скажешь. Но рыболовецкий бот, как пробка, прыгал бы себе на такой волне, а «Буревестник» носом роет воду.
Николай Иванович переложил руль влево: глубина тут достаточная, не обязательно идти по каналу.
Теперь волны били в корму, подталкивали судно. Болтанка уменьшилась.
В этот выходной Николай Иванович собирался поехать в Приморку. Он родился в Приморке. Там же родились его отец и мать, брат и сестра. Теперь в Приморке осталась одна мать. Уж сколько звал он ее в город, а она ни в какую. «Уеду, а за могилкой отца кто присмотрит? Нет уж, сын, ты меня не зови». Каждую осень Николай Иванович приезжал к матери, чтобы вскопать огород, очистить деревья в саду от сухих веток, помочь при засолке овощей.
Приезжал, конечно, и весной, и летом. По надобности... Привычное ухо Николая Ивановича отметило: колокольного звона почти не слышно. По его расчетам, скоро должна быть Петрушина коса. Чтобы не напороться на мель, Николай Иванович положил руль вправо.
Ветер стал быстро меняться. Подул верховой. Волны по-прежнему бежали к берегу, но глубинный ток воды уже изменил свое направление. Теперь огромные массы воды перемещались к югу, к Керченскому проливу, оголяя у северных берегов песчаные плешины и острые концы ракушечьих кос.
Николай Иванович глянул на небо: холодная верховка быстро очищала его. В прогалинах меж облаков все чаще проглядывала луна, и тогда полосы тускло-серебристого света плясали на вспененной, бурной, поверхности моря. Они быстро возникали и быстро исчезали, копируя причудливые формы клубящегося неба.
«Буревестник» временами на мгновения озарялся лунным светом. Иногда серебристо-мертвенный свет держался на нем дольше, а потом внезапно соскальзывал и будто тонул -- все снова погружалось в темноту.
Клонило ко сну, но Петьку будить не хотелось. У Николая Ивановича сын тоже служил действительную на флоте, и Петька чем-то напоминал ему сына.
Николай Иванович придремывал. Руки его, лежавшие на штурвале, инстинктивно делали свое дело. По Азовскому морю он ходил уже более тридцати лет и знал его непостоянный норов. Но в его непостоянстве были свои закономерности, постигнуть которые можно было только большим опытом.
До бухты оставалось часа два ходу.
Быстрая смена света и теней и некоторая притупленность внимания, вызванная дремотой, помешали ему увидеть это раньше. Наконец различив в отблесках серебристо-мертвого света багровые тона, Николай Иванович резко обернулся.
Пожар начался за спиной, в кормовой части. В закрытой рубке Николай Иванович не учуял дыма, да и ветер как раз дул в ту сторону, срывал запах гари, уносил в море. Пламя уже проело деревянную крышку люка в машинное отделение и, как багровая трава на ветру, извивалось над палубой. «Что случилось? Замкнуло провода, загорелась изоляция?..» Прихватив ремнем штурвал к поручням, Николай Иванович выскочил из рубки. Схватил огнетушитель, подбежал почти вплотную к дыре, из которой рвалось пламя. Но вскоре из отверстия снова потянулись жадные огненные языки. Вторым огнетушителем он пытался обрезать их. И обрезал. Но только на несколько секунд.
Кинувшись к кубрику и резко распахнув дверь, Николай Иванович крикнул в теплую душную темноту:
-- Петька! Полундра!
Бросился к каюте и чуть не столкнулся с Захаром.
-- Останови двигатель! -- приказал Бандуристов. Николай Иванович врубил «стоп» -- двигатель заглох. Погасли топовые огни. Только пламя освещало лица.
Горели деревянные переборки, остатки машинного масла, скопившегося под паёлами. В вантах зловеще завывал ветер. На палубе теперь были все.
Петька ведром пытался еще плескать в огонь, гудящий, как в котле. Но, казалось, не воду, а горючее он плескал -- огонь еще сильнее разгорался.
Стараясь пересилить вой ветра и гул огня, Захар Бандуристов крикнул Николаю Ивановичу:
-- Давай попробуем подойти ближе к берегу!
Николай Иванович согласно кивнул головой -- понял, мол. Побежал в рубку, нажал на кнопку дистанционного привода, но двигатель уже не заводился.
«Буревестник» заметно относило в открытое море. Мешкать больше было нельзя.
Шел третий час ночи. Далекий темный берег сливался с темным небом.
-- Будем добираться вплавь!
Николай Иванович подошел к Спишевскому.
-- Сбросьте пальто, Всеволод Романович. Оно намокнет и только будет стеснять ваши движения. Наденьте лучше мой свитер, и вот вам спасательный круг.
Второй спасательный круг достался Путивцеву. Бандуристов, Николай Иванович и Петька надели пробковые пояса.
-- Волна может разбросать нас! Запомните, берег вон там! -- прокричал Николай Иванович и указал рукой в том направлении, куда надо было плыть. -- Держитесь так, чтобы волна шла на вас наискосок, слева!..
-- Что? Можно прыгать? -- спросил Михаил. Но ему никто не ответил.
Он первый сделал несколько шагов, схватился рукой за вант, стал на борт и прыгнул. Вода обожгла его. От холода зашлось сердце. Он невольно вскрикнул.
За ним прыгнул Спишевский. Потом -- Петька.
-- Давай, -- подтолкнул Николай Иванович Захара. Ему полагалось оставить судно последним.
* * *
Какое-то время, пока были свежие силы, удавалось держаться вместе. Но Петька хорошо плавал, был молод и нетерпелив. Будто угадав его желание, подброшенный волной, оказавшись совсем рядом, Николай Иванович крикнул ему почти в самое ухо:
-- Плыви!
Темнота быстро густела. Небо снова стало забрасывать тучами.
-- Захар! -- позвал Михаил.
Захар только что был рядом -- и вот нет его. Волна с головой накрыла Михаила. Отплевывая солоноватую воду, он закашлялся. Судорожно заработал руками, забыв о круге. Но постепенно движения его становились размеренными. «Держитесь так, чтобы волна шла на вас наискосок, слева!..» -- вспомнил он слова Николая Ивановича.
Хоть бы один огонек на берегу. Но там будто вымерло все... Все спят... Да и вряд ли свет керосиновых ламп был бы виден отсюда.
Спишевский тоже всматривался в темноту: скоро ли берег? Пловец он был неважный, руки и ноги коченели, но вера в спасательный круг не покидала его.
Рядом все время держался Бандуристов. Но чем ближе к берегу, тем волны становились злее. А главное, образовалась какая-то толчея: волны теперь не только накрывали сзади, но и ударяли справа и слева, и даже хлюпали в лицо. В этой толчее Спишевский и Бандуристов потерялись.
...Петька после напутствия Николая Ивановича больше не сдерживал себя и плыл широкими саженками. Ему уже не было холодно так, как в начале. В голове его стучали памятные слова: «Врешь! Не возьмешь!..»
Несколько дней назад Петька во второй раз вместе с Наталкой смотрел в кинотеатре «Рот-фронт» «Чапаева». Именно эти слова твердил Василий Иванович, когда плыл через реку Урал, а белые пытались достать его из пулемета с берега...
Петька плыл так уже часа полтора. «Буревестник» давно погас. Темнота сгустилась. Низко клубилось небо, луна изредка выглядывала из-за туч.
По расчетам Петьки, берег должен был быть совсем близко. Ему даже чудился шум прибрежных волн. Он опустил ноги, пытаясь достать дно. Не достал. Петька снова поплыл. Он не знал, что усилившаяся верховка погнала волны в море, что он потерял ориентировку, и берег удалялся все дальше и дальше.
Николай Иванович тоже думал о береге. Он устал. «Только бы выдержало сердце!.. Надо было не глушить двигатель, а сразу направить «Буревестник» к берегу, подойти ближе. Что теперь рассуждать?..»
Хотелось передохнуть, расслабиться. Но сделать это было никак нельзя. Верховка несет его в море, и каждая минута отдыха будет стоить ему с таким трудом отвоеванных метров. Спасется ли он, спасутся ли остальные?..
Неожиданно перед Захаром Бандуристовым из темноты выплыл странный силуэт: не то столб, не то крест, торчащий из воды. Чем ближе к нему, тем отчетливее. И наконец Бандуристов вспомнил, узнал: это торчал из воды фюзеляж тяжелого бомбардировщика, потерпевшего аварию летом во время маневров.
Сначала было Бандуристов направился к фюзеляжу -- ведь это почти клочок земли в бурном море, но потом передумал: расслабишься, а до берега отсюда не меньше полутора километров. Значит, он не сбился с пути, и надо грести, грести... Темный силуэт, похожий на крест, стал удаляться...
Прошло какое-то время, и этот силуэт заметил и Спишевский. Крест. В море крест! Ему вспомнился «погребальный звон» колоколов на бакенах.
Он не раз и прежде думал о смерти. И тогда, когда сидел в царских тюрьмах, и позже. Но в молодости о смерти думалось иначе. Даже когда она была близка, не верилось, что смерть и ты -- это так же реально, как смерть и любой другой человек. Позже ему пришлось хоронить отца, мать, жену... И чем больше людей, которых он знал близко, уходили в небытие -- тем смерть как бы приближалась и к нему.
Он встречал верующих стариков и старух, которые относились к смерти спокойно-фатально, как к смене времен года, рождению нового месяца. Сам он был неверующим, и мысль о загробной жизни не могла утешить его. Он старался не думать о смерти, даже перестал бывать на кладбище. А сейчас этот крест напомнил ему именно кладбище... Но это ведь не крест! Теперь он ясно видел. Волны сносили Спишевского вправо, и он, напрягая силы, стал выгребать к фюзеляжу. Он обплыл его, ища лазейку, разбитое ли стекло, люк, то, через что он мог бы проникнуть внутрь.
Заметил дверцу в боковине. Высокая волна, обтекая корпус, достигала края дверцы.
Изловчившись, Спишевский ухватился за ручку, повис на мгновение над водой, чуть не сорвался, но успел вцепиться второй рукой.
Когда волна вновь толкнула его вверх, он рванул ручку на себя -- дверца открылась. Подброшенный следующей волной, он влетел в темное отверстие и больно ударился обо что-то плечом. Тут же сорвался вниз, упал в воду, заполнявшую всю носовую часть фюзеляжа, глубоко врезавшегося в песок.
Здесь дурно, застойно пахло. Спишевский нащупал какие-то переборки, трос, что-то похожее на опрокинутую лавку, какие-то выступы на корпусе и покарабкался вверх.
Сверху в открытый люк влетел град холодных брызг. Добравшись до люка, он высунулся почти до половины наружу и потянул дверцу на себя, она со скрипом затворилась. Стала совсем темно. Потом глаза привыкли -- в иллюминаторы вверху пробивался тусклый рассеянный свет...
Спишевский нашел что-то вроде сиденья. Похоже, это была спинка, но теперь она служила ему основанием. Он уселся на нее, свободно спустил одеревеневшие от холода ноги.
Нервное напряжение спадало, и мускулы становились вялыми и сонными. Сон постепенно входил в каждую клетку его измученного немолодого тела. «Засну и снова сорвусь в эту холодную маслянистую жижу». Спишевский пошарил вокруг себя руками. «Лямки! Действительно это лямки! Теперь не упаду», -- привязывая себя, подумал он, и это было последнее перед тем, как сон сморил его.
* * *
Михаил Путивцев перевернулся на спину и перевел дух. Он никогда не видел такого неба. Кучевые облака в вышине подсвечивались лунным светом, а по этому светлому фону мчались темные, причудливых форм хмары. Они сталкивались, бесшумно сливались в клубящееся месиво и мчались дальше. Все изменялось ежесекундно, на глазах, и было быстротечно, как жизнь. Жизнь...
Казалось, нет уже сил шевельнуться. Но эта мысль -- «жизнь», -- как вспышка в его мозгу, заставила Михаила вновь повернуться и выбросить вперед руку...
Он уже почти терял сознание и не сразу даже понял, что его руки коснулись дна. Сделал еще несколько отмашек и зацепил дно. И только тогда встал на ноги и тут же повалился -- ноги не держали его. Снова поднялся.
С каждым шагом воды становилось все меньше, а тело будто наливалось свинцом. Было бы дико, нелепо упасть и захлебнуться теперь, у самого берега. И когда воды стало по колено, а он не мог больше подняться -- пополз на четвереньках. Так легче.
Как Михаил дополз до старой лодки на берегу -- он уже не помнил. Он пришел в сознание через восемь дней в больнице.
...Захар Бандуристов на третий день из больницы сбежал, хотя температура еще держалась.
Николай Иванович тоже попал в больницу. Когда на десятый день после катастрофы море выбросило на берег разбухший, обезображенный труп, который не могли опознать, Николай Иванович вызвался поехать.
Его привезли на машине, к самому месту.
-- Нет! Нет! Это не он! -- сначала сказал механик и вдруг глухо охнул.
Все еще не веря, не желая верить, он нагнулся и вытащил часы. Петькины именные часы.
-- Что ж ты, Петька?.. -- тихо, одними губами прошептал он и заплакал.
Всеволода Романовича Спишевского утром нашел поисковый катер. Спишевский сидел, прислонившись головой к обшивке. Его седые мокрые волосы были спутаны. Тело уже окоченело.
В ту же ночь погиб еще один рыболовецкий бот, а с ним три человека.
По желанию жены Спишевского, Всеволода Романовича похоронили не на кладбище, а у самого моря. Там же решили похоронить и других погибших в этот шторм. Петькина могила была по счету пятой. Когда едешь на Ростов через Стахановский городок, эти пять могил от дороги находятся справа.