Я стою на перекрестке...

Если бы в другое время, в другом виде - хохотнула бы над собой, вспомнив Радзинского: «Я стою у ресторана, замуж - поздно, сдохнуть - рано». Хохотнула бы, прибавив еще что-нибудь на грани приличий… Но нет сил, и язык не ворочается во рту, и время не другое, и вид - не другой, только замуж действительно поздно, потому что десять минут назад мой любимый вышвырнул меня из своего дома под умиротворенный хохоток подруги, бывшей-будущей-перманентной. И я стою на перекрестке, обхватив себя за плечи грязными мокрыми руками - упала, что ли? Стою, потому что не знаю, куда идти и идти ли куда-то вообще?

Черт возьми, эти нелепые, полубредовые ситуации как будто караулят меня по жизни, и вляпываюсь я в них красиво, виртуозно и где-то даже сладострастно. Ведь еще вчера все было относительно нормально, и мы с любимым ездили за город смотреть коттеджи, чтобы выбрать, какой построить. И он объяснял мне: «А на втором этаже у нас будет детская...». А я вымученно улыбалась, машинально хватаясь за живот, располосованный после неудачного, единственного в жизни аборта. И был тихий ужин на троих - мы на кухне, а собак в коридоре - ковырялся в овсянке. И ночь - почти как всегда...

Но уже недели две стыл в позвоночнике чугунный прут, и в груди группировался колючий и раскаленный шар, выжигая легкие и загоняя куда-то под ключицу сердце. У него опять «срочные», незапланированные вечерние встречи, с которых он возвращается злой и холодный, торопливо ест, торопливо умывается и ласкает меня перед сном, как будто преодолевая отвращение. Самое смешное, что я уже не только чувствую, я уже прекрасно знаю, что все это значит, и только не могу угадать, в какую минуту и с какой стороны самый близкий человек всадит в меня нож.

И вот я стою на перекрестке...

Такое ощущение, что - как там у Стругацких? Гомеостатическое мироздание? - так вот, как будто именно оно пошло на меня войной, подбрасывая гадость за гадостью, как заботливая бабуля подкладывает внучку-заморышу свежие пирожки на тарелку, кушай-кушай, поправляйся, и с умилением, поджав кулачком подбородок, наблюдает за процессом. Стоит и наблюдает эта бабуля в лице мироздания, как метелит меня принародно с утра пораньше хамоватый начальник, припоминая мои и не мои прегрешения столетней давности, а я глотаю слезы и возражения, потому что наплевать ему на мои возражения и слезы: он просто меня не любит. «Ну, не нравишься ты мне, мужик, не нравишься!» И я - в роли мужика, а он, явно, в роли Господа Бога...

И я конечно, коза безвольная, срываю обиду на подвернувшемся невовремя верстальщике и иду доревывать подальше от подчиненного народа, потому что хоть и сочувствуют мне, но как-то неискренне. И выхлебываю предложенный «портвейн золотистый», и прикуриваю какую-то дрянь - своих нет, я ведь от большой любви по личной просьбе любимого третью неделю как бросила. А через полчаса вместе с опьянением приходит раскаянье и ужас - как я пойду домой, «датая» этим портвеем и с ароматом чужих противных сигарет, когда дома и так не рай, а все опять на самых что ни на есть соплях держится; ну, как пойду? И не иду.

Я сижу на чужом подоконнике и битый час убеждаю себя и двух подруг по несчастью (обманутая любовь, неудавшаяся жизнь), что мне сугубо все равно, где и с кем спит мой любимый, по ком скучает и куда намылился, и вру бесстыдно, дважды вру! Именно потому, что прекрасно знаю, где и с кем он спит, и по кому скучает и все прочее, и совершенно мне не все равно! Но - как там у меня, любимой, сказано - форс мажору не боится? И в полночь лечу домой, выворачивая в поисках ключа карманы, не успевая зажевать мятной конфетой похмельно-винный аромат мозельского (нате вам, не что попало с горя употребляем, и портвей золотистый - от непредсказуемости момента, а - «Либерфраумильх», «Молоко любимой женщины», тьфу! молокососы...).

А за дверью - тишина гробовая, как будто собака подпоили чем и он валяется, бездыханный, лапы вытянув под некрасивой умильной мордой. Только я уже знаю, что все не так, и с собаком все в порядке, просто нет их дома, ни любимого, ни собака. И срываю ногти об мебельное «дээспэ», на коленях ерзаю перед комодом - пусто в ящике, только ненужные больше мои подарки сиротливо в дальнем уголке зажались. И рубашек, глаженых мною еще вчера с тупой преданностью и бабским удовольствием, нет рубашек на плечиках в шкафу, а болтаются там только мои столетней давности убогие тряпки. И «выпендровое» вечернее платье издевательски подмаргивает блескучими фальшивыми брильянтами. Все. Финита ля комеди. «Брошена - придуманное слово: разве я цветок или письмо?». Короче говоря, он ушел, а я осталась.

И стою теперь на перекрестке...

Первая и совершенно дурацкая мысль: что-то случилось. Что-то такое страшное стряслось, и любимый сейчас неизвестно где - в больнице, в морге, в ментовке? И я просто не увидела записки, которую он второпях оставил. Перебираю бумажки на столе, бегу на кухню, перерываю полки в прихожей и гоню от себя то, что произошло на самом деле, потому что этому кошмару нет объяснения. «У нас обязательно будет ребенок, я сам схожу с ума от того, что случилось, пойми и прости... Не будь похожей на меня (понимай - не будь жестокой и подлой), не уходи, дай шанс... А на втором этаже будет детская...» Нет записки, нет ее, нет, и ничего у него не стряслось, а это тебя, дура наивная, бросили, как погасший окурок - на грязный заплеванный асфальт! И с этим что-то надо делать.

Кто и за какие деньги везет меня по спящему городу, кто долбит моими руками в железную черную дверь, за которой надрывается в лае собак, кто открывает мне, спрашивая с зевотным подвывом: «Ленка, это ты?», а я не Ленка, и меня здесь явно не ждали, так зачем я здесь, зачем?! Картина маслом: подруга в кружевной маечке и с перекошенным лицом, собак, виляющий обрубком хвоста - сегодня еще ел из моих рук, не есть же теперь меня? и посреди всего этого великолепия - любимый, второпях натягивающий штаны. Углом глаза замечаю - на диване только одна подушка, надо же, как трогательно! И ору ему: какая же ты дрянь! А он - мне: все! это все! Как будто кому-то что-то еще непонятно...

Подруга с ногами на диване визжит (и она, между прочим, права): «Пошла вон отсюда, ты не у себя дома!» А у меня больше нет дома, и как всякий обреченный на бездомность и одиночество, я слепа и глуха, я яростно сопротивляюсь очевидной действительности, я протестую против этого самого мироздания в лице бабули с тошнотворными своими пирожками. И потому сгребаю подругу под белы руки и выкидываю в коридор, а следом вылетаю сама с вывернутыми руками, а он орет, и все орут, и собак лает, потому что остановиться в этом содоме уже никто не может - ни люди, ни зверь.

О людях, видимо, я слишком хорошего мнения, потому что подруга вдруг тормозит этот конец света в самом разгаре и деловито предлагает всем чайку. «Не хотите? Как хотите, а я выпью. Допрыгался? Я тебя предупреждала!» - это она любимому, и выплывает на кухню - ставить чайник, а мы остаемся вдвоем.

...А я все еще стою на своем перекрестке.

Дальше - веселее, потому что любимый демонстративно молчит, прожигая меня ненавидящим взглядом («У тебя такие нежные руки, я так люблю, когда ты меня гладишь. Почему ты так редко меня гладишь?»), а я говорю с ним - через нее, лежащую под одеялом с чашкой чая, и уж кто-кто, а она явно не чувствует дискомфорта в этой ситуации. «Мужик, ты че сидишь? Смотри: любовь пришла. Такая хорошая, так за тобой носится. Идите оба отсюда, вы мне надоели!» - а глаза возбужденно горят, и явно имеет место наслаждение происходящим, почти плотское удовлетворение победителя-насильника. Что ж, если насилие неизбежно - постарайтесь расслабиться и получить максимум удовольствия. Из ее выступлений я делаю вывод, что меня в этом доме уже имели как хотели, и нет смысла строить из себя целомудренную невинность, я сама явилась в этот бордель, так хоть не уйду отсюда с иллюзией случайности происходящего!

А ты знаешь, говорю я ей, что он предлагал мне пожениться? Ха-ха с дивана и удивленный возглас - ему: да ты че? Мы тут коттедж ездили смотреть, говорю я ей, чтоб выбрать, какой строить, тебя еще не возил? Ты попроси - он свозит, а коттедж классный. И детская комната на втором этаже - для наших (или ваших?) детей. Ха-ха с дивана и опять - ему: а сколько детей у вас будет? мальчики или девочки? а в какой садик будут ходить? И я уже понимаю, что эту примадонну Бог ни умом, ни великодушием, ни много чем еще особо не побаловал, и потому она сейчас резвится, а я здесь, перебалованная всякими глупыми Божьими подарками, загибаюсь от горя и боли и бравирую, выворачивая наизнанку душу, вываливая в грязь самое светлое, что в ней есть - в грязь, в грязь, в эти плевки и ошметки, куда меня только что, час назад, швырнули со всей моей любовью и нежностью, с моим страхом за каждое завтра - без него, за каждую пригоревшую котлету, за собакин цистит... Я уже не могу остановиться, перечисляя восторги недолгой совместной жизни, а она в восторге разоблачает каждую его даже самую малую ложь, про которую я знала, что ложь, но старалась не думать: где был, куда ходил, что говорил, как объяснял... Две взбесившиеся фурии и сфинксовато молчащий трус и подлец - между нами на раздрызганном стуле. Боги, боги мои...

Любимому, однако, тоже не позавидуешь. Он сидит «навскидку», как затравленный зверь, ненавидит обеих, но больше всего - меня, незваную и непрошеную, потому что я опять напоминаю ему и его душе-зародышу о необходимости быть сильным и великодушным, тащить гуж, за который взялся и не плевать в руку, которая так нежно гладит тебя по щеке. За что ему такие муки? Слабый человек ненавидит любого, кто вынуждает его чувствовать себя неплатежеспособным должником. Особенно по душевной части. Как там у великих: слабак не может не быть трусом, а трус не может не быть подлецом. Так зачем же я пришла?

«Зачем ты пришла?» - это любимый снова спрашивает меня, отверзнув наконец-то уста в финале (или антракте?) двухчасового спектакля. И я пытаюсь объяснить, что из дома, даже из чужого, не уходят, не попрощавшись и уж тем более - не поблагодарив за тепло, за ласку. А с дивана опять ха-ха и какие-то никому уже не нужные здесь фразы про то, чего не было. Зачем пришла? А черт его знает. Заблудилась. Перепутала квартиры, «улицу, город и век». Хотела думать, что люблю, жалею и прощаю человека, которому очень нужна в этой жизни. А человека-то и не было. И на этой патетической ноте выхожу на лестничную клетку - три часа ночи, ни копейки в кармане, в перепачканной водолазке и с провалившимися глазами, а любимый спокойно закрывает дверь за моей спиной. И я спиной этой вижу сквозь железную дверь, как они молча раздеваются и, погасив свет, лезут под одно одеяло, стараясь согреться и скорей уснуть - завтра трудный день, и говорить больше не о чем. За мной не дверь закрыли, а вроде как простыню в морге бросили на лицо. Не опознали.

И вот я стою на перекрестке. Светофор на желтом свете заклинило, никто на меня не позарится - тоже мне, путана дохлая! И на все четыре стороны - пустая и ровная дорога. И куда ни соберись - все очень далеко. Только ехать не на чем. И не на что. Да и некуда.

И потому - я стою на перекрестке…