во веки веков

Юрий Слащинин
ВО ВЕКИ ВЕКОВ
Роман
Журнальный вариант
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.____________
С Ольгой Сергеевной познакомился Гаврила Матвеевич в тот год, когда сам вернулся «оттуда»...
 Ездил на станцию встречать новую учительницу. Скорый поезд приостановился на момент, из вагона сошла тонкая женщина в узком пальто из светлой материи, быстрым взглядом окинула пустой перрон, одинокую фигуру в мокром брезентовом плаще, понурую лошадь, залитые дождем колеи дороги, и в глазах ее мелькнул испуг, как у зайчонка, увидевшего ствол ружья. Так же, как зайчонок, она прытко развернулась к вагону, но оттуда веселенькие военные уже выносили ей чемоданы, помогли сойти дочке — такой же большеглазой, как мать, — и, запрыгнув на ступени отъезжающего вагона, кричали напутствия.
Женщина тоже махала платочком; махнет и приложит его к лицу. Поезд укатился, скрылся за водокачкой последний вагон, а она все смотрела в сторону закрывшегося семафора с красным зрачком, не отнимая от лица платка.
Гаврила Матвеевич пригляделся к ней и сразу понял — неволя забросила ее к ним, сердешную. Прикинул, как бы это подойти к ней легко, чтоб дух поднять. Заметил, что дочке годов пятнадцать. Обходительная: мерзнет под дождем, а мать не теребит, дает прийти в себя.
— Мама, может быть, дедушка за нами? — Девочка осторожно тронула ее за рукав, увидев идущего к ним Гаврилу Матвеевича.
— За вами. С приездом... Милости просим к нам. А ну-ка... — Гаврила Матвеевич снял свой дождевик и накинул его на девочку.
— Что вы, не надо.
— Не соболями жалуют. Завернись.
Скинув дождевик, он остался в стеганом ватнике, обшитом на плечах кожей, на голове лохматая собачья шапка, на ногах сапоги с заворотами по деревенской моде, и весь он словно бы помолодел, раздался в плечах и приподнялся. Играючи подхватил два чемодана, отнес в конец платформы, чтобы удобнее грузить их на телегу, и вернулся за остальными вещами.
— Спасибо вам. Меня зовут Ольга Сергеевна, — учительница подала руку и попыталась улыбнуться. — Моя дочь Ирина...
— Гаврила Матвеевич... — бережно потрогал он ее холодные пальчики, посмотрел на лицо: отошла ли?.. Нет. И как же везти такую двадцать верст? Пальтишко не по погоде, и на ногах игрушечная обувка, в которой по их грязи — все равно, что босой.
Он отнес оставшиеся вещи на конец помоста, подвел лошадь поближе и принялся укладывать на телегу чемоданы. Ирина повеселела под плащом, крутила головой, разглядывая за вагонами товарняка черные от дождя дома и заборы, расспрашивала:
- А Петровское такое?.. А дом у нас будет?.. Мама говорит, что теперь у нас ни кола, ни двора.
— Село-то большое: при семи дворах восемь улиц. Избу школа даст. Неказиста, правда. И на курьих ножках: пирогом подперта, блином покрыта, полем огорожена. Но жить можно. Главное, что просторно: ни печки погреться, ни окошка посмотреться, ни образа помолиться, ни хлеба подавиться.
Глазки дочери, как смородинки в росе, весело блестели; частые взгляды на мать приглашали послушать веселого дедушку. Завороженная прибаутками, Ирина без протеста пошла к Гавриле Матвеевичу на руки, и он перенес ее с помоста на телегу.
Ольга Сергеевна плохо слушала его, но отметила, что он, должно быть, славный, если сразу понравился Ирине. Видя, что дочь уже на телеге, она стала спускаться с помоста. Наступила на какую-то качнувшуюся доску и беспомощно протянула руку, чтоб поддержали ее, а Гаврила Матвеевич вдруг так же, как Ирину, обхватил за ноги повыше колен, поднял и понес к телеге. Ольга Сергеевна взвизгнула то ли от бесцеремонности, с какой обошелся с ней этот мужик, то ли от неожиданного взлета вверх в его сильных руках, но позволила отнести себя. И только возвышаясь над его шапкой и сдерживая себя, чтобы не вцепиться в нее руками, она первый раз улыбнулась завизжавшей от восторга, захлопавшей в ладошки Иринке.
— Распахни плащ, мамку к тебе подсажу.
— Гаврила Матвеевич, не знаю, право... Вот ведь какой вы...
Ольга Сергеевна зарумянилась и, кутаясь с дочерью в плащ, смотрела на него с робкой улыбкой, в которой, кроме смущения за свою беспомощность, было еще и почтительное восхищение, словно она увидела чудо. И Гаврила Матвеевич берег этот взгляд в памяти, как первый шажок, проложивший тропку между ними.

* * *
После тюрьмы и лагерей Гаврила Матвеевич заимел привычку сидеть на полу, привалясь спиной к бревенчатому простенку между двух окон избы. Говорил, так зорче видать, копошась с немудрящим делом. Но родных не проведешь: все приметили и поняли, а сговорясь, не трогали вопросами — чего, мол, сидишь на полу, когда табуретки есть, — пусть отмякает, как сам знает. А он — лукаво-синеглазый, да по-разбойничьи бородатый, неукладный, как деревяный идол, — все жался под стенку, чтоб не привлекать к себе внимания непокорной статью, не накликать новых бед на свою родню: знал, соглядатаев больше всего злит независимый вид. Потому и прятался от людей в сторонку, пропадал в лесу, а когда работал, то все больше в одиночку, особняком, с краю, в простенке на полу, как сейчас.
Оно-то, сидение это на полу между распахнутыми окнами, имело свои удобства: не выглядывая на улицу, он слышал и словно бы видел село. Вот босоногая стайка ребятишек на прутьях, как на конях, проскакала в МТС глядеть комбайны, а вот приблизился рокот сенокосилки Петьки Сапожкова, косившего луга за речкой. Там дальше, за лугом, когда-то были их десятины, и в эту пору поспевавшая пшеница уже вовсю гуляла на ветру волнами, словно готовая отхлынуть дальше в степь, в жаркое марево, и наполняла его душу радостью скорой страды. Но нельзя вспоминать о былом… И он стал думать про Петьку Сапожкова, который, видать, проспал утренний разбор лошадей, впряг ленивого Лысака и стегает его, теперь почем зря: чужое…
А проспал — потому что с Сашкой озоровали до утра, подумал Гаврила Матвеевич. Прощаются дружки. Сегодня еще гульнут на проводах, напляшутся до упаду и разойдутся по свету, кто куда. Будут думать, на время расстались, а выйдет — на всю жизнь.
В большом доме, поставленном по ту сторону двора, готовилась гулянка. Через распахнутые окна доносилось погромыхивание протвиней, бряканье посуды и озорной смех Василисы, пытавшейся узнать у брата, кого он выбрал в невесты. Гаврила Матвеевич тоже помогал там, разливая медовуху по графинам, вроде бы невзначай пригубил кружечку, да на второй поймался глазастыми. Теперь ждал, когда Сашку прогонят или сам он прибежит к нему от гомона. Знал, в последний денек захочет посидеть с дедом.
Со двора донеслись голоса:
— Саша?..
— Хватит, мама?!
По звукам Гаврила Матвеевич догадался, что внук вышел во двор раздуть самовар, и теперь невестка взялась за сына:
— Да как же «хватит», Саша. Сам сказывал, командир приказал без жены не возвращаться. А Наденька любит тебя.
— Если б только одна...
— Чуб-то надеру сейчас... Ишь, блудливый какой стал. Весь в деда.
— Ой, больно!.. Не буду... — притворно стонал и смеялся Сашка.
 Гаврила Матвеевич горделиво заулыбался и гоготнул так, что смех его услышали во дворе.
— Смеешься... Да как бы плакать не пришлось, — выговаривала теперь невестка в окна избы. — То Зацепины в сватья набивались, а теперь и Петрушины, и Самохваловы. Соберутся да любимцу твоему оторвут кой-чего, чтоб девчат не портил.
— Не трусь, Сашка. Резвого жеребца и волк не дерет, — крикнул дед в оконце и увидел, на дворе что-то изменилось. Сашка побежал к избе и стукнул дверью в сенцах, а невестка вышла к воротам, певуче приговаривая:
 — С возвращеньем, Ольга Сергеевна. Как съездила?
Гаврила Матвеевич услышал знакомое имя и засуетился, как юнец. Вскочил с пола и тут же - на тебе!- увидел в зеркало бороду свою. Седую. Лохматую. И как плеткой стегануло: стар! Оставалось разве лишь глаз порадовать. Осторожно глянул в окно.
 По деревенской улице шла неторопливо и свернула к ним директор школы Ольга Сергеевна Морозова, плыла лебедушкой гордой в белоснежной кофточке, спрятав печальные глаза за льдинками очков. Волосы на голове гладко зачесаны и увязаны в узел — как у деревенских баб; в руке кошелка. А городская стать еще видна: по траве шагает, как по мостовой, и глядит, и разговаривает необычно.
— Спасибо, Галина Петровна. Устала в поезде, не дождусь, когда домой дойду. Как там у меня?
— В обед Ириночку видела. Ольга Сергеевна, проводы у нас. Вы уж приходите с доченькой обязательно. Сашенька к вам ходил приглашать, а сейчас спрятался — застеснялся без рубашки показываться.
Гаврила Матвеевич отодвинулся от окна, вздохнул: дал бы Бог помолодеть — знал бы, как состариться. Упустил ведь лебедь белую. На час ума не хватило, теперь век кайся, трусливый дурак. Тьфу!

* * *

Их последняя встреча оставила у Гаврилы Матвеевича стыдливую досаду. Конечно, получилось все по-людски, как надо, но вот эта улыбка её...
Дней десять назад к костру Гаврилы Матвеевича, рыбачившего на Сакмаре, вышла из леса, выломилась с треском и шумом заплаканная и перепуганная Ольга Сергеевна. Обессилено присела возле огня и захлюпала, прикрыв лицо ладонями. В ее распустившихся и перепутанных волосах торчали веточки; праздничный костюм, в котором она обычно ездила в район, был облеплен паутиной; подол юбки и босые ноги — в грязи: видимо, спрямляла путь от станции до деревни, да заблудилась.
— Поплачь, поплачь. Слеза покой даст. — Гаврила Матвеевич подбросил в костер веток и подставил к огню котелок с ухой. — Наши бабы знают лес, а идут по грибы — аукаются.
— Я кричала тебе! — Ольга Сергеевна не замечала, что повысила голос, и с обиженным раздражением, допустимым разве лишь между близкими людьми, выговаривала ему. —Кричала я!
— Вот глухой тетеря, не слыхал.
Гаврила Матвеевич запоздало засуетился. Хлопнув себя руками по бокам, что выражало его большую растерянность, он ринулся было к чернеющей стене леса, на полпути подхватил корягу и потащил ее к костру. Зачем она понадобилась ему сырая, он не знал. Наверное, потребовалась минуточка обдумать невольно вырвавшееся ее признание. Ведь раз кричала, звала его — значит, и шла сюда. Ну, дед, оплошаешь если, по гроб досады не пережуешь.
Поплакав, Ольга Сергеевна приходила в себя. Вытирая со щек последние слезы, разглядела грязь на руках, и на юбке, и на босых ногах.
— Боже мой! — поджала ноги и бросила жалостливый взгляд на Гаврилу, Матвеевича. — Вода у вас есть?
— Вода? — Гаврила Матвеевич стал торопливо прикидывать, как ей нагреть воду. В котелке уха — кормить надо…
— Господи, да что я говорю, — рассмеялась Ольга Сергеевна, взяла из костра пылавшую ветку и, подняв ее над головой, освещая так путь, пошла к реке.
Теперь и Гаврила Матвеевич посмеялся. Перед кучей хвороста, которую он приладил для сидения Ольге Сергеевне, расстелил белую тряпицу и стал выкладывать свои запасы: луковица, хлеб, кусок пирога с грибами, так кстати, оказалось, положенный ему в торбу кем-то из женщин. Уха — греется. Ложка — на месте. Постель...
Гаврила Матвеевич забрался в шалаш и стал пошире расстилать ветви и траву, где спал. Руки тряслись, и в висках стучало звонкими молоточками. «Я кричала тебе! Кричала!» — многократно повторялось и звенело у него в ушах.
С реки донесся тяжелый всплеск, будто упало в воду что-то тяжелое: «Уж не свалилась ли?». Вылез из шалаша и насторожился, готовый броситься на первый ее крик; всматривался в темноту.
Маленький серпик луны над лесом слабо освещал ближний край широко расступившейся здесь реки, камыш, торчащий черным заборчиком, и куст ракитника у воды. А где ж она?
Опять в воде сильно плеснулось, и пошли бултыхать реку ритмичные сдвоенные удары ног. Гаврила Матвеевич приподнялся на цыпочки, чтоб глянуть поверх камыша на пловчиху. А может, самому туда? Представил, как с пугливым замиранием поплывет от него Ольга Сергеевна, а он в два-три маха настигнет ее посередке реки и пойдет кружить, да подныривать. Эх, лебедь белая, покажи красу!
Сдержался. Не нашенская баба-то. Может, не принято у них озоровать так. Да и какой он теперь озорун! Все озорство повытрясли да повыбили, ничего не оставили про запас. Говорил так себе Гаврила Матвеевич, а сам все тянул шею, заглядывая через камыш, и распрямлялся. А от этой распрямленности зарождалось предчувствие дерзости, еще не понимаемой им, но все явственно рвушейся наружу.
Из-за камыша, наконец, показалась Ольга Сергеевна. Плюхая по воде ногами так, что за ней не спадал фонтан брызг, она доплыла до середины реки, развернулась на лунной дорожке и поплыла назад уже тихо, без плеска. Скрылась за кустом.
Костер зашипел, взметнулся пламенем. Гаврила Матвеевич выхватил из пламени котелок. Бросил в варево лавровых листочков, нарезал лук и тоже свалил в уху. Чай заварил смородинными листьями.
Быстро проделав все это, он остался у костра, поджидая Ольгу Сергеевну. Чуткая настороженность — как бы не упустить счастье — и ликующая уверенность, что своего он не упустит, — не покидали его. Возвращаясь к ее словам, выкрикнутым с такой обнадеживающей откровенностью, Гаврила Матвеевич мысленно уверял ее, что силы в нем еще не убыло, хоть тайно черпай, хоть по закону — не вычерпаешь. Чего вдовствовать с таких лет? Дочка взрослеет — у нее своя жизнь. Боже, помоги!.. И ничего-то мне больше не надо на этом свете.
Ольга Сергеевна выходила из темноты на свет костра в белом платье. Взбодренная купанием, слегка озябшая, она встала близко к огню и, глянув на Гаврилу Матвеевича широко открытыми доверчивыми глазами, сказала с легким смущением:
— Я постирала... Высохнет к утру?
Только сейчас Гаврила Матвеевич увидел в руках Ольги Сергеевны постиранный ее шерстяной костюм, и что стоит она перед ним в нижней рубашке, как внучка его Василиса, не смущавшаяся в присутствии деда мыть избу в таком виде.
— На липку повесь, — показал он сук ближней липы, стоящей возле шалаша, и панически подумал, что она его не стесняется, за мужика не принимает. Да нет, нет же, протестовало в нем все против этой отрезвляющей догадки. Он стал следить за ней — может, хихикнет игриво или подаст другой знак вековечной игры мужчин и женщин. Но с прежней доверчивостью она подошла к дереву и, приподнявшись на цыпочки, вытянувшись и нисколько не стыдясь того, что поднялась ее рубашонка, приладила на ветвях мокрые юбку с жакетом, исподнее и вернулась к костру, зябко прижимая к груди руки.
— В шубенку лезь, — распахнул Гаврила Матвеевич приготовленный полушубок, служивший ему на рыбалке одеялом.
— Ой, как тепло... Хорошо как! — по-девчоночьи простодушно восхищалась Ольга Сергеевна, кутаясь в полушубок и млея от разливающегося по телу тепла нагретой возле костра овчины. Большие глаза ее с благодарностью и неустанным интересом следили за Гаврилой Матвеевичем, словно был он сказочный волшебник, и преподносил ей с каждым жестом новые чудеса. Посадил на кучу хвороста, оказавшуюся удобной для сидения. На колени, запахнутые полами шубейки, положил кусок коры и на кору поставил котелок с ухой, аппетитно пахнувшей в лицо ароматами лаврушки и дымка. И все это, творя, приправлял своими прибаутками-шутками.
— А вот тебе ложка. Хоть и узка, да берет по два куска: разведешь пошире — возьмет четыре. Хлеба ломоть, — подал ей краюху. — И рукам подержаться, и в зубах помолоть. Поешь рыбки — будут ноги прытки. Одна беда: ни винца, ни пивца.
— Что вы, Гаврила Матвеевич, — махнула ложкой Ольга Сергеевна.
— Тогда только водки из-под лодки, — как бы примирился Гаврила Матвеевич, лукаво поблескивая быстрыми глазами.
Ольга Сергеевна рассмеялась и принялась черпать варево. Опять восхищалась неописуемым вкусом ухи, ароматом его лесного чая, какого никогда-никогда даже не пробовала и не знала, что может быть такой; восторгалась роскошной величавостью звездного неба, таинственным неумолкающим шепотом ночного леса. Глаза ее светились таким же изумленным любопытством, как и у Иринки, ее дочери, приходившей с его внуком вторым, Костиком, в избу к деду Гавриле послушать его игру на тальянке.
Потом она сушила над костром волосы. Вынув из рукава полушубка руки и приспустив его на бедра, вытянув ноги для равновесия, Ольга Сергеевна запрокидывала голову, приближая волосы к костру, перебирала их рукой. Во всей ее опрокидывающейся позе, в поднятой и заведенной за голову руке, от чего так заметно приподнялась грудь под ситчиком рубашки, было для Гаврилы Матвеевича столько волнующего, что он готов был в любой момент отдаться нетерпеливому порыву, уповая на Бога и молодецкую удачу. И не мог пересилить где-то в мозгу засевшего тормоза, той обидной до бессилия мысли, что она не воспринимает его как мужика. Что он для нее всего лишь дед-балагур.
— Гаврила Матвеевич, неужели и там есть тюрьмы, на таких-то красивых? — неожиданно произнесла Ольга Сергеевна, задумчиво и грустно глядя на небо, пересыпанное звездами.
Он онемел. И стал гнуться. Не хотел, а словно бы видел себя со стороны и чувствовал, как на спине у него взбугрился тяжелый горб и давил его к коленям. Мелькнула мысль, полоснув, как бритва, что его добил «рябой». Окончательно. Сначала отнял волю. Потом слова лишил — всю жизнь молчи. А теперь и любовь отобрал, порушил последнюю надежду на тайный маленький кусочек счастья. Нет его — ни ему, ни ей.
Спать ее направил в шалашик, наставляя по-солдатски: на одну полу лечь, второй прикрыться. Сам спихнул на воду лодку, прошелестел камышом и, выбравшись на чистую воду, погнал ее по лунной дорожке к тому берегу. Надо было замять досаду, чтоб не надрывала душу. Греб так, что весла в его могучих руках изгибались луком и выстреливали лодчонку вперед, а он все прибавлял силы, махая веслами то вдвое, а то каждым порознь, как научил недавно Сашка. Вот же она, силушка-то, есть еще, не покинула. То, что ребячливым делом занялся, так это не от убытка крепости, а чтоб сбежать от кабалы крепостнической. Все так шустрят.

Эх-да, начинаются дни золотые
Воровской непроглядной любви.
Свистну, кони мои вороные,
Вороные вы кони мои!
Запел вполголоса, а потом и раззадорился. Пусть слышит.
 Устелю свои сани коврами,
 В гривы алые ленты вплету.
Прогремлю-прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу.
Не подхватишь, дед. Кончено. Отбаловал свое. Осталось попоститься, да и в воду опуститься. А хрена с редькой не хочешь?!.

 Все дорожки степные я знаю.
 Перестань, моя крошка, рыдать.
 Нас не выдадут верные кони,
 Вороных им теперь не догнать..
Так, распевая песенки, Гаврила Матвеевич мотался по реке, проверяя жерлицы, без нужды поднимал сеть, занимал себя придуманной суетой. Перепугал всю рыбу и остался к утру без улова, так что дать Ольге Сергеевне с собой унести было нечего. Опять подосадовал на себя, горлохвата. Это что же творится, а? Борода велика, а ума ни на лыко. Тьфу!
А утром и была ее та занозистая улыбка….
Гаврила Матвеевич причалил к берегу и увидел Ольгу Сергеевну, собравшуюся в дорогу. В своем черном костюме и белой кофточке, строгая и чужая, она стояла на пригорке возле шалаша и, прислушиваясь к дальним гудкам паровоза на станции, осматривала берега, вглядывалась в протоку, по которой уплывал туман.
— Чего так рано поднялась?
 — Доброе утро, Гаврила Матвеевич. А я и не ложилась, — сказала Ольга Сергеевна, бойко глянув ему в глаза. — Песни ваши слушала. Красиво пели... Рыбу приманивали?..
— Рыбу?.. — опешил он от мелькнувшей догадки.
— А тут близко, оказывается, — кивнула Ольга Сергеевна на протоку, со стороны которой послышался рокот заработавшего трактора.
— Недалече. Костер в момент вздую, похлебаем ушицы, и отвезу тебя на лодке.
— Нет, спасибо, побегу.
Ольга Сергеевна прощально стала оглядывать дедову стоянку — шалашик с брошенными на него удилищами, сохнущие на ближних кустах сеть, проступающие из лесного сумрака деревья, кучу хвороста у тлеющего кострища. На ее красивом строгом лице появилась легкая улыбка сожаления — может быть, по чему-то несбывшемуся. Гаврила Матвеевич понял это, когда взгляд ее зацепил и его, дал разглядеть в ее глазах смешинку веселой жалости, похожую на насмешку.
Спохватившись, она отвела взгляд и побежала по берегу. А Гаврила Матвеевич с загоревшимся лицом, будто ошпаренным кипятком, на подгибающихся ногах добрался до шалаша, повалился на расстеленную шубенку и, кляня себя распоследними словами, катался по траве, разложенной им с вечера в расчете на двоих.

2.___________

 В избенку вошел Сашка. Пригнув голову, чтоб не мести пышным чубом по потолку, он быстро глянул в окно и, примирившись с тем, что мать все еще держит Ольгу Сергеевну у ворот, сел на табуретку против деда так, чтобы видеть происходящее во дворе. Был он босой, в гражданских штанах, без рубашки. Только стесняться домашнего вида, по дедову разумению, Сашке было лишне. Внук и лицом пригож, и силушкой в деда. Плечи сбиты крепко, как напоказ, грудь выпуклая, широченная. В ласковой и вроде бы удивленной улыбке на его румяном лице, в быстрых озорных глазах хронилось еще что-то юношеское, но мужская стать превращала его в ладно скроенного, породистого красавца. Тут было что показать и чем гордиться. И дед гордился первым внуком (Василиса в счет не шла — девка), видя в нем собственное повторение, и вновь молодел, с последним азартом переживая его заботы. Все думы свои побоку враз!
— Сашк, пойдем сома ловить? Один я и браться не стану — пять пудов верных в нем будет.
— Погоди, дед-а. До другого лета покорми его. Лягушек, что ли, мало?
 Сашка поглядывал в окно на разговорившихся женщин и в душе сердился на мать: не уймется никак, все тараторит, тараторит. А там Ирина ждет Ольгу Сергеевну.
— Лягушек он и сам глотает. Я ему ворон стреляю. После гулянки, под утро, слетаем и прихватим сомину. В часть с собой увезешь подарочек. А, Саш?
— Не могу, понимаешь...
— С девчатами так... Много в них заманности для нашего брата поднамешено. И не хочешь, так не устоишь...
 Гаврила Матвеевич опять хитро прищурился, поглядывая на внука. Видел, как он кипит-булькает, словно самовар, но не торопил расспросами, знал, сам сейчас выложит...
— Жениться буду. — Сашка впился взглядом в деда: одобрит, нет?
— Эк тебя крутануло!
— Заладил...
— Во, дурак! Дело-то человеческое. Поймался, может, — так и скажи. У нас в роду все до девок жадные были. Из-за меня так и сейчас старухи ругаются меж собой. И отец твой сестрицу-то Василису до свадьбы завернул. Эх, делов было...
Опять смеялся Гаврила Матвеевич, сотрясая густую растительность на лице. Кивнул на двери:
 — Привел мать-то твою под вечер. Встали у порога и не знают, что говорить. А она махонькая, в сарафанчике сереньком... Как вдруг заревет в три ручья. Ее не отдавали за нас: шибко я с отцом её резался из-за Агрофевны. Да знаешь ты ее — двоюродная тетка дружка твоего Петьки Сапожкова. Сейчас она кривобока, а тогда хороша была. Да... Не бывать свадьбе, говорит, не отдам за Валдаев. А они, значит, без свадьбы управились. Куда теперь денешься? А ты кого выбрал, Сашка?
— Ирину Морозову.
 Сашка почувствовал облегчение, когда увидел в окно подъезжавшую ко двору телегу: матери пришлось прервать беседу, прощаться, чтобы открыть ворота. Теперь Ольге Сергеевне минут десять идти до своего дома, прикинул он, если еще кто-нибудь не остановит. Возле дома она крикнет: «Ири-ноч-ка!». Иринка выпорхнет из калитки, повиснет у матери на шее, да еще ноги подогнет. - Сашка видел раз такую картину, — запищит что-то, заворкует и только после замечания матери догадается взять у нее кошелку. А потом войдут в дом, представил Сашка, и... Нет, не сразу, наверное, скажет. Выждет.
— Дед-а, ты чего молчишь?
Гаврила Матвеевич не ожидал такого поворота и растерянно соображал, как быть?
— Но! Нно! — звонко донеслось со двора.
Костик ввел во двор под уздцы лошадь. За телегой не торопясь вошел отец. В линялой голубой косоворотке, с распахнутой душой, крутогрудный, как все Валдаи, да с гвардейскими усами, припорошенный мукой, он казался особенно крупным рядом с матерью, забегавшей возле него колобочком. Улыбались, довольные, что в дом привезли добро.
— Дед-а, ты чего? Не нравится?
Сашка делал вид, будто не понимает деда. Ирина училась с Костиком, дружила с ним, приходила в эту вот горенку готовиться к выпускным экзаменам. Они собирались вместе поступать в Ленинградский университет, и, по деревенским соображениям, их считали женихом и невестой. И вдруг он, Сашка, встал на пути родного брата. Потому и молчит дед, прячет глаза.
— Приехали, что ль? — Дед отвалился от стены, легко поднялся и, ступая босыми ногами по скрипучим половицам, слегка пригнув голову, пошел из избы. — Пошли, Сашк, подмогнем. Мне мука горбы хорошо проминает. Привык с молодости таскать на мельницах. Эх, сколько же я этих мешочков перекидал. Не совру, наверное, — мильён!
Хитрил дед, понял Сашка.
Муку перетаскали быстро. Пока мать с отцом вытряхивали над ларем мешки, а Костик отгонял в конюшню лошадь, Сашка понес с дедом в сарай отруби и там припёр его:
— Дед-а, ты не молчи. Твой совет главный. Говори прямо все.
— Тяжкий камешек подвесить на меня хочешь. Вы оба мне, как две руки: хоть ту режь — больно, хоть эту.
— Да любит она меня! Ме-ня — а не его. — Сашка злился: если дед не понимает, то с родителями будет еще труднее. — Ты можешь это понять?! Пожениться с ней сговорились.
— Ну, если любовь да совет, чего толковать. Девушка хороша. Тонка, правда. Как рябинка, что за МТС стоит. Как пройду мимо, все она говорит, говорит, лопочет листочками, что Иринка твоя.
В словах деда послышалась непривычная ласковость. Сашка осторожно посмотрел на него. Гаврила Матвеевич уставился в темный угол сарайчика, и глаза его ясно светились, словно он видел ту рябину, к которой Сашка ходил с Ириной во время вечерних гуляний. А может, он тоже гулял там в свое время, догадался Сашка, глядя на осветившиеся глаза деда, и нежность, колыхнувшаяся в груди, толкнула его к нему; он обнял его, уткнулся лицом в бороду, благодарно стиснул в объятиях.
— Спасибо, дед-а. Ты мне самый первый товарищ.
— И ладно, внучок. Ладно. Наладим тебе свадьбу княжескую, чтоб семь дён гулять не просыхать. И сватать сам пойду. Я за свой век полдеревни переженил. Как сватать кого, мирить — зови Гаврилу, говорят. А уж для родного внучка, да первейшего, расстараюсь в лучшем виде.
Гаврилу Матвеевича растрогал ласковый порыв внука, но когда Сашка отодвинулся от него в легком смущении за свою немужскую мягкость, дед стал шутить с веселой озабоченностью:
— Вот задачка какая: холостого-то сватать не посылают. Как быть, Сашк? Вдруг сосватаю себе мать ее, да женюсь раньше тебя. Эх, целуй тебя сатана, где наша не пропадала!
Дед смеялся, поддразнивая внука, видя его недоумевающую растерянность.
 — Сашк, а Сашк! Мать-то её - ничего еще бабенка, а?.. Ядрена! Чего ей без мужика пропадать?
 — Учи-тель-ни-ца! — Сашка думал, что остудит деда.
 — Э, милый, и что с того? Вдовица не девица: не загордится. Бабам, знаешь как? С мужем нужда, без мужа и того хуже, а вдовой и сиротой — хоть волком вой. А я дедок еще справный, сила бродит: плесни воды — брага вспенится. Мне самый раз такую гладкую. Две свадьбы и сотворим, а?
 — Дед-а, наши не знают про Ирину, — поднял на деда строгий, озабоченный взгляд.
 - Ну да... А с Надеждой ты, значит, совсем... — выжидательно уставился на внука. И он не выдержал вопрошающего взгляда, виновато потупился.
 Первая деревенская красавица Надя Зацепина досталась Сашке с большим боем. Дрался он за нее и со своими дружками, а потом и с хуторскими, и со станционными парнями, которых привлекала в Петровское красота Нади. Только до училища свадьба не сложилась из-за невесты, приревновавшей жениха к своей подружке. А теперь, как понял дед, Сашкиной свадьбе с Надей и вовсе не бывать.
— Ты вот что, внучок, не казнись. Я за свой век много баб перебрал, а все оттого, может, что любимая не досталась.
— Тетка Агрофевна? — вспомнил Сашка про тетку Петьки Сапожкова.
Дед отрицательно мотнул головой.
— Приезжала к нам сюда эсерка. Ну, из тех, которые до большевиков народ подбивали к бунту. Славная барышня такая. Богатырского духу. Правду знала. Сейчас думаю, девчонка девчонкой еще была. А начнет про тиранов говорить — глаза, как угли на ветру, вспыхивают; кулачок сожмет и машет им, машет, как молотом. Я ее по деревням возил.
Под приподнявшимися кудельками бровей глаза Гаврилы Матвеевича осиялись тихим и ласковым светом, который шел из далеких глубин, приблизился и вдруг вылился в бусинку, скатившуюся в ус. Сашка удивился: неужели слеза?
— Да, возил... — продолжал дед задумчиво. — Всего-то неделю с ней побыл. Проводил ее на станцию. А когда она в поезд села и платочком помахала — резануло по сердцу: люблю! Прыгнул на телегу, погнал мерина вдогонку. Загнал бы лошадь, да знакомый цыган остановил. Эх, и бил я его!
— Зачем?
— Думаешь, знал тогда? Бил и все. А потом отдал ему лошадь со сбруей, и с телегой, чтоб сердца на меня не имел.
Сашка опять удивленно посмотрел на деда, будто впервые увидел его.
— Так я об чем сказать хотел?
— Чтоб не казнился.
— Это само собой. Жить всегда надо с легким духом, чтоб злосчастье на тебя не зарилось: оно на хмурых да понурых верхом ездит. А наказать я тебе вот что хотел: разлюбил девку — сразу брось! А полюбил — до смерти за нее бейся! Не отобьешь — все равно без любимой погибель, так уж... — Две корявых дедовых лапы перед Сашкиным лицом собрались в кулаки и задрожали от сомкнувшей их силы; взгляд стал острым и яростным, словно он видел противника, с которым надо биться смертным боем. Уронил кулаки и опять стал мягким и задушевным. --Нутро мужика так настроено, что без милой не цветно цветы цветут, не красно дубы растут. Я с Марфой, с бабкой твоей, не бедовал. Красавица была, и хозяюшка-хлопотунья, и любила меня до обмороков. Как услышит мою гармошку в другом конце села — хлоп на пол. Приду домой, а соседки ее отливают. Да-а, было всякое; было, было. Жить бы да радоваться, ан нет. Извелся, что не та... Бояться себя заставишь, а любить не принудишь. От лютой тоски в Санкт-Петербург подался искать любушку, увидеть хоть разочек.
— Встретил? — прервал Сашка затянувшееся молчание деда.
 — Слыхал только, в Сибирь ее сослали. А хоть бы и встретил, зачем я ей — мужик? А ты — не воронь! — стрельнул на Сашку горделивым взглядом дед. - Как-никак, а поручик. Ваше благородие.
— Не провороню, дед-а. Не поедет она в Москву. С собой увезу. Ты понял? Мне помощь твоя нужна.
Растерялся дед. Хоть на минутку, но опешил и глядел на внука, соображая, что это задумал он? Ну и хват! А что из этого выйдет? Скан-да-ли-ще!.. И Ольга Сергеевна не простит ему никогда потери дочки. Вот она мелькнула перед ним с вопрошающим укором: неужели последнее отнимешь? И внук стучит в грудь:
— Ты поможешь, деда? Поможешь? Только ты нам сможешь помочь. Чего молчишь?
- Смекаю. Девку воровать — не поклоны класть. Или сговорились?
— Так я же тебе целый день твержу: любит она меня.
— И бежать согласная?
— Согласна! Согласна! Ну, что еще?
— Тпр-р, торопыга! Поостынь маленько. Ишь, как тебя, резвого, понесло, А я конь старый, мне огляд нужен, чтоб все получше спроворить.
 Под пристальным взглядом внука Гаврила Матвеевич проделал свой «огляд»; задумчиво повел рукой в одну сторону и уронил ее — не то! Другой рукой покрутил на весу и тоже не согласился.
— Думаю, Сашка, лучше старого нам не придумать ничего. Приведу тебе лошадей — в темно у соседки спрячу. Выведешь свою любушку, посадишь прокатить и мимо дома с бубенчиками айда-пошел.
— А Надя Зацепина?.. А отец ее?.. А наши?.. Им хоть сейчас на Надюхе женись.
— Вот и... женись!
— Я Иринку люблю!
 — На Иринке женись, — смеялся дед глазами, видя обидчивое недоумение внука. — На гулянке завсегда шуточки да смех, озорство да грех. Зацепина с отцом твоим... спою. С Ольгой Сергеевной закавыка выйдет. Не знаю, чем взять, а надо. Дочку-то добром она не отдаст. Учить ее настроилась. Значит, шутейно бери. Крикну вам «горько» — целуй. А на людях поцеловались — твоя. На бумажках потом распишетесь. Подхватывай молодую и на поезд скорей.
— Дед-а!., — порывисто обнял его Сашка. И ушел.
 Пробежал через двор, как перелетел на невидимых крыльях. Вот она, любовь-то какая. Любовался им Гаврила Матвеевич.
А потом с виноватой покорностью стал объясняться с Ольгой Сергеевной. Сказал ей мысленно, что дочь завсегда отрезанный ломоть, что он не плохому помощник, а любви, значит — делу Божьему, и что он примет на себя все грехи, чтобы и детям их, и им самим было бы только хорошее. Много еще говорил ей всякого. И чем дольше говорил, тем строже становились ее глаза, заглядывающие прямо в душу. А там-то, перед ней, вся его правда нагишом — хочет ее и все тут. Любыми бесстыдными путями изощряется привязать к себе: и замужеством ее дочери с внуком, и ее бы замужеством с ним. Оно-то, вроде бы, и не плохого хочет, но все равно стало стыдно такой своей душевной наготы. И заторопился уйти в предстоящие заботы с азартом, который давно уже в себе не допускал. Так неожиданно вывалившийся на его жизнь праздник мог быть последним, и надо было успеть его переживать, пока не двинут прикладом по горбу.

3._______________
Василиса вошла в избенку и с привычной безнадежностью уставилась на деда, сидевшего на полу.
— Ну дед! Вот-вот гости придут, а он стенку подпирает. Не стриженный, не прибранный. Как бабку Агрофевну будешь встречать? Испугается такого лохматого и сбежит с гулянки.
 — А помоложе кого?.. Мне б такую в гости, чтоб грела кости.
— Вставай, стричь буду. Оброс, как лесовик, мхом покрылся, а все о молоденьких промышляет.
Василиса обернула деда, пересевшего на табуретку, простыней и принялась отсекать ножницами пряди бороды, как настоящий парикмахер, позвякивая колечками. Гаврила Матвеевич доверял ей свою красоту с тех времен, когда звал ее Васькой и учил ставить подножки пристававшим мальчишкам.
— Погоди звенеть. — Гаврила Матвеевич в упор смотрел на ее белесые, с золотинкой брови, под которыми' вспыхивали насмешливыми огоньками и беспрестанно прыгали, метались два рыжих зверька, то добродушно-смешливых, то безжалостно-цепких. Сказать ей или нет? А кому кроме нее скажешь?
 — Сашка женится.
 — Ой, дед-а! Да ты что? Когда же? А мама-то с папанькой не знают. Не говорил он ничего.
Весело и чуточку растерянно Василиса отступила от деда и высвободила пальцы из колечек ножниц. Лицо ее приобрело выражение лукавое, но отрешенное, говорившее, что в мыслях она уже где-то там, где будет сообщать новость. Все-таки бабой выросла, как ни старался воспитать ее пареньком, подумал дед, осерчав.
 — Ты стриги и слушай! Навострилась уже, всему свету по секрету.
 — Надо же что-то делать. — Василиса оправдывалась, но прежняя ее улыбочка не покидала лица. — А на ком он, дед-а? На Наде Зацепиной?
— Стричь ты будешь, аль нет? Полбороды отсекла.
— С Тонечкой Петрушиной их, говорят, видели.
 — Тьфу, чертовка... И дернуло меня связаться с сорокой. — поднялся дед с табуретки, сбрасывая простыню.
 — Сиди! — прикрикнула Василиса и вновь принялась стричь бороду. — Сорока... Не чужие ведь... Интересно... Мы с мамой и так и сяк, а он молчит. А когда жениться-то, если завтра в отъезд?
Дед строгим взглядом вразумлял Василису, но, видно, без пользы.
 — Уходом женится. Смекнула?
 — Да на ком? С кем — уходом? — Василиса взвизгнула от нетерпения и огрела деда кулаком по голове вроде бы ласково, но ощутимо.
— Ты что, сдурела? — подскочил дед.
— Значит, не Надя, раз уходом? Тонечка, значит?
Дед опять уселся на табурет, решив сказать ей все сразу, пока ухо не отрезала. С такой все станется.
— Иринка Морозова.
— Да ты что, дед?! — Василиса попятилась от него и села на подоконник, закрыв окошко спиной — в избенке сразу потемнело. — Как же это можно? А Костик?
 — Что тут гадать? Значит, не сужена Костику: клад да жена — на счастливого. — Гаврилу Матвеевича сердил непонятливый и вроде бы подозрительный взгляд Василисы. — Раз уходом сговорились, значит, любовь у ней с Сашкой.
— А раз любовь, чего тогда не по-людски? — испытующе уставилась на деда Василиса. — Ольга Сергеевна, что ли, брезгует, родниться с нами не желает?
— Да не знает она ничего.
— Как не знает? — Подозрительность на лице Василисы сменилась удивлением, а затем с румянцем выплыла и ее хитрая белозубая улыбка. И вот уже неудержимо захохотала она, поднимая руки и обессиленно роняя их на мясистые ноги.— Ой, не могу... Ты ж, наверно, стараешься... дочку — Сашке, а матушку... Стриги да стриги, твердит, и Агрофевну не приглашайте...
Василиса стряхнула с пальцев ножницы на пол и, хватаясь за живот, перегибалась в поясе, то наклонясь к коленям и открывая свет, то вновь закрывала окошко спиной, продолжая хохотать.
— Матушку-то себе наметил. Говорили бабы, ха-ха-ха.
— Что говорили?!— грозно сверкнул глазами Гаврила Матвеевич, и вдруг испугался. В деревне ведь как: во сне проговорился — наяву поплатишься. Не за себя страшно стало, за лебедушку свою тревожился:
 — Кто говорил?! — опять вскричал он, чтобы напускным гневом побороть охватывающую его растерянность.
Сорвал простыню, поднялся с табуретки, а как увидел себя в зеркале, висевшем на стене, застыл в немом бессилии: роскошная своей дремучей мощью борода его была укорочена так, что из тупого среза ее проглядывала белизна подбородка.
 — Ты что ж наделала?! Обкарнала как, чертовка! — с испуганной беспомощностью вскричал дед, схватившись за остатки бороды, и застонал. — На смех деда родного... Опозорить...
 — Же-жених! Ха-ха-ха... — продолжала качаться Василиса, сидя в проеме окна.
В избу вошли отец с матерью, привлеченные смехом дочери. Тимофей Гаврилович в праздничной вышитой рубашке навыпуск, подпоясанный витой шелковой веревочкой с кистями, на ходу скручивал цигарку и с любо¬пытством посматривал то на дочь, то на отца, стараясь понять, что тут произошло веселого. Мать сразу же увидела обезображенного свекра, жалостливо заохала:
— Да что же ты наделала? — встала она между зеркалом и обиженно растерянным Гаврилой Матвеевичем, принялась сочувственно трогать его щеки и остатки бороды.
— Жених... ха-ха-ха, — заливалась Василиса, показывая на деда пальцем.
— Я вот тебе! По мясам! - осерчал Гаврила Матвеевич и двинулся к ней припечатать ладонь.
Василиса сорвалась с подоконника, нырнула за отца и, толкнув его деду, выскочила из комнаты; хохотала во дворе, пока шла в новый дом. Это не понравилось деду: теперь в десятке дворов заинтересуются смехом Василисы. Вот так помогла внучка, выручила дедка! Ну, погоди, лиса, узнаешь, как крапива пахнет.
— С боков подрезать, и ничего будет... Дай-ка я поправлю.
Галина Петровна подобрала с пола ножницы и подступала к свекру то с одной, то с другой стороны, а он не слушал ее, отодвигался в сторону и пялился в зеркало на свое исковерканное лицо. Ну, как в таком образе показаться Ольге Сергеевне? Пальцы его беспомощно тыкались в комель щетины, торчавшей обрубком конского хвоста.
— Да сядь же ты, папа! — прикрикнула Галина Петровна, приводя свекра в чувство. Она подтолкнула его к табуретке, захлестнула горло простынью и принялась осторожно чикать ножницами, нашептывая при этом, как маленькому: — И страшного ничего нет... Углы округлим и тут убавим — маленькая бородка. А чего метлой-то трясти? Помолодел сразу, правда, Тимоша?!
Тимофей Гаврилович сидел за столом и дымил цигаркой, насмешливо щуря глаза.
— Ну вот! — обрадовалась Галина Петровна, словно дождалась от мужа похвалы, и с большим усердием засуетилась перед Гаврилой Матвеевичем.

 - Папа, хорошо ведь получилось. Гимнастерку наденешь, да галифе, - и все как надо.
Окончив стрижку, Галина Петровна придирчиво осмотрела свою работу.
 - Правда, получилось, Тимош?.. Как жених стал. Или тут еще подрезать?..
Гаврила Матвеевич встревожился: неужто и она знает про Ольгу Сергеевну, что ночевала у него в шалаше? Глянул из-под лохматых бровей на невестку – крутит головой; и так и эдак, любуясь его бородой; лицо ясное, без лисьей Василискиной хитрости в глазах. Не знает, видно, ничего, успокоился дед. Присматриваясь к невестке, заметил на лице ее новые морщинки: две в переносье сложились и пошли вверх, и за ушами наметились. Но в остальном лицо еще было сочным, кожа — гладкой, шелковистой. С девичьей поры остался у нее и ласковый свет в глазах: смотрит, будто хочет руку протянуть и погладить. Да и говорит-то, как с малым дитем.
— Пап, ты глянь в зеркало-то, глянь...
Гаврила Матвеевич поднялся с табуретки, сбросил простыню и подошел к зеркалу — на него уставился из рамки хмурый, с короткой бородкой моложавый мужик. Удивился — и мужик в зеркале глуповато вскинул брови, отвалил челюсть с куцей бородой, а потом и расхохотался.
— Эх-ма, жизнь пошла: ни сохи, ни бороны, ни усов, ни бороды. Тимофей, гляди, как девки тваво батьку обкарнали. Я ль это, аль не я?..— топтался перед зеркалом Гаврила Матвеевич, то трогая свою бородку, то смачно шлепая себя по бокам. — И правда, молодец — хоть под венец. Подскажи там, в бригаде, вдовушке какой, может, глянусь...
Тимофей Гаврилович был сдержан в проявлениях чувств; он все дымил цигаркой, и только глаза его, вспыхнув веселым огоньком, показали, что он разделяет приятное удивление отца. Галина Петровна, довольная тем, что ее старания оценили, зарумянилась и смело подхватила шутку свекра:
— Женишься на одной — других обездолишь. Как им без ласки?
— Неужто пропадут?
— Добрый пастух не о себе заботится, о стаде.
— Э-э, Галинка... Со всего свету не соберешь цвету. Мне б хоть одну подобрать, чтоб век скоротать.
Признание мужских заслуг льстило. Он выше вздергивал голову, строго хмурился, стараясь справиться с простодушно-глуповатой улыбкой, которая неудержимо выплывала на лицо, выдавая его самодовольную радость, что крепок еще телом, не в обузу семье, да вот и утех еще не лишен. Камешек о женитьбе тоже не случайно бросил: как отнесутся?.. Может, и не выйдет ничего из задумки, так ведь сума нищему не помеха.
— Что-то долго ты подбираешь,— посмеивалась невестка.— С семнадцатого, кажется? А сейчас сорок первый. Отними-ка, Тимоша, сколько будет?
— Двадцать четыре.
— Ого-го!
— Жениться б не беда, да не идут за меня. Сороку взять — щекотлива, ворону взять — картавита, взял бы сову-госпожу — так сватов не сыскать.
— Вот дед, окаянный, форсит, как молодой,— ткнула его невестка в бок

4.______________
Сашка устремил взгляд на сад, густо разросшийся на крутояре. Разбежался... Взлетел на кромку обрыва, ухватился за ветку — дерево сердито прошумело листвой. А когда встал в рост, натолкнулся на испуганный и растерянный взгляд Ольги Сергеевны.
На том месте, где на скамеечке целовались они с Иринкой до утреннего светания, стоял стол, заваленный городскими сладостями, и Ольга Сергеевна с дочерью пили чай. Видимо, это было их любимое место, открывавшее вид на огороды, луга за Сакмарой и хлебные поля, протянувшиеся до пойменного бора.
— Саша?! —поразилась Ольга Сергеевна.
— Здравствуйте, Ольга Сергеевна!- откозырял он.
 Иринка прыснула и тут же закашлялась, сделав вид, что поперхнулась чаем; черные глаза ее метали лукавые взгляды на растерявшуюся мать и обескураженного жениха.
 — Как же вы? Там обрыв...— Ольга Сергеевна отказывалась верить, что можно подняться в их сад по почти отвесной стене крутояра.
 Уверенная в его недоступности, она позволяла Ирине... Боже мой, пронзила ее пугающая мысль, напомнив, как однажды утром обнаружила пустой и даже непримятой постель дочери и поверила ее смущенным объяснениям, что ей не спалось и она просидела всю ночь в саду. Уж не с ним ли, вцепилась она взглядом в старшего внука Гаврилы Матвеевича... Неужели?.. Да как же?.. Она ведь дружит с Костиком!. Нет, я с ума сойду, обомлела Ольга Сергеевна, вдруг сразу поняв по спокойствию веселившейся дочери и лейтенанта, по их понимающим взглядам, что тут давно все привычно и только она нарушила образовавшийся порядок, Это значит, выходит...
 - Там ветка свисает... Вы извините, что я так... Дурная привычка детства, - объяснял Сашка. Он понял, что влип, раскрыл их с Ириной секрет и, не найдя лучшего решения, - с напускным простодушием рассказывал, как они с братом, мальчишками, лазили в этот сад за яблоками, когда еще жил здесь бывший директор школы.
 - Ольга Сергеевна, а я же по делу пришел. Пригласить вас с Ириной на проводы. Очень прошу.
— Спасибо, Саша. Твоя мама уже пригласила меня. - ответила Ольга Сергеевна, выделив интонацией последнее слово и глядя на дочь: как отнесется к такому уточнению? А она даже не услышала его. Смотрела на них и хихикала. И одернула себя: «Да что это я, в самом деле?.. Дочь свою не знаю?.. Ребенок еще... Льстит ей, конечно, как девчонке... Но завтра уедет он, и все войдет в свою колею».
— Саша, я вам чашку принесу. Попьете с нами чаю,— поднялась Ольга Сергеевна из-за стола и пошла к дому, чтобы привести в порядок мысли.
Как только Ольга Сергеевна скрылась за кустами, Ирина выскочила из-за стола, вскинула руки, и он подхватил ее, обнял и закружил, целуя.
— Почему ты не шел так долго?
— Не мог, понимаешь...
— Нет,- мотала она головой, отворачиваясь от его ищущих губ. – разве тебя в цепи сковали, в колодец кинули, камнем придавили, чтоб ты не мог прийти за весь день?!.
— Деду сказал про нас... Говорит, воровать тебя надо. Ольга Сергеевна добром не отдаст.
Иринка перестала мотать головой, уставилась на него с восторженным ужасом в глазах. Верила и не верила тому, что он сказал сейчас, а поверив пугалась, что такое случится – как же тогда мама?!. И еще больше пугалась того, что может не случится то, о чём он говорил сейчас, к чему была она готова, хотя и не сказала слов согласия, не веря всерьез, что все это может быть.
— Уходом — это как дед твой поет?
— Только на тарантасе.
— На тарантасе не хочу! На санях, и с коврами! И чтоб верные кони. Вороные. Вороных не догонят
-- Только ты обязательно должна прийти на проводы.
-- А то другую украдешь?..
* * *
Ольга Сергеевна достала из навесного шкафчика фарфоровую чашку с нарисованными пухленькими детьми, и остановилась посреди кухни, пораженная мыслью, что взяла для него самый дорогой в их доме предмет – один из немногих, оставшихся от прежней жизни.
 Этот сервиз привез муж из Германии, когда ездил принимать электромоторы для завода. Как сохранилась у них эта чашка, Ольга Сергеевна не помнила. Весь сервиз и вообще все, что было в доме, забрали, когда арестовали мужа. К тому же приказали освободить казенную квартиру. Через неделю в справочное тюремное окошечко, куда она приходила, как на ежедневную молитву, сообщили, что муж скончался, похоронен. Ей вернули его очки с погнутой дужкой и треснутым стеклом, как вещественное доказательство - покойникам очки не нужны. И они с Ириночкой тоже оказались никому не нужны в этом чужом и страшном городе, спешно уехали куда подальше. Скитались долго, пока не забрались в эту глухомань.
 Смысл жизни Ольга Сергеевна видела в своей дочери. И вдруг... Вдруг увидела, что дочь уже стала взрослой. И все перевернулось, стало тревожно, неопределенно, беспокойно.
 Ощущение это появилось с той минуты, когда она впервые увидела Сашу. Возле хлебного амбара, где собиралась летом молодежь, он сидел в растегнутой гимнастерке, играл на баяне и, сверкая глазами, выкрикивал озорные частушки пляшущим девчатам и парням. Одна из девчонок плясала в его фуражке, и резвей всех отзывалась частушками. Это была дочка Данилы Зацепина, с которым дружили Валдаевы и должны были породниться, поженив плясунью с баянистом.
 Разглядывая баяниста, Ольга Сергеевна подумала, что таким, должно быть в молодости был и Гаврила Матвеевич: азартный, дерзкий, озорной. Но то, что она принимала у деда, никак не могла допустить в его внуке, заявившем претензии на ее Ирину. Нет и нет! — решила она быть твердой. Сменила чашку на стакан с подстаканником и вышла в сад.

5._______________
Гаврила Матвеевич снял со стены гармонь, перекинул через плечо истертый ее ремень и побежал пальцами по белым планкам, бросив по избе перебор.
Музыка заполнила тесную избу, потребовала простора, и дед поднялся с табуретки, пошел на волю!..
А на дворе рванулась во всю мощь, и пошла, закрутилась, завертелась над селом разгульная и торжествующая мелодия, извещавшая, что у Валдаевых пошла гулянка. Всякий слышавший сейчас эту начальную игру невольно улыбался и завидовал, если не был зван на всегда веселое гулянье, а званные торопились надеть праздничный наряд, чтобы идти на зов музыки, так как знали: раз заиграла гармошка, надо быть там.
Играл Гаврила Матвеевич, стоя посреди двора, оглядывая через жерди изгороди, заросшей смородиной, деревенскую улицу. На ней показались первые гости — сваты. Сухой и маленький Петька Сморчков, по-нынешнему Петр Герасимович, и его дородная Клавдия Афанасьевна. Вышагивали посреди улицы, чтобы все видели, что идут самые главные гости. Хоть и много пакостил Сморчков, но Гаврила Матвеевич простил его, рассудив, что прожитого не вернешь.
Подошли. Поздоровались. Клавдия Афанасьевна прошла в дом, а Петр Герасимович насупился и с таинственным видом заявил, озираясь:
— Всю Европу забрал немец. Куда теперь пойдет?
— На нас не сунется.
— А я вот слыхал намедни в Драбагане...— приглушил голос сват, опасливо глянув по сторонам. Но Гаврила Матвеевич не дал ему рассказать про услышанное.
— Врут!
— А ты почем знаешь, что врут,— обиделся Сморчков, вскинул голову.— Я еще не сказал ничего.
— А потому... Арестовали вчера в Драбагане двоих, — грозно глянул на него Гаврила Матвеевич. — Теперь третьего ищут, который с ними Гитлера материл. Не тебя ли?..
— Ты что?! Я и не был там... С прошлого года.., — трусливо залепетал Сморчков, и кадык его заходил вверх-вниз.— Я про буржуев, про англичан. На них, наверно, направится, не на нас.
А потом повалил народ. Женщины степенно проходили в дом, вроде бы помогать хозяйкам, а мужчины оставались во дворе покурить да послушать игру Гаврилы Матвеевича. Парни сбивались вокруг Сашки и тоже дымили папиросками, подтрунивали над ним:
— Саш, а наган-то у тебя есть? Дай пальнуть.
— Нет у него нагана, кобура пустая.
— А как же; границу охранять без нагана? Вдруг нападут самураи? Вооружить надо, — предложил Петька Сапожков, златоглавый и осыпанный веснушками. Он подмигнул ребятам, предлагая поддержать шутку. — Я вот недавно в кладовке самопал нашел, из которого воробьев стреляли. Может, возьмешь? Не убьешь, так напугаешь.
— Бери, Сашок. В кобуре не видно будет, настоящий там али деревянный.

* * *

Новый дом хоть и большой был, но всех вместил с трудом. Расселись за длинным столом, поставленным через две комнаты, шутили, что хоть и в тесноте, но — с таким угощеньем — не в обиде. А Валдаевы хозяйки и вправду не поскупились на угощение, напекли-наварили всего — душа радуйся. А тут и удивиться было чему: в центре стола лежал в блюде сом с красными раками на его черной лоснящейся спине, а вокруг рыбины, в глубине холодца просматривались стайки пискарей. Восторгам и оханьям не было конца. Хвалили деда, поймавшего такого бугая, но больше всего досталось похвал Василисе, сотворившей этакую красоту.
- Ай да Василиса! Вы гляньте, пискари-то плывут!..
- Вареные-то?..
- Да как живые, глянь-ка!..
— Так осетров заливали,— сказала с грустинкой Ольга Сергеевна дочери. Ирина вопрошающе глянула на Гаврилу Матвеевича,
— Мужики — пескарей да сомов, дворяне — осетров,— подтвердил он, вспомнив кухмистерскую графа Потуремского, у которого приходилось видеть заливных осетров на серебряных блюдах.
 Горделиво подумал, что вот и пришел на мою улицу праздник. Вокруг родня и самые близкие. А теперь новая радость — пошли внуки в жизнь, забродили, как молодое пиво. Сейчас может такая комедия закрутиться — до конца жизни смеха хватит. Ольга Сергеевна-то, - покосился на нее дед, - пришла сердитая, и с ней нелегко будет. Она попыталась сразу подступить к нему с вопросами, но явно смутилась, увидев его при таком параде.
А вот он не упустил момент, тут же повел всех, и ее с Ириной, за стол. Пока пусть подивятся, а потом пить будем, плясать... Уведем у тебя глазастую, распалялся Гаврила Матвеевич, и чувствовал себя сильным, ловким, бедовым. И что это говорят про старость? Вон они, молодые-то, ведь зелень зеленью, ни в чем смака не знают. Не будь «рябого», какая бы жизнь пошла! Но про это — потом…
Он оглядел гостей, сверкнув глазами, и поднял стакан, готовясь огласить тост.
Шум понемногу стих. Все расселись, наполнили стопки, рюмки, стаканы.
— Говори, дед.
— Провозглашай.
— За здравие, что ль?
— И за здравие, и за память выпьем,— сказал Гаврила Матвеевич.— Медовуха своя, пей сколь хошь, чтоб душа играла — не дурь. А сказать я вот что хочу..— помедлил он, собираясь с мыслями, глянул на одного внука, на другого — остановился на старшем. — Не хотел я, чтобы Александр в армии служил. Крестьяне мы, и должны на земле стоять крепко. Но, видать, надо... Так что служи, Александр Тимофевич, праведно. Такой тебе будет наш наказ.
- Вот это... Точно, - попытался подняться отец для напутствия сына, но его уже развезло. – А чё...никак?..
- А Константину Тимофеевичу так скажу,— продолжал дед. — Оч-чень нам агроном нужен. Учись, Костенька. И где бы вы ни были, кем бы ни стали — помните: любовь не купишь и тоску не продашь. Не товар, видишь ли, чтоб ими торговать. А здесь у вас остается самая большая любовь. Покуда мы живы. А уйдем — печаль вам останется. За то, чтобы поняли это, и выпьем по первой!
— Ох, правильно, папа! — рванулась Галина Петровна с поднятой стопкой, чтобы чокнуться с ним, плеснула медовуху и, не глядя ни на кого, заговорила, торопясь, что недавно ездила в Ростов к сестре, хорошо гостевала, а ее все назад тянет, к ним вот ко всем, что всех-то она любит, готова расцеловать каждого.
— Кума, начинай с меня!
— А я, вот он — ближе!
Засмеялись, заговорили разом, а выпив, принялись дружно закусывать, приговаривая:
— Ох, хороша!
— Винегретику?
— Это я уважаю.
— Нам тоже сомятинки.
— Вася, ну что ж ты одну зелень крутишь,— выговаривала Василиса мужу. Зыков смущенно улыбался, а она накладывала ему на тарелку куски мяса.
— Побольше клади,— посмеивался через стол Поляков Виктор, когда-то ухаживавший за Василисой. Подмигнул ей. — Когда мужик мясо ест, у него кровь играет.
— А я гадала, с чего Валентина твоя вчера плакала? Мяса, значит, не поел.
- Ха-ха-ха...
— Вот резанула, Васька. В повал!
— Да чё... Обожглась она. Валь, покажи руку...
Шумело, бурлило застолье. А Гаврила Матвеевич уже требовал наливать по второй. Упрашивать не пришлось. Медовуха есть медовуха, бражка на меду. Пьешь как сладкий лимонад, голова ясная, а перепил — ноги не поднять. Тимофей, кажется, готов,— отметил Гаврила Матвеевич и поглядывал на Данилу: как этот? Крепок, чорт.
Пили за родителей. И за деда выпили. Потом за тех, кого уже на свете нет, пили, и за то, чтобы не было войны.
— А можно, я скажу? — поднялась со стаканчиком Ольга Сергеевна.
— Говори сколь хочешь. Слово не заказано.
— За счастье наших детей! — заговорила Ольга Сергеевна по-учительски твердо, так что сразу стих веселый говор сначала в первой комнате, затем и во второй.— За то, чтобы были они счастливее нас, родителей. И лучше нас.
— Ну да...— кивнула Галина Петровна, на которой остановился взгляд Ольги Сергеевны. Только куда ж она клонит?..
- Учиться им надо. И Косте, и Саше,— разъясняла Ольга Сергеевна, увидев в направленных на неё взорах немой вопрос,— Институтом и училищем учение не кончается. Надо дальше идти. Я говорю это потому, что знаю незаурядные способности Константина. Он может стать ученым — как Мичурин. И Саше надо поступать в Академию красных генералов, чтобы стать командующим.
— А что, и станет! Генералом! — пьяно бухнул по столу кулаком отец и грозно уставился на Сашку: станешь, нет? — Вон твой дед ротным стал. По-онял? В действительной не служил, а нами командовал. Данила, я правильно говорю? Во-от. Прадед у нас был суворовский солдат. А ты чтоб — генералом!
— Жми, Сашка, до генерала!
Гаврила Матвеевич взял в руки гармонь и бросил по избе перепляс, как горох сыпанул по полу.
 И тут же нашлись каблуки. Василиса первой простучала по доскам, значительно выкрикнув:
Пой-ду плясать,
Только пол хрустит;
Наше дело молодое,
Пусть отец простит.
Поддержал Василису Петька Сапожков. Он с пристуком прошелся вдоль стола, взмахивая рукавами и похлопывая ладонями по бокам, по голенищам сапог.
 И тут же вошла в танец Надя Зацепина. Вошла гордо, со статью победительницы, привыкшей задавать тон на деревенских гулянках. Она прошлась шажками, от чего мелко задрожала, словно от нетерпения, еще не показывая, а только давая угадать силу и страсть своего красивого и сильного тела. Прожгла взглядом Ирину, скромно прижимавшуюся к матери, и, не принимая ее всерьез, с насмешкой отвела взгляд, поглядывала на Сашку. Он насторожился и поднялся. И, видимо, не хотел такого ее торжества перед Ириной. А Надя, интуитивно по¬нимая его состояние, еще краше расцветала в танце, становилась уверенной, бесшабашно-веселой.
Гаврила Матвеевич наяривал на гармонии, любуясь девкой. Ах, как была она хороша! Вот невестка, другой бы и не надо! Но что ты с ними поделаешь, раздумывал он и перевел взгляд на Ирину. И тоже хороша. Ведь вот знает, что соперница, а любуется танцем. Видать, другая начинка. Ну, так и будет пусть, как задумал. Им виднее.
Петька пошел в присядку, но Надя как бы не замечала его, ждала другого танцора. Взявшись за углы косынки, накинутой на плечи, она часто-часто застучала каблуками, глядя на Сашку: так выйдешь?!. Ну, что же ты?!.
- Всем плясать! – скомандовал дед, прекращая это стрельбище.- Привстал с табуретки и объявил. - Кто всех перепляшет, получит премию. Во! – направил палец на патефон, приготовленно стоящий на пузатом комоде.. – Отдам! Все слыхали?..
- Все...
- Что отдаст-то?..
- Патефон отдаст, говорит.
- Ого!.. Так я...
- Не обманешь, дед?..
- Я-то?.. Забирайте!- широко махнул Гаврила Матвеевич, чтобы уносили патефон.
Только Гаврила Матвеевич мог выкинуть такое коленце. А как домашние? – понеслись взгляды с одного на другого. Тимофея Гавриловича развезло так, что он уже не соображал, о чем шел разговор; Зыков улыбался блаженно – словно не их вещь отдавали; Галина Петровна хоть и ахнула в душе – отдать патефон! Да их на всю деревню всего-навсего два, но вида не подала и даже махнула рукой: не жалко... А вот Василиса позеленела от досады. Сняла с комода патефон, держала в руках и, - видно было - боролась с собой: отдать или?.. Поймав насмешливый взгляд деда, пересилив досаду, обьявила:
- Получит, кто перепляшет меня. Пошли на двор, чтоб всем места хватило.
Такая премия кого хочешь поднимет. Вывалились из дома и пошла пляска посреди двора под баян с приговорками да с припевками. Играл Сашка. Воспевали – кто горазд, кому было что огласить.

Пропляшу я сапоги,
Самые носочки;
Поглядите-ка отцы,
Как гуляют дочки.

 - И-и-и-и-и-и..,- звенел восклицающий визг. Пели девушки и бабы, иногда откликались парни – начался частушечный разговор с признаниями, намеками, обидами и укорами о том, чего не скажешь открыто, а тут – понимай, если не дурак.

Что ты, вишенька , не зреешь,
Аль – в засонии стоишь?
Что ты, милый, редко ходишь,
Али – дома с кем сидишь?

Частушку пропела Тоня Петрушина, и тут же Оля Чижнова подала голосок:

Если любишь, так - признайся,
Дорогой, любовь - открой.
А не любишь – не касайся,
И меня не беспокой.

Обе для Сашки пели, знали тут все. А вот Вера Скопцова пропела Петьке Сапожкову, чтоб не приставал к ней:

Снежки белы, снежки белы –
Без дождя расстаяли;
Всех хорошеньких – забрали,
Шантропу – оставили.

Петька не в убытке, посмеялся и в ответ пропел:

Что, кукушка, не кукуешь?
Тебе время куковать.
Что же нашим девкам делать?
Парней хаять, разбирать.

А вот и Надя подала голос:

Под окном береза вянет,
На березу глядя – я;
Милый гостью завлекает,
Чем же хуже гостьи я?

Пока молодежь плясала во дворе, соревнуясь за премию, в избе развлекалось старшее поколение. Пили и закусывали. Говорили кто про что... Гаврила Матвеевич заиграл на гармошке, припевая:

Закатилось красно солнышко
За горы, за туман.
Меня девушки не любят,
Я отдамся, бабы, вам.

Бабы хохотали, и тоже пустились в пляс, припевая свои частушки-озорнушки.

Ах, дед, ты мой дед,
Ты не знаешь моих бед.
Захотелося морковки –
В огороде какой нет.

Примечал дед, что Ольга Сергеевна не поддавалась разгулу, пила не жеманясь, а вот озорства словно не замечала, как будто и не было его. Когда запели песни - подтягивала с удовольствием. И дед старательно выводил для нее «Располным-полна моя коробушка», перешел на «Златые горы» и, припав взглядом к Ольге Сергеевне, со сладостью тянул: «...все б отдал я за ласки-взоры, чтоб ты владела мной одна». Песню не допел, помня ее обидный для женщин конец, и запел новую, про отраду, живущую в высоком терему. И вновь словно душу выкладывал ей, подпевавшей так, что невестка чуть ли не просверлила ему пальцем бок, чтобы не пялился на людях-то, старый греховодник.
— Зови Сашку с Иринкой, — шепнул ей Гаврила Матвеевич.— Ти-и-хо!
Прибежала со двора растревоженная и взволнованная Ирина, села возле матери. У Гаврилы Матвеевича душа замерла — так они хороши были обе! В белых платьях, ясноглазые, сидят, прижавшись, как голубка с голубенком, и воркуют друг дружке что-то ласковое.
Ирина впервые попала на такую гулянку, и все тут ее удивляло, и восхищало, и трогало. Только что на дворе она прослушала несколько частушек, пропетых для нее, и поняла, что она — разлучница. Частушки и горделиво-холодные взгляды Нади удивили Ирину. Какая же разлучница, если он сам полюбил?.. И в то же время появилось в душе сладкое удовлетворение от осознания себя совсем взрослой, способной вызывать не только любовь — что тоже для нее было не привычным,— но и ревность, зависть, обиды. И жалко ей было Надю. И жалко Костю, следившего за ней испуганными глазами. И маму жалела... И всех-всех... Она вдруг стала осознавать, что в ее жизни наступает поворот, когда все будет иначе. И было жалко прежней, уходящей жизни, и не могла она отказаться от новой, за поворотом... И даже за плетнем... Сама видела стоящую в соседнем дворе лошадь, хрупающую сено из тарантаса. Осталось запрячь и... Но сейчас надо сделать что-то очень важное, как сказала Сашина мама, обняв ее там, у плетня. И пользуясь оставшимся временем, Ирина ластилась к матери, страдая от того, что не может ей сказать правды, и старалась повышенной лаской и нежностью искупить вынужденный обман.
 - Я люблю тебя, мама.
— И я тебя люблю. А почему ты это сказала? – спросила и вздохнула: «. Скорее бы он уезжал!»
На дворе перестали петь частушки и топотать, примолк баян и вновь заиграл медленное танго про утомленное солнце. Видимо, за баян сел Костик: танго и вальсы — его репертуар.
Ирина вскинула взгляд на дверь и увидела Сашу: он не входил, не вбегал — он являлся в дом и, приближаясь к ней, закрывал весь свет своими светящимися, только ей принадлежащими глазами.
Ирина отстранилась от матери и стала выбираться из-за стола, подошла к нему, и они заговорили о своем, взялись за руки. Ольга Сергеевна была поражена тем, как просто, без каких-либо оговорок, оставила ее дочь, но сделала вид, что ничего не произошло. Неужели сама она не чувствует, что неприлично так, на виду у всех увлеченно шептаться с парнем, у которого, кстати, есть невеста, и об этом все знают... С ней непременно надо будет строго поговорить, решила она. Вскинула голову и натолкнулась на любующийся взгляд Гаврилы Матвеевича.
— Хороша у тебя девка! — сказал он.
— Девушка...— поправила его Ольга Сергеевна, совсем не обидевшись, а затем лишь, чтобы поговорить с ним. Он нравился ей все больше, возбуждал интерес: старик, а моложе молодых. И на мужика не похож, хотя мужик, конечно же... Ну, в самом деле, что за слова: «девка», «Сашка»...
— А ты не сердись на слова, мысли примечай,— сказал он, отложив гармонь.— Любуюсь я. Хороша. А внук-то у меня тоже пригож. Ну-ка присядьте сюда,— посадил он Сашу с Ириной в торец, за которым возвышался сам. Так и эдак поворачивая головой, любовался ими, призывал и гостей полюбоваться, и Ольгу Сергеевну.
— Как тебе видятся?
— Саша довольно-таки мужественный для своих лет,— ушла от подсказанного ответа Ольга Сергеевна. Понимала, так было не совсем вежливо говорить, и потому принизила дочь, наказывая за недавнюю обиду. Пристально глядя на Ирину, проговорила раздельно:
—А Ирина еще зеленая девочка!
— Молодая — просмеется, зеленая — дойдет,— подмигнул Ирине Гаврила Матвеевич.
— Да красавцы они писаные! Прямо голубки,— подхватила Галина Петровна и заходила позади молодых, ласково поглаживая и соединяя.— Вы гляньте на них — как жених с невестой. Фату бы только. Сваха, сдерни занавеску, прикинем... Эх, вот бы на свадьбе погулять! Уж я бы все подметки отстучала. А что, а?
— Да любят ли? — спросил Гаврила Матвеевич и повернулся к Ольге Сергеевне. — Наш Сашка жить без нее не может. Только и бегает ко мне, стонет: люблю! Так ли? Говори,— обратил к внуку твердый призывный взор.
— Люблю! Не могу без нее,— Саша забрал в ладонь пальцы Ирины, уставился на растерявшуюся Ольгу Сергеевну.
— А ты, Иринушка? Говори, как самой себе.
— Что за шутки?! — возмутилась Ольга Сергеевна. Взгляд ее не отрывался от дочери.
Ирина ощутила, что вот и наступило то самое, что повернет всю ее жизнь. Ещё можно отказаться. Ведь можно, заметался ее взгляд от матери к Саше.
— И я люблю...— сказала она.
— Тогда дай Бог в честь да в радость, в лад да в сладость,— проговорил дед и скомандовал гостям, в молчаливом изумлении взиравшим на творившееся: — Наливай! Чего притихли?.. Эх, сучки-задоринки. Щас свадьбу будем играть.
—Какую свадьбу?! — сбросила очки Ольга Сергеевна и, щурясь, попыталась подняться из-за стола, чтобы вырвать, увести отсюда обезумевшую дочь, но ее осадила подсевшая Галина Петровна и заговорила сладкоголосо:
— Да шутит он! Вечно придумает чего-нибудь. Сколько знаем, всегда такой. У, старый греховодник! Вон как перепугал женщину, бессовестный.
— Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь,— простовато форсил дед, глянув на Ольгу Сергеевну: мол, что ж ты не понимаешь — шучу, и сама веселись. Хитрюга-дед торопился наполнить стаканы, призывал к вниманию охмелевших гостей. — Все налили? Сват, следи за своим концом. Агрофевна, не отставай. За молодых будем пить!.
— И правда, не пьется. Это что за медовуха такая. Молодые у нас чисто голубки, а тут горькая. Ну-ка, целуйтесь! Горько!
— Горь-ко! — обрадовался Гаврила Матвеевич и вскинул руки, чтобы гости поддержали его хором. К его басовитому голосу прилепился ликующий визг сватьи.
 Саша вскочил с табуретки, потянул за руку Ирину, чтоб целоваться, но она еще медлила и прикованно смотрела на мать, безнадежно пытавшуюся протиснуть свой протестующий голосок в накатывающийся вал голосов, азартно тянувших на все лады: «Горь-ко! Горь-ко!»
Чьи-то руки проворно покрыли голову Ирины кисейной фатой; она притронулась к ней, но не сбросила, только поправила край и, превратившись в невесту, поднялась, наконец, оглядела гостей, притихших на миг от такого неожиданного преображения, улыбнулась изумленной и онемевшей матери с прощальной грустью и отдалась торопливому поцелую жениха.
— Сашку женят! — прокричал Петька Сапожков, заглянув со двора в окно, и, опрокинув на пол горшок с цветком, полез через подоконник. — Без нас, что ли? Пошли, ребя! Дед, наливай! Горь-ко!
И тут же со двора повалили в избу с воодушевленным гоготом и визгом парни и девчата, разбирали стаканы и рюмки. Только Надя Зацепина, заметил Гаврила Матвеевич, остановилась на пороге, недобро глянула на молодых и скрылась за дверью.
Ольга Сергеевна, вскипев от негодования, отбросила поданную кем-то рюмку — и дед, стороживший ее взглядом, тут же шарахнул об пол свой стакан и, не давая ей возможности привлечь к себе внимание, заорал:
 — Бей на счастье! Жениху да невесте сто лет, да вместе.
Еще кто-то бросил оземь стакан, а Галина Петровна грохнула тарелку. Гаврила Матвеевич подхватил гармонь и добавил шуму в избе, так что Ольга Сергеевна уже не могла ничего крикнуть, и вообще она была подавлена Галиной Петровной, бросившейся целовать ее по-родственному, приговаривая:
 — Да ты ж наша красавица! И милая такая... Как сызмальства родня.
— Вальс для молодых! — объявила Василиса. Она притащила в избу патефон и, установив на комоде, пустила пластинку. Дед оборвал свою игру, отодвинул табуретки, освобождая место молодым для танца. Ликующий, но все еще настороженный Саша повел в танце Ирину, послушно-растерянную, изумленную от всего происходящего с ними . Закружились....
И вдруг грянул выстрел. Сморчков запоздало взвизгнул, метнулся в сторону, и все увидели Костю и Зыкова, вцепившихся в ружье.
— Уб-бью! — бился в истерике Костя, перехваченный сильными руками. Зыков держал его и конфузливо шептал:
— Костя, успокойся.... Нельзя-так...
Все разом загалдели, зашумели,., Из-под стола выполз и поднялся Сморчков и, видя, что никто не заметил его позорного бегства, стал наскакивать на внука, стараясь ткнуть кулаком.
— Выпороть как следует! Щас снять штаны и выпороть!
— На брата родного!
— Костенька, да что ж ты...— повисла на нем мать.
— Связать его... Полотенце дайте...
— Перепил. Первый раз, поди.,.
— Вот и зови их, сопляков, гулять!
Вырвав ружье, Петька Сапожков бухнул в окно из второго ствола, чем добавил шума, переполошив женщин. Пока усмиряли Костю, толклись вокруг него, по знаку деда Саша увел Ирину из дома. Не давая опомниться возбужденным гостям, Гаврила Матвеевич опять растянул гармонь:
— А кто плясать будет? Гу-ля-ем!..
 Пош-ли пля-сать,
 са-по-ги дерутся...
Первой выскочила Василиса, замотав над головой платочком, а за ней другие молодки, парни и девчата. Застучали каблуками так, что охнули доски пола, зазвенели стекла от заразительной пляски.

* * *

Ольга Сергеевна пробралась через пляшущую толпу. Она искала Ирину. Заглянула в боковую комнату — там рыдал, давился слезами Костя, а перед ним горбился Зыков, косолапо топчась.
— ...а любовь не спрашивает, кто достойный ее,— говорил Зыков и, увидев Ольгу Сергеевну, замолчал, стеснительно заморгав.
В другой комнате пьяно храпел и шевелил усом Тимофей Гаврилович, свесив с кровати ногу до полу. Брезгливо поморщась, Ольга Сергеевна вышла из дома, спустилась с крыльца и в растерянности остановилась под электрической лампочкой, не зная, куда бежать, где искать дочь.
В доме разгульную гармонь деда сменили квакающие переливы саксофона. А вот и сам он показался на крыльце, по-солдатски подтянутый и — Ольга Сергеевна не могла этого не признать — командирски властный. Не смогла накричать на него, как хотела еще совсем недавно; принялась выяснять, кто придумал дурацкую шутку со свадьбой.
— Так ведь любовь, Олюшка,— повинился он, склонив голову.— А где любовь, там и напасть.
— Какая любовь?! Какая напасть?! Где она?..
— Пляшут, наверное.
— Там их нет.
На соседнем дворе всхрапнула лошадь, послышался смачный шлепок вожжей по крупу и стук быстро покатившихся колес тарантаса. Ольга Сергеевна повернулась на звуки, а Гаврила Матвеевич уставился на окна дома, словно разглядел в мельтешащих фигурах тех, кого они ищут.
— Да вон, вроде... Хорошо глядела? Может, в комнате прощаются. Им теперь печаль до утра делить.
На свет вышла заплаканная Галина Петровна, хотела стороной пройти на крыльцо, но Ольга Сергеевна перехватила ее:
— Где они? Куда ушли?
— Беда-то какая!
— Какая беда?
— В брата стрелял,— затряслась в плаче Галина Петровна и, прикладывая платок к глазам, ушла в дом.
Ольга Сергеевна подумала, что и ей надо бежать домой, посмотреть, не сидят ли они в саду под яблоней, но Гаврила Матвеевич опять перехватил ее порыв:
— На речке, наверное. Там они все гуляют.
И Ольга Сергеевна побежала в противоположную от дома сторону, через огороды на берег Сакмары, где с утра до вечера купается детвора, а с вечера гуляют парочки. Прыгала через кусты картошки, путалась ногами в плетях огурцов, пока не привыкли глаза к темноте, а потом побежала по дорожке к серебряной лесенке, брошенной на воду луной под раскидистой ветлой. Пусто. Тихо.
По берегу стояло несколько бань, и в оконце ближней, показалось Ольге Сергеевне, мелькнул огонек папироски. Сразу вспомнились разговоры, как кто-то с кем-то в баньке... Она представила свою Ирину, распростертую на полке, с захолонувшим сердцем бросилась к двери бани, рванула ее, влетела в духмяную пустоту, слабо прорезанную лунным лучиком из оконца, и с радостным бессилием, что не оправдалось страшное, уронила руки.
— Такое подумала... — укоряюще прогудел за спиной Гаврила Матвеевич. Она тронула его рукой, что можно было расценить как жест молчаливого извинения, а он подхватил ее ладонь и — вот уж чего совсем не ожидала — поцеловал. И она рассмеялась впервые за вечер.
— Гаврила Матвеевич, вы ли это?..
— Да вот... Люблю ведь я тебя, Олюшка,
- Господи, нашел время и место,- попыталась она обойти его, чтобы выбраться из бани. Он не пустил, обнял ее, стал целовать,
Напор его был неожиданно требовательным и властным, так что на минуту она растерялась, потеряв трезвую холодность, с которой в миг поставила бы его на место. Как-то по-бабьи затрепыхалась в его сильных руках, пискнула просительное «не надо...», почувствовав себя лежащей на деревянной полке, чем еще больше распалила его. Он судорожно сдергивал и расстегивал ее и свою одежду, прижимал губами ее непослушный рот. И она уже не могла усмирить своевольных его рук.
- Да что же это...
- Не волк дерет, мужик берет, - добрался он до желанного!.. Восторжествовал, окунувшись в горячее блаженство... Но вдруг от ее резкого и неожиданного толчка, с поворотом на узкой полке, он повалился с нее на пол. Ударился о какое-то ведро, покатившееся с дребезжащим грохотом. Охнул от боли, от стыда и досады, когда увидел на миг, как через него перемахнула Ольга Сергеевна, блеснув в луче лунного света белизной ног. Дверь захлопнулась.
 Заругал себя, поняв, что опять упустил свою лебедь белую. Как ей в глаза смотреть? Ведь - дурак, дурак.. Обрадовался: «Му- у- ужик берет», - издевался над собой. И что теперь делать?
 Уходя от этих вопросов, пытался утешиться, что главное-то дело он ловко провернул: катит сейчас на тарантасе внучок со своей любушкой, догони их теперь! Но думы о свершившемся не отступали, возвращая к оскорбительной для его самолюбия очевидности: до самого потаенного добрался... И если после этого она так, то что же получается?.. Не нужен ей старый... Нутро его вздыбилось, злость разобрала такая, что разнес бы эту баньку в щепу.
 Вышел на волю и, стоя под луной, серебрившей все окрест, решил, что все равно возьмет свое. Мысль потянулась в далекое-далекое, к цыганским кострам. А припомнив нужное, обрадованно шлепнул себя ладонью по бедру, как припечатал: «Заколдую бабенку! Каждую ночь буду сниться, каждый день грезиться, пока сама не прибежит. То и другое, помнилось, умел делать когда-то, хотя и не применял за ненадобностью, но нынче, решил он, пришел срок воспользоваться цыганским секретом.
Так кончился последний счастливый денечек Гаврилы Матвеевича, утек в былое, наслаивая пласты больших и пустяшных бед, забот и проказ. Кончился, потому что в тот момент, когда внук его Сашка сажал в поезд невесту, чтобы увезти в свою часть, немецкие бомбардировщики уже пикировали на российские города, и взрывы их бомб понесли по стране страшный гул…