Свет мой, зер...

— Никогда не смотрись в треснувшее зеркало, бойся расколотить зеркало и не вешай зеркала в спальне!

Так звучал наказ моей маменьки, затверженный мною с самого нежного возраста, когда все взрослые кажутся большими и умными, а мир — исполненным чудес и загадок. С того мгновения, как в первой сказке, прочитанной мне на ночь, в строчках "Там о заре прихлынут волны на брег песчаный и пустой" мне померещились отголоски не этого мира, я поняла, что должна подчиниться запрету.

Но ни разу не пришло мне в голову удивиться и, заручившись разговорчивым расположением духа моей строгой родительницы, которое случалось с нею не столь часто, как хотелось бы нам с сестрою Анной, спросить — что послужило причиной такого необычного табу. Более того! Всю свою жизнь, ныне разделяемую мной на две истории — до замужества и после него, — я неосознанно избегала негодных зеркал и очень переживала, если мне по неловкости доводилось ронять пудреницу. Ведь любой даме известно: почти все пудреницы содержат в себе не только чудодейственный состав, избавляющий кожу от ненужного блеска, но и скрывают на внутренней стороне своих крышечек такие маленькие зеркала, в кои увидеть-то можно лишь губы, кончик носа или один глаз, правый или левый, но никак не оба сразу. В нашей с сестренкой спальне отчего дома также никогда не было этих запретных предметов, равно как и в спальне наших маменьки и папеньки.

И после свадьбы, впервые очутившись в доме Георгия, моего мужа, я обомлела. Прямо в изножье супружеской кровати, на которой нам предстояло провести и брачную, и многие-многие последующие ночи, высилось огромное трюмо. Никогда еще я не видела ничего подобного: широкое, в человеческий рост, оно притягивало к себе все внимание, отвлекая от остальной мебели. Зеркало казалось чудовищной картиной-триптихом, созданным отражать каждую деталь мрачноватой спальни. Светлые обои, нежная драпировка постели, персикового цвета занавеси не могли развеять тоскливого впечатления, навеваемого этой комнатой. Возможно, причиной всему было северное расположение нашего окна, куда с трудом проникали скудные лучи солнца, и без того редкого в наших краях. Однако мне и по сей день кажется, что трюмо с первых же минут моей замужней жизни вторглось в мою судьбу и более ни на минуту не выпускало меня на свободу.

Тогда, влюбленная и очарованная Георгием, я, разумеется, объяснила свое состояние глубоко укоренившимся страхом нарушить маменькин запрет. "Какая чепуха! — подумалось мне. — Это всего лишь вздорное суеверие, нелепее которого только россказни о привидениях и других гостях из потустороннего мира!" Но забыть о присутствии зеркала мне так и не удалось, и первая брачная ночь оставила мне чувство смятения, да и муж, насколько я могу понять теперь, оценил ее как ужасно неудачную, хотя, надо отдать ему должное, всячески старался успокоить и развлечь меня тихой беседой и шутками. Георгию был присущ тонкий, но то же время потрясающе искрометный юмор, которым он и привлек в день нашей первой встречи меня, воспитанную в старомодных традициях и куртуазно пугливую. До сих пор помню то ощущение бескрайней свободы и полета, когда я хохотала, не боясь быть осужденной, не желая сдерживаться и ограничивать себя рамками приличий. Чуть позже он признался, что и я заинтересовала его своим категорическим отличием от сверстниц.

Конечно же, он был красив — по крайней мере, так решило мое сердце. Окружающие признавали, что мы с Георгием смотримся великолепной парой, и едва ли не сразу после моего появления в его обществе прочили нам крепкий союз. И все же, несмотря на мою любовь и доверие, я не могла полностью раскрыть перед будущим супругом свою душу: в нашей семье всегда почиталась сдержанность. "Если ты сдержан, — учил нас папенька, — то это лучший способ укрепить семью. Пряча ото всех потайные уголки своей души, ты таким образом открываешь истинную возможность жить душа в душу с любимым человеком". Папенька обожал парадоксы, но их нерушимый брак с маменькой был наглядным подтверждением его противоречивых слов. И я надеялась, что этот постулат окажется применим и для нас с Георгием, ведь муж с любопытством и восхищением внимал этим несовременным принципам.

Думаю, этому суждено было бы осуществиться, если бы не стояло в нашей спальне громадное и нелепое, будто паровоз в музее изоискусств, трюмо. С первого моего шага в новый дом и до печальных событий, о которых мне все же придется вам поведать, это зеркало словно оценивало меня. Я испытывала на себе непрерывное наблюдение, однако стоило покинуть спальню и уйти в другую комнату, гнет ослабевал. Теперь мне точно известно: я ни капли не грешила против истины, думая о том, что оно довлеет надо мной, как многовековое проклятье.

В отличие от родительского дома, заполненного всевозможными древними вещицами, оставшимися от прабабушек и прадедушек, предметами, одно прикосновение к которым будило мистические фантазии и рисовало воображаемые картины "преданий старины глубокой", дома у Георгия было пусто. Он не признавал ничего лишнего, величая любой предмет, коему не находилось практического применения, барахлом и пылесборником. Конечно же, я смирилась с этим внешне, однако во время наших нечастых визитов к моим родным душа моя радовалась при виде глупых потемневших от времени безделушек и потертых бархатных альбомов с выцветшими фотокарточками некогда живых и веселых людей, заправленными в узорчатые, местами надорванные рамочки-уголки. Нечто волшебное для меня таилось между хрупких желтоватых страниц книг в строгих переплетах, где по старорежимным правилам царской России еще принято было писать слова с "ятями" и "ерами". Я видела, что Георгий не разделяет моего полусвященного трепета, и немало тому огорчалась. В то же время я не принуждала его меняться, а любила таким, каким запечатлела в тот безудержно счастливый день — день нашей первой встречи.

А теперь постарайтесь представить мою тревогу, когда, впервые занявшись уборкой в своем новом жилище, я обнаружила на поверхности зеркала маленькую, едва заметную трещинку. Мне стало не по себе. Да нет же, я попросту ощутила себя так, как ощущала, если приходилось оказываться на разделительной полосе оживленной магистрали в отсутствие светофора. Опасность подстерегает отовсюду, и спастись от нее невозможно, как ни озирайся по сторонам.

Тогда я впервые осторожно спросила Георгия, откуда здесь появилось это трюмо.

— Мне подарила его мама, когда я уезжал, — сказал он.

Родители мужа жили в другом городе и не смогли посетить нашу свадьбу. Их фотографии я видела только на мониторе его компьютера, но ничего при этом не почувствовала. Эти снимки не несли в себе отпечатка, похожего на тот, что хранили дагерротипы в наших семейных альбомах. Они были просто картинками с информацией: вот, где-то на планете существуют такие люди — и все.

Само собой, посягать на такой подарок я не имела никакого морального права, а потому мне пришлось со вздохом кивнуть и далее терпеть присутствие трюмо в комнате, где проводила немалую часть свободного времени и общалась с Георгием.

Однажды ночью я проснулась оттого, что мне пригрезились тянущиеся из зеркала к моему горлу зеленовато-коричневые изъязвленные руки. Страх той силы, каким он бывает лишь в секунду пробуждения после кошмара, заставил меня дрожать, а ледяная липкая испарина вмиг обволокла все тело, заморозив руки и ноги. В верхней, полукруглой, части окна висел полумесяц, и его отблеск немного прояснял очертания предметов спальни. Взгляд мой остановился на отражениях в трюмо, которые явственно двигались, искажая события спокойной реальности. Какое счастье, что Георгий, хотя и безмятежно спавший, был тогда рядом со мной! Я спасительным детским жестом потянула одеяло на подбородок, продолжая напрягать зрение и таращить глаза на страшное зеркало. В тот миг мне впервые показалось, что покрытые язвами руки из приснившегося мне трюмо успели что-то выкрасть у меня и утянуть в зазеркалье.

Но мне хотелось, очень хотелось жить с Георгием душа в душу, как жили друг с другом мои достопочтенные родители. И я смолчала о своих страхах, предпочтя объяснить себе ночные видения игрой воображения, изменчивым светом полумесяца и легким сквозняком, покачавшим тогда одну из створок "триптиха". Даже если ночью я и была уверена, что там кто-то или что-то есть, днем подобные предположения увиделись мне скорее абсурдом, чем истинным положением вещей.

То, что со мной творится неладное, стало заметно Анне, моей младшей сестренке. В последнее время мы виделись с нею нечасто, и мне казалось, что она побаивается, а оттого избегает Георгия.

— Ты похожа на германскую рождественскую свечку, — призналась она, держа меня за руку.

— Пойду в отпуск и поеду загорать, чтобы не пугать тебя своей бледностью!

Анна всегда была много смуглее меня и полнотелой. Мне показалось, что сестра намекает на наше вопиющее различие во внешности, но она имела в виду нечто совершенно иное:

— Ты не помнишь? Не помнишь канделябр Антонины Адольфовны?! — удивленно воскликнула она. — Мы с тобой без ведома родителей подожгли тогда те самые свечи, и они сгорали, таяли без следа, не капая парафином. Когда я теперь вижу тебя, у меня в голове сразу возникает сравнение с одной из тех свечей: ты как будто подтаиваешь, причем всякий раз, как мы встречаемся, тебя становится все меньше и меньше.

— Тебе кажется, Аня! У меня все хорошо. Немного устаю на работе...

— Немного? — сестра хмыкнула и со скептическим выражением на лице покачала головою.

Я постаралась перевести разговор в другое русло, а вскоре явился домой Георгий, и Анна быстро засобиралась в дорогу. Он по обыкновению отвесил на прощание шутку в своем стиле, но сестренка лишь испуганно, без тени улыбки, воззрилась на него и покинула нас.

Первый удар поджидал меня в гостях у друзей Георгия. Я забыла отметить одну немаловажную деталь, впоследствии повлиявшую на меня и мое отношение к жизни. Как-то незаметно мы с ним прекратили поддерживать всякие контакты с моими прежними знакомыми; с некоторыми из них мы раньше очень неплохо дружили. Но ритм жизни моего мужа, моя загруженность на работе и совершенно искренние старания проводить как можно больше времени с любимым человеком привели к тому, что мне пришлось забыть визиты к подругам и связать себя с его интересами. Не то чтобы он диктовал мне, какие книги читать, чем заниматься и с кем общаться — все происходило само собой, постепенно.

Георгий не любил походы по гостям, но существовали случаи, когда отговорки были бы неуместны. В том эпизоде, о котором мне хочется вам поведать, оказался замешан день рождения однокурсника моего мужа, празднование которого тот подгадывал под наш с Георгием график. По всему было видно, что Константин очень хотел видеть нас в своей компании, и в свой единственный выходной мы поехали на другой конец города, чтобы поздравить именинника и провести остаток дня за никчемными застольными беседами. Утешало только одно: мы отбывали эту "повинность" вместе, о чем Георгий сообщил мне еще во время поездки в метро, а я согласно кивнула.

Пока мужчины, пользуясь теплой погодой, коллективно курили на балконе, я последовала за женой Кости к их "домашней оранжерее", чтобы полюбоваться выращенными ею экзотическими цветами. Цветы меня разочаровали, они выглядели блеклыми и, на мой неопытный взгляд, мало чем отличались от банальных традесканций либо аспарагусов. Но, повинуясь законам вежливости и прочим цивилизованным условностям, всегда связывающим гостя и хозяев, я похвалила ее ботанические достижения, после чего хотела вернуться к столу, но услышала приглушенные голоса подвыпивших собеседников на балконе.

— Сейчас еще теща с тестем припрутся! — пожаловался Константин, и на мой изумленный взгляд в адрес Костиной жены я получила в ответ от нее только легкое пожатие плечами, а затем она ушла к гостям. Именинник же продолжал: — То ли не открывать? Типа, домофон сломался...

И тут его размышления перебил голос Георгия, который считал, что я нахожусь далеко от балконной двери и ничего не услышу из-за громыхающей музыки в стиле "поп".

— Не тебе жаловаться, — мрачно процедил мой муж. — У тебя жена хотя бы готовить умеет. А про своих родственничков, чертовых снобов, я вообще промолчу!..

Знаете, назвать мое состояние фразой-клише "была прикована к месту" — это не объяснить ничего из того, что происходило со мной в те минуты. Сердце, в которое будто бы воткнули холодную отвертку, зашлось в болезненной агонии и безвольно замерло, повиснув овечьим курдюком в середине груди. Кровь остановилась в жилах. Рушился весь мир, вся вселенная, которую, как мне казалось, я долго и небезуспешно отстраивала, уверенная в том, что меня любят, заботятся и прощают какие-то бытовые неудачи, порожденные чаще простой ленью и желанием поваляться-отдохнуть-поговорить после напряженного рабочего дня, а вовсе не отказом заботиться о супруге...

— Ну, Жор, твоя-то еще ничего! — присоединился к ним третий голос, обладателя которого мне узнать не удалось. — Гламурненькая такая, вся из себя, посмотреть приятно. А моя? Стерва — раз! Ни хрена за собой не следит — два! Да еще — три — своевольная, как эта самая...

Сравнения для "этой самой" голос так и не нашел, но его поняли, а Георгий продолжал:

— У тебя — крайний случай. Я считаю, что жена должна быть не чем иным, как отражением своего мужа. Мои предки всегда так жили...

Я не стала дослушивать дальнейшее. Мне казалось, что вся кровь, которую не успело перекачать мое обвисшее убитое сердце, ударила мне в лицо. Щеки горели и готовы были лопнуть, в висках звучала барабанная дробь, а в ушах глухо шумело. Они... всегда нас обсуждают в таком стиле?!

Ноги вынесли меня в комнату к танцующим гостям. Вернее, к гостьям, временно оставшимся без своих кавалеров, которые сейчас курили на балконе и классифицировали их достоинства и недостатки. Интересно, если Георгий так отзывается обо мне и моих маме с папой при друзьях, то что же он пишет своим родителям?

— Ты что такая странная? — спрашивал меня Георгий всю обратную дорогу. — Тебя кто-то обидел?

Наконец я не выдержала и предложила ему поговорить дома. Он согласился, причем, как мне померещилось, даже слишком удовлетворенно и поспешно.

Да, мы поговорили. Насчет моего неумения готовить Георгий выразился пространно: дескать, умеешь, но не всегда хочешь; или умеешь, но не всегда вкусно, — а потом и вовсе поспешил закрыть эту тему как бесперспективную. Кроме этого, я узнала, что холодна в постели и недостаточно внимательна к нему, ибо редко подскакиваю с утра и вынимаю из шкафа костюм, в котором он должен пойти на службу. Отвертка в моем сердце крутилась и крутилась, но я испытывала уже какое-то порочное удовольствие, слушая уничижительные откровения о себе, а чтобы не сойти с ума, старалась думать, будто речь не обо мне, а о ком-то другом, что все это происходит в страшном сне, что я проснусь в объятиях настоящего Георгия, который сцелует слезы с моих щек, посмеется, выслушав сумбурный пересказ, и укоризненно скажет: "Ну как ты могла так плохо обо мне подумать и приснить меня таким?!". Тот Георгий, с которым мы познакомились и который пленил меня искрометным весельем, именно так бы и сказал. А Георгий, который сейчас что-то ввинчивал в мою грудную клетку, был кем-то другим. Его подменили двойником, жестоким, холодным и...

— И вообще, дорогая моя, в нашем мире все продается и покупается! Поэтому ваша семейка, чудом пережившая динозавров и мамонтов, так или иначе должна вымереть! Интеллигенты поганые! — ...и расчетливым.

Я молчала, скользя взором по комнате и не зная, чем возразить и как, как, как вернуть того Георгия?! Того, который поздравлял меня с днем рождения, прицепив к шарикам плюшевого медвежонка и запустив летучий подарок к моему окну! Того, с кем мы гуляли за полночь, досмотрев кинофильм последнего сеанса и не желая расставаться со спящим городом, что заманивал таких романтиков, как мы, наивернейшим средством — россыпью огней!

Поганые интеллигенты, да будет вам известно, что всё, в том числе и вы с вашими чертовыми мечтами, пережившими динозавров и мамонтов, продается и покупается...

Мой блуждающий взгляд уперся в трюмо. По центральному зеркалу, начинаясь откуда-то сверху, медленно текла тяжелая влажная струйка, своим поведением схожая с маслом или глицерином. Я подумала, что утром, протирая пыль, могла забыть мокрую тряпку наверху, на трюмо. Но жидкость и на ощупь напоминала скорее масло, нежели воду.

— Георгий! — перебила я возмущенного мужа, почти забыв о теме разговора. — Смотри! Что бы это значило?

Он презрительно скривил губы и, перед тем как выйти вон из спальни, бросил:

— Твое любимое зеркало замирроточило! Конечно, рядом с такой святой, как ты, это не чудо, а в порядке вещей!

Тут я наконец заплакала, а он хлопнул дверью, не удостоив меня больше ни словом. "Проснуться" так и не удалось, но я посмотрела несколько передач, из тех, что идут друг за другом нескончаемым потоком, выпила полбутылки красного вина, потом почитала какую-то книгу, название которой не припомню и сейчас. И мне показалось, что я была чертовски не права. Именно чертовски, да, выражаясь любимым словом Георгия...

"Ты же любишь его и хочешь быть с ним! — убеждала я себя тоном одной из моих мудрых подруг. — Значит, если не удается поговорить, то найди компромисс. Ты же знаешь, что во всем всегда виновата баба, значит, ей и решать, как поступить".

И я решила. Конечно же, когда вернулся Георгий, мы помирились, а потом я попросила у него прощения, и он был согласен, что тоже погорячился, но в целом был прав, потому что "так чувствовал". Иными словами, несмотря на чернильное пятно, залившее "промокашку" моей души, на следующий день я чувствовала себя окрыленной и старалась не вспоминать об истоках наших вчерашних разногласий. На работе я была взвинченно-энергична, в глазах, вероятно, полыхал огонь, что заставляло коллег делать мне комплименты и держаться поблизости, ведь любое живое существо не прочь погреться у огня.

Вечером я приготовила роскошный ужин, стараясь не обращать внимания на гул в ногах и боль в спине. Это была какая-то лихорадка. За счет нее я держалась, за счет нее находила остроумные словечки, чтобы отшучиваться от фраз Георгия вроде "можешь, когда хочешь", за счет нее до конца просидела за столом при свечах... И у меня было ощущение вырванной души, когда, утерев губы салфеткой, муж сообщил, что завтра ему придется уехать в командировку.

— Всего на неделю. Ну, может, дней на восемь. Отдохнешь тут без меня!

Не знала я тогда, что и думать, ведь вслед за этими его словами из спальни донесся приглушенный смех.

— Там кто-то есть?

Георгий удивленно вскинул брови:

— Где?

— У нас в спальне?

— Ты серьезно? — он покатился от хохота. — Это что, ревность?

— Пусть ревность, — согласилась я. — Но кто-то же там смеялся?

— Я сегодня утром варил кофе, услышал храп и решил, что многого о тебе не знаю...

— И чем это оказалось? — полюбопытствовала я.

— Вентиляцией из соседней квартиры. А наш сосед, однако, мастер выдавать рулады!

После проводов мужа мне было одиноко и очень тоскливо, несмотря на то, что я посредством мудрости советников царя Соломона уговаривала себя потерпеть всего неделю — "и это пройдет!". Возвращаясь после работы, вытащила из почтового ящика незапечатанный конверт, без марки, штемпеля и каких-либо иных надписей, кроме единственной — с моим именем. Адресант придерживался лаконичности до конца: в конверте лежал тетрадный листок в клеточку, на котором было выведено: "Па пиффку?" и ничего более. Дома я бросила конверт и странное послание в мусорное ведро, но на другой день все в точности повторилось: конверт с моим именем, а внутри — все то же ёрническое коверкание языка с приглашением на пиво, которое, к слову, я никогда не любила. Каким образом автор послания намеревался узнать о моем решении, мне неведомо, и единственный приходящий в голову вывод гласил: это чья-то глупая шутка, розыгрыш. Может быть, даже кого-то из соседей, ведь в нашем подъезде жило много юнцов, и частенько они без зазрения совести провожали меня любопытствующими взглядами, после чего начинали перешептываться и хихикать — я чувствовала все это спиной, и мне всегда было это неприятно.

Трюмо продолжало пугать меня своим громоздким присутствием. Не в силах перетащить кровать в другую комнату, я спала в зале на трех составленных стульях. По утрам у меня сильно болела голова и затекшая от неудобной позы шея, но ничто не могло заставить меня ночевать в спальне, откуда то и дело доносились приглушенные всхлипы и стоны. Вешалки со своей одеждой я тоже перенесла в зал, и квартира с каждым днем все больше напоминала склад, совмещенный с каптеркой привокзального сторожа. Мне приходилось включать телевизор лишь ради производимого им шума, а уж как я радовалась, если на каком-нибудь из каналов начинался концерт, отдаляя от меня страх перед необъяснимым!..

— Ты не заболела? — осведомлялись коллеги, едва завидев меня на пороге офиса.

Я качала головой, но зеркало в дамской комнате отражало затравленное, исхудалое существо с лихорадочно блестевшими впалыми глазами и парафиновой кожей, призрачно-прозрачной, словно рождественская немецкая свеча, что сгорает без остатка. Казалось, вот-вот — и сквозь меня можно будет видеть.

— Возьми отпуск, — рекомендовала мне даже сама начальница, но и тут я отказывалась: перспектива оставаться круглые сутки в доме с довлеющим трюмо и мыслями о недовольстве Георгия была абсолютно невыносимой.

На пятые сутки его командировки мне снова пришлось войти в спальню за одеждой, ведь я не ожидала корпоративной вечеринки, когда переносила необходимые мне вещи в зал, а идти на торжество в повседневном костюме оказалось нельзя. Минуя трюмо и стараясь не смотреть в его сторону, боковым зрением я все же успела уловить некую странность. Из-за того, что я включила все возможные осветительные приборы в комнате, зеркало еще сильнее выступило на первый план...

Трещинка на его поверхности находилась в другом месте!

Я остолбенела. В моей памяти точно отпечаталось, что маленькое повреждение до нынешней минуты располагалось в правом верхнем углу центральной части трельяжа, теперь же оно сошло вниз и чуть влево. И еще: сейчас стекло уже не было совершенно гладким, оно слегка "волнило" — таким становятся очень старые большие зеркала, со временем проседая от собственной тяжести. Всего пять дней назад с ним было все в порядке, хотя, впрочем, о каком порядке можно вести речь, если одновременно припомнить внезапное "мирроточение" или ночные пляски отраженной комнаты, свидетелем которых мне выпало быть после того жуткого сна?!

Осторожно, как если бы трюмо было раскаленным, я прикоснулась к трещине указательным пальцем и с содроганием отдернула руку. Мне почудилось, что только что я потрогала умирающего старика. Сидя маленькой на коленях у прабабушки, я гладила ее по щеке, той самой, которую парализовало из-за инсульта. Кожа старой женщины на ощупь напоминала сдобное тесто, только что извлеченное из холодильника, а под слоем "теста" все еще угадывалось биение жизни. Через месяц прабабушки не стало.

Картина из детства опять воскресла перед моими глазами — из-за прикосновения к загадочному зеркалу.

— Георгий, милый мой! — шептала я. — Возвращайся скорее, мне страшно тут без тебя!

Не знаю, было это совпадением, или муж шестым чувством угадал мое состояние и откликнулся, но почти сразу же на столе в зале ожил мой мобильный телефон.

— Привет... Как дела там у тебя? — весело спросил Георгий. — Полтергейст не беспокоил?

— Беспокоил... — я с опаской покосилась в сторону дверей спальни.

— Чего шепчешь, не слышу! Ладно, я по делу звоню, хочу вот о чем тебя попросить. Включи, будь добра, мой комп...

Пришлось возвращаться в комнату к ненавистному трюмо. Шум включенного процессора немного успокоил меня, но я все равно села вполоборота к зеркалу и взялась за "мышку".

— Включила.

— Угу... Так, там, в "Моих документах" должна быть папка "Временная"...

По состоянию этой папки, содержавшей в себе почти три гигабайта всевозможной информации, я поняла, что приверженность Георгия к принципам фэн-шуй не играла никакой роли в его обращении с техникой. Папка "Временная" содержала в себе десятки подкаталогов, рыться в этом хаосе можно было не один час, и вдобавок ко всему выяснилось, что муж не помнит, какой именно файл ему нужен.

— Это тифовский сканированный документ, попробуй посмотреть в "Реквизитах"...

— В них у тебя только вордовские и экселевские файлы, — предупредила я.

— А, ну тогда просто тупо ищи в тифаках. Слушай, не хочу разориться на переговорах, давай ты мне перезвонишь, когда найдешь реквизиты? Запиши, что именно нужно, и поспеши, угу? Это очень, очень, очень срочно! Вопрос жизни и смерти!

Выяснив подробности, я приступила к поискам картинки. Несколько раз мне слышалось, будто в недрах тумбочек под трюмо что-то потрескивает и скрипит...

Свалка! Прошу меня извинить за столь резкое высказывание, но в компьютере мужа царила настоящая свалка, и я не видела ничего подобного даже у Катерины, секретаря нашей фирмы.

Минут через двадцать усталый взгляд зацепил нечто странное, и фокусы инфернального трюмо отошли в моем сознании на второй план. Вы, наверное, не раз обращали внимание на то, сколь штампованно одинаковы свадебные фотографии — ваши и ваших друзей, — особенно ежели бракосочетания проводились в одном и том же загсе, пусть даже в разные годы.

Я крутанула скроллер "мышки" в обратную сторону, все еще уверенная в том, что увижу на предыдущей фотографии себя. Как всякой женщине, мне стало интересно, что произошло с моим подвенечным нарядом и фигурой, да и вдобавок я никогда прежде не видела этого снимка в наших альбомах...

И уже который раз за последний месяц мое сердце сжалось в кулачок злобного карлика. Рядом с Георгием, под руку, стояла улыбающаяся полная женщина в белом платье и фате; незнакомка могла быть моей ровесницей, а могла оказаться и гораздо старше меня. На безымянном пальце ее пухлой кисти незамутненной новизной блестело обручальное кольцо. Женщина вульгарно вцепилась в локоть моего супруга обеими руками, и Георгий смотрелся рядом с нею большой пойманной рыбой, предметом гордости ухаря-рыбака, только что получившего статус законной жены.

Может, его пригласили свидетелем на чью-то свадьбу, и он всего-навсего сфотографировался с чужой невестой? Но увы, увы: правая рука Георгия была окольцована, из нагрудного кармашка пиджака выглядывал искусственный белый цветок, а полная дама смотрела на него взглядом мадам Грицацуевой, да и сам он улыбался ей в ответ. Из кулачка злобного карлика по капле выцеживались чернила настоящей, до сих пор не знакомой мне, ревности. Едкие, ядовитые ледяные чернила, приправленные обидой и растерянностью — почему я не знала ничего, почему от меня скрывали? — растекались по организму, движимые током крови. Мне хотелось зарыдать, устроить истерику, разбить что-нибудь, особенно трюмо...

Картины дебоша пронеслись в воображении, а вместо этого ваша повествовательница включила музыку с первого попавшегося альбома и, как ни в чем не бывало, занялась продолжением прерванных поисков. Всей спиной ощущая притяжение неизвестности, через невидимые нити высасывающей из меня остатки меня, не думая больше ни о чем, желая выполнить задание мужа качественно, услужливо и расторопно, на манер обещаний абстрактного агентства по рекламе.

...Ведь в этом мире все продается и все покупается...

— К рукам моим тянутся тонкие нити,

Как будто без них я на сцене споткнусь!

Эй! Там! Наверху! Вы меня отпустите:

Без нитей невидимых я обойдусь! — квакали колонки, и от мотива старой песенки, которая была всего лишь коротким эпизодом моего детства, у меня онемели руки. Уйти бы куда-то, где меня никто не найдет, где я буду незыблемо счастлива, не боясь ударов и разочарований... Как в детстве... Как в прошлом.

Сколько минуло времени, я не знаю, но в итоге реквизиты все-таки обнаружились. Картинку сохранили в формате JPG, а вовсе не TIF, однако удивить меня безалаберностью было уже невозможно. Я спокойно набрала номер Георгия и ровным голосом продиктовала ему набор цифр, за что получила благодарное "ты гений, солнце!" и озадаченное "у тебя странный голос!".

— Полная женщина рядом с тобой на свадебной фотографии — это кто? — безо всякого интереса выдавилось у меня из кулачка злобного карлика, давно изошедшего на чернила вместе со своей мелочной маленькой душонкой и глупыми претензиями на счастье в этой жизни.

Георгий осекся и медленно ответил:

— Это моя бывшая жена, — и мне послышались в его тоне едва заметные нотки иронии.

— Почему вы разошлись?

— Солнц, ну не телефонный разговор!

— Я и не требую подробностей.

— Солнц, ты меня пугаешь! Приеду и поговорим. Насчет Ольги... ну это ведь жизнь — люди сходятся, люди расходятся. Пока! Целую! Люблю! Не бери в голову!

Люди сходятся, люди расходятся, все продается, все покупается... Я хочу на необитаемый остров, где нет ни денег, ни людей!

Связь уже давно прервалась, а я все еще прижимала ненужную трубку к уху и слушала отрывистые гудки. Георгий так и не сказал, когда приедет.

Я подошла к трюмо и посмотрела на себя. Трещина вернулась на место, да и волны с поверхности зеркала исчезли бесследно. За мной кто-то наблюдал, следил прямо оттуда, из зазеркалья, из моего сна, воплотившегося в реальности. И мы молча, словно два бойца, готовых биться насмерть, изучали друг друга, но только "некто из трюмо" видел меня, а я его — нет; он материализовался там, став моим собственным отражением. Я разглядывала мои-чужие, притом совершенно безумные глаза, мои-чужие неприбранные волосы, мое-чужое истончавшее, будто германская свеча, тело...

— По ниточке, по ниточке

Ходить я не желаю!

Отныне я, отныне я,

Отныне я жива-а-а-я!

...И в какое-то мгновение, едва я успела помыслить, что хотела бы оказаться на необитаемом острове с одним-единственным человеком — Георгием, — все выключилось...


* * *


Где-то в квартире хлопала форточка. Это первое, о чем я догадалась, когда пришла в себя, погруженная в полную темноту. Никогда раньше не доводилось мне терять сознание, и теперь странное ощущение отсутствия тела можно было приписать только недавнему обмороку. Я не могла понять, лежу или сижу, не могла пошевелиться или хотя бы застонать.

Зрение постепенно привыкло к темноте. Где-то справа, куда я была не в состоянии повернуть голову, но кое-что различала краем глаза, светилась лампочка на мониторе компьютера, хотя сам экран погас. Мне подумалось: коли я рухнула в обморок еще засветло, а сейчас — глубокая ночь, то сколько мне пришлось пролежать без чувств? И когда я успела встать, да еще и взобраться на трюмо, чтобы компьютер оказался по правую руку от меня?

Трюмо? Я стою на трюмо? В полной темноте?!

Невольный рывок не привел ни к чему, я осталась на прежнем месте, и только. А кто-то там ухмылялся у меня за спиной и был готов положить страшную изъязвленную руку мне на плечо, а я стояла, точно приросшая к месту...

Снова и снова хлопнула форточка в зале. Георгий, любимый, вернись скорее и спаси меня из ада, порожденного ужасным зеркалом, которому ты позволил находиться в нашей спальне. Вернись, и я отыщу слова убеждения, чтобы раз и навсегда расстаться с твоим трюмо!

"А ты по-прежнему уверена, что именно трюмо — причина всех твоих бед?" — в противовес панике прозвучала трезвая мысль в моей голове, и страх испарился.

Небо за окном подернулось седой дымкой рассвета. С каждой минутой ожидания восхода все больше деталей комнаты становилось заметно моему избыточно внимательному взору. Теперь каждый предмет я будто бы пропускала через себя, была им, осязая каждую мелочь.

Где-то с восточной стороны дома над крышами прорвались первые лучи солнца, дунул утренний ветерок и засыпал все небо нежно-персиковой пудрой зари.

Тогда над изголовьем кровати, в точности напротив меня и трюмо, на стене высветилась большая фотография Георгия, до сих пор скрываемая в тенях. И не было большего счастья для меня, чем в минуты возрождения светила стать отражением своего мужа.

...И не было большего ужаса, чем в минуты счастья осознать всё. Отныне руками своими я могла считать лишь боковые створки трельяжа, а душа моя неведомым образом попала в стеклянный плен...

Но не ты ли мечтала о счастье вечного бытия рядом с мужем, идеалистка?..


* * *


Георгий вернулся из командировки дня через два. Я делала невозможное, чтобы он обратил внимание на зеркальную тюрьму и помог мне выбраться к нему: усилиями воли передвигала трещинку; еле заметно покачивала руками-створками; задыхаясь от рыданий, кричала его имя. Но, как большинство мужчин, Георгий был ненаблюдательным, и даже собственное нарочито искривленное отражение в зеркале не заставило его насторожиться.

Потом были звонки знакомым, были поиски меня, был милиционер, вяло внимавший рассказам Георгия.

— Еще письма есть? — с отчетливой ленцою в голосе спрашивал он, разглядывая конверты, которые я все это время выбрасывала в мусорное ведро, но так и не удосужилась вынести накопившиеся отбросы на помойку.

— Не знаю. Это все, что я нашел, когда приехал...

— На кого думаешь?

— Да не знаю. Она красивая, на нее кто угодно мог запасть, — мрачно пробурчал Георгий и стал подписывать какие-то протоколы, что подсовывал ему участковый. — Маньяк какой-то...

— Ну а шмотьё? Всегда тут вешаете? — милиционер указал кончиком ручки в сторону вешалок с моими вещами в зале.

— Вот и это странно. Обычно в гардеробе всё, она аккуратная... И стулья эти...

— Не ссорились? Уйти не грозилась?

Я замерла в ожидании ответа. Скажет ли он что-нибудь об Ольге, своей бывшей жене? Это ведь важный факт, и на моем месте другая женщина могла бы закатить ему за скрытничанье огромный скандал. Да еще и тот разговор после дня рождения Константина, что произошел между нами накануне командировки...

— Нет, — сказал муж.

— Странно, — без эмоций прокомментировал участковый. — Вы не покидайте пока город... Может, выясним чего... Хотя это вряд ли...

Он как-то тускло окинул взглядом Георгия и ушел, на ходу ответив на его вопрос, можно ли уже прибраться в квартире:

— Прибирайтесь.

Женщине, будь она хоть трижды отражением мужчины, никогда не понять мужской логики.


* * *


Прошло полгода. Шесть месяцев спокойствия, в котором я пребывала, имея возможность каждый день видеть Георгия и в то же время находиться в стороне от сумасшедшего мира, который окружал его и был всего лишь отражаемым мною. Иногда казалось, что муж слышит, о чем я хочу рассказать ему, особенно когда его глаза смотрели в мои, с безукоризненной точностью повторявшие оригинал.

А потом все рухнуло.

В нашей спальне очутилась рослая блондинка с внушительными формами и насмешливым нравом. Вот после этого я и услышала вновь то самое хихиканье, но на сей раз звучало оно у меня за спиной. Мне же было не до смеха. Поначалу я бунтовала, не желая показывать в отражении смазливое лицо бессовестной девицы, которая явилась разлучить меня с любимым мною человеком.

— У тебя тут Королевство Кривых зеркал? — фыркала блондинка по утрам, в очередной раз отказываясь от неудачной идеи накраситься, смотрясь в меня. — Почему бы вместо этой прабабушкиной рухляди нам с тобой не купить нормальный современный столик с зеркалом и всеми причиндалами? А, заяц?

Георгий отвечал ей чем-то невразумительным, а она пожимала плечами.

Со временем я стала замечать, что эта девушка действительно привязалась к моему бывшему супругу и даже, на мой взгляд, искренне полюбила его. Кажется, он отвечал взаимностью. Я перестала бушевать, а когда ехидный смех позади меня становился чрезмерно громким и возникала опасность, что ссорящиеся из-за всякой ерунды Георгий и его подруга услышат это, мне не раз приходилось требовать тишины. На Новый год мы с блондинкой едва не подружились, так красиво она пела одну из моих самых любимых композиций Scorpions, пока примеряла наряды и украшения.

Они вернулись через день, усталые и довольные. Блондинка смеялась, вытаскивая из пышных белокурых волос нитки сверкающей мишуры. Она была хороша в счастливом полете своей души.

— Что-то вы чересчур беззаботны, милочка! — ни с того ни с сего заметил Георгий, сверля ее спину ревнивым взглядом, а она этого не заметила и живо обернулась к нему, чтобы подхватить в том же духе:

— И что вы хотите предложить взамен, милочек?

— Не пора ли нам обзавестись настоящей семьей? — полусерьезно спросил он.

— Настоящей — это, в твоем понимании, куча обязаловки и сопливые дети по углам?

— Примерно так, попрыгунья Стрекоза!

Я ощущала, что он становится все жестче и язвительнее, а вот блондинка перемены не уловила...

— Знаете, милочек, во-первых, мне не нравится фамилия Синебородов и я не хотела бы стать какой-то там Синебородовой, а во-вторых — я еще слишком молода, чтобы умереть под грудой загаженных подгузников! Итак, я хочу чая!

Она ушла на кухню, а Георгий недобро и многообещающе покосился в сторону трюмо. Истина прошила меня миллиардами игл и невыносимыми, раскаленными, тяжелыми, как смола, слезами покатилась из-под деревянной рамы по моему зеркальному лицу.


КОНЕЦ