Мне приснился сон

Мне приснился отец. Как-то нехорошо приснился. Проснулась среди ночи от того, что мое сердце зашлось от испуга и хочет вырваться наружу. Сходила выпила воды и снова пытаюсь заснуть. Проваливаюсь в дрему, но он снова сниться. Но уже не страшно. Просыпаюсь и тихо плачу, как-будто что-то упущено, что-то очень важное. Что-то нужно было сделать - и не сделала, нужно было что-то сказать - и не сказала…

У меня в фотоальбоме есть замечательная фотография. На ней мой папа сидит под новогодней елкой и хохочет. Я силюсь вспомнить, когда это было и не могу. Я вообще не помню, чтобы он вот так смеялся, как на этой фотографии. Наверное, это было в далеком моем детстве…

Вот я с батей в темной комнате, у нас занавешены окна одеялом. Тут происходит великое таинство – мы печатаем фотографии. Сколько себя помню, мы это всегда делали вдвоем. Было так здорово! Он уже доверил мне окунать листочек бумаги сначала в проявитель, потом в закрепитель. Это непосвященному кажется, что все так просто. На самом деле – передержишь секунду и фотография испорчена. В памяти всплывают запахи растворов и свежей фотографии…

Сейчас мы в деревне. Мы каждое лето ездим к бабушке в деревню – нужно было помогать им по хозяйству. Опять всплывают запахи - запахи прелого сена, скота, только подоенного молока, деревенской бани, свежеиспеченного хлеба и чего-то неуловимого.. Почему-то запахи остаются навсегда, и самые четкие образы и воспоминания связаны именно с ними. Отец косит траву, он в белой рубашке. Я еще маленькая, мне разрешают только шевелить скошенную траву. Это пока еще не сено. А потом мы едем обратно в деревню на мотоцикле. Мне дают шлем, такой весь пропахший бензином и древностью. И я не хочу его надевать. Но иначе меня не повезут и придется идти пешком…

У меня спор с отцом. Я зашла домой с улицы и поставила свои туфли посреди коридора. Он просит меня убрать их. Я, конечно же, вредничаю и отвечаю, что они ни кому не мешают. Батя снова просит меня убрать их. Я снова их не убираю. Это препирательство длится уже минут десять. Теперь он уже грозится выкинуть их с балкона. Но я ж конечно понимаю, что он этого не сделает и продолжаю вредничать. А он взял мои туфли и вышвырнул таки их с балкона. Я плачу. Мама мне говорит, чтобы я пошла за этими чертовыми туфлями на улицу, потому что других она мне не купит. Но делать нечего и приходится идти искать их на улицу. Это я сейчас только понимаю, что умудрилась вывести из себя, всегда очень сдержанного и безгранично меня любившего, отца.
 
Меня укусила собака. Искусала весь правый бок. Это мы в отпуске. Не помню, как меня несли в больницу, знаю только, что отец нес меня на руках. Из всего моего лечения и помню только лейбл сзади у него на джинсах, когда мы ходили с папой на перевязку…
 
Я вытаскиваю из памяти все светлое, что с ним связано.

Но у него был Афганистан. Два года. Оттуда он вернулся другим человеком – сухим, сильно загорелым и сильно пьющим. Потому что там, в Афганистане, они уходили на операцию - пили, возвращались и снова пили – поминали. И так каждый день, два года.
Мне не хочется вспоминать следующие пятнадцать лет.

В памяти снова рисуется картинка – мы ставим новогоднюю елку. Точнее папа с братом. Отец заносит пушистую елку с балкона и комната сразу же наполняется ароматом свежести. К ней примешивается запах свежесрубленной елки. Так пахнет Новый год. Снова запахи… Потом отец вешает гирлянду. Все остальное уже доделываем мы с мамой…
 
А память снова услужливо подсовывает воспоминания последних лет. И с этим ничего нельзя поделать. Вот он снова пьяный, и снова признается маме в любви, называет ее Настенькой и говорит, что она самая лучшая на свете…

Папочка, прости меня… Мы так и не смогли тебя понять. И не смогли прожить эти пятнадцать лет достойно. Война покалечила не только твою душу, но и всю нашу жизнь. И, наверное, ты просто устал так жить.

А я не успела тебе сказать, как сильно я тебя люблю…