32. Богобоязненные собаки и копание бонсаев

Света привезла мне что-то.

 - Тебе понравится, - сказала она, доставая из объемной сумки сверток в подарочной бумаге, - я и маме такие же купила.

 Под оберточной бумагой оказался целлофан, перевязанный красной атласной ленточкой, и в целлофане – что-то фарфоровое. Маленькая Светланка, точная мамкина копия семилетней давности, сняла вязаную кофточку, пригладила свои длинные густые волосы, не столько русые, сколько совершенно белые, и огляделась несмело по сторонам.

 - Он наверху, - сказала я ей ободряюще. - Он не слышал, как вы приехали. Поднимись туда вот по этой лестнице.

 Она кивнула и, приободрившись, взявшись рукой за деревянные перила, закарабкалась по крутой винтовой лестнице на второй этаж дома.

 - Светочка, посмотри сначала, может, он еще спит! - сказала Света ей вслед.

 - Не спит, - ответила тихо Светланка, перегнувшись через перила, чтобы мы ее увидели. - У него музыку слышно.

 Я сбежала из шумного грязного Берлина в Нижнюю Саксонию, в сельский дом на окраине леса. Так как снятый на неделю дом оказался достаточно большим, чтобы разместить в нем две семьи, я позвала и Свету с собой, хотя бы на выходные.

 Когда-то в доме жили начитанные люди. Библиотека у камина насчитывала множество томов, включая и русскую классику на немецком языке, особняком стоял “Архипелаг Гулаг” Солженицына. Теперь хозяева умерли. Наследники сдавали дом отдыхающим: сосновые леса округи привлекали горожан. Местность считалась воздушным курортом.

 Света пригладила свои светло-русые, почти белые волосы, осмотрелась и села в кресло у камина.

 - Камин разжигать будем? - спросила она.

 - Будем, вечером.

 - А дрова где?

 - В саду. Там есть навес, под ним – дрова. Вон там, под елками.

 Света посмотрела, не вставая, сквозь стеклянную дверь, ведущую в сад, и кивнула головой, разглядев среди деревьев старый покосившийся навес и поленницу под ним. Сад был заброшен и порос лесом. У террасы можно было найти одичавшие цветы. Два древних рододендрона распластали тонкие ветви, пытаясь уловить больше света под густым пологом леса, наступающего на них со всех сторон. В дальнем углу сада, где он примыкал к соседским конюшням, деревья и поросль под ними стояли непролазной чащей.

 - Как дорога? Утомительно было?

 - Нет. Просто я вообще устала. От работы. Не дождусь отпуска никак.

 Света была не то педагогом, не то мастером в производственныч мастерских, где работали душевнобольные. Принадлежали мастерские евангелической церкви, которая видела в них предоставленную больным, неполноценным людям возможность почувствовать себя нужными обществу. В ходу было и другое мнение: речь шла об эксплуатации недееспособных людей. Мастерские, действительно, приносили прибыль. С мнением насчет эксплуатации Света категорически не соглашалась, хотя, по ее рассказам, многие из работающих в мастерских были так тяжело больны, что вряд ли могли отвечать полностью как за свои поступки, так и за свое желание быть полезным обществу. Заинтересовано в таких мастерских было само общество, снижающее таким образом расходы на содержание больных людей. Родственники умственно отсталых, психически ненормальных людей тоже были рады возможности отправить их хотя бы в дневное время туда, где за ними присмотрят.

 Поднялся ветер, деревья зашумели в вышине, мелкая пыль, шелуха, сухая хвоя полетели, поднятые порывом ветра, сквозь сад.

 - Кажется, будет гроза, - сказала я, захлопывая окно, и, действительно, первый раскат грома не заставил долго ждать себя. Собаки забегали по дому, вывесив языки и капая нервно слюной.

 - Что это они? - удивилась Света .- Грозы боятся? Молний?

 - Это они гнева божьего боятся, - ответила я, усмехаясь. - По уровню развития они находятся на стадии возникновения религии.

 Света посмотрела недоверчиво на меня.

 - А почему бы им еще бояться? Благочестивые, богобоязненные собаки. Бегают и думают: “ Господи, что ж мы такого опять натворили? Почто гнев на бедные наши головы?”. А про нас думают, наверное: “ Вот ведь дикари какие. Ничего святого у них нет. Не понимают, несчастные, что Бог гневается, смеются себе, как полуумки.”

 Света посмотрела на меня, как на сумасшедшую.

 - А может, - добавила я, подумав, - это их личный Бог, для колли. Лично по их души гремит, чтобы они кости друг у друга не воровали, чтобы дом трудолюбиво охранять не забывали, чтобы не обжирались до непотребства и вообще не грешили ни зрением, ни нюхом. Нам же не приходит в голову, что Бог какие-то претензии к животным может иметь. Так и они, наверное, полагают, что это по их душу, а не по нашу, гремит.

 Собаки взгромоздились на диван, дрожа и тяжело дыша, но с новым раскатом грома снова соскочили на пол и забились под стол, глядя на нас мутными от ужаса глазами и нервно скалясь.

 - Эй, мы не боимся! Это всего-навсего гроза !- сказала я им многозначительно и улыбнулась ободряюще.

 Собаки сглотнули, нервно клацнув стучащими от страха зубами, и посмотрели тоскливо в окно.

 - Категорически отказываются богохульствовать! - сказала я Свете.

 Она покачала головой в ответ.

 ***
 Аннушка заявилась после отъезда Светы, похлопала ажурными дверцами камина, проверяя, как они открываются-закрываются, пошарилась в заброшенном гараже, заставленном велосипедами, и выгребла лопатку из кучи железного хлама в углу.

 - О! - сообщила она. - Пойдем бонсаи копать!

 - Какие бонсаи?

 - А в лесу! - она осмотрела лопатку на свету, выйдя из гаража на заросший травой двор, и воткнула ее для пробы в землю.

 - Заржавела, а так ничего. Копать можно.

 - О чем ты вообще, Аннушка?

 - Как вы мне надоели с вашими вопросами, - ответила Аннушка непринужденно, очевидно, не имея намерений меня обидеть, а попросту не пожелав в этот раз соблюсти необходимую меру вежливости. - Что вам ни скажи, вы ничего не понимаете. И к чему бы это? Не иначе, как к дождю, - она указала на надвигающиеся с востока темные грозовые тучи .- Пошли быстренько, а то под дождь попадем.

 Она снова накинула куртку, скинутую ею сразу по прибытии, вытряхнула из пластикового пакета привезенные с собой продукты, завернула в него лопатку и отправилась на выход в явном намерении куда-то идти. Мне не оставалось ничего, кроме как присоединиться к ней спешно. Обладая хотя и вздорным, но, в общем-то, приятным характером, Аннушка не вызывала желания всерьез сердиться на нее. По дороге она объяснила мне, куда мы, собственно, отправились: Аннушка собралась накопать саженцев деревьев, привезти их в Берлин и сделать из них бонсаи.

 - Как - бонсаи? - спросила я, недоумевая. - Разве это не какие-то особые сорта, из каких бонсаи получаются? Карликовые или как там..?

 - Милочка, - ответила Аннушка, не теряя расположения духа, - твоя наивность умилительна. Бонсаи делают из самых обычных деревьев, как из самых обычных людей можно делать знаменитости, если знать, как они делаются. Хочешь, я из тебя сделаю художника?

 - Спасибо большое, - сказала я, спотыкаясь на заваленной хворостом тропинке вдоль лесной просеки, - особенно из меня получится очень хороший художник. Я даже в детстве не рисовала. Я и не знаю, как карандаш в руке держать.

 - Ну и намусорено тут, - Аннушка провалилась ногой сквозь хворост в какую-то рытвину, и я вытащила ее на безопасную середину дороги. Опираясь на меня, она, прыгая на одной ноге, вытряхнула мусор из ботинка.

 - У нас в Белоруссии весь хворост давно на растопку утащили бы, а здесь не надо никому. У нас леса чистые, а тут... – она махнула пренебрежительно рукой, обула ботинок, и мы пошли дальше.

 - Вон, - она указала на густую щетку сосновых всходов у дороги и, перепрыгнув через какие-то чахлые кустики у обочины, цветущие мелкими бледно-сиреневыми цветочками, оказалась у сосенок. Вытащив лопатку из пакета, она бросила его на замшелую землю и примерилась выкопать какой-нибудь из сеянцев.

 - Даже не знаю, какой лучше будет, - пробормотала она озабоченно, ощупывая тонкие стволики и отгиная их один от другого.

 - Между прочим, - сказала я, вспомнив описание окрестных лесов из рекламного проспекта к снятому мной домику, - этот лес заповедный. В нем копать, наверное, ничего нельзя. И вообще ничего трогать нельзя. Здесь водятся косули и олени.

 - Ага, - ответила Аннушка язвительно, - пускай вообще непролазным станет, чтобы косули ноги себе попереломали. Тут две ноги не знаешь, куда поставить, а у них четыре.

 Она выбрала сосенку покривее и выкопала ее. Повертев в руках вывернутый из земли ком корней с тонким стволиком, увенчанным кисточкой хвои, она огляделась, сковырнула лопаткой пласт изумрудно-бархатного мха с почвы едва ли не у меня под ногами, так что мне пришлось спешно отступить, и завернула корни сосенки в мох, как в кулек.

 - Так, а теперь я бы еще от березки не отказалась! - она уложила саженец в пакет и обернулась ко мне:

 - Есть тут поблизости что-нибудь вроде березовой рощи?

 - Есть, - ответила я, - только березы какие-то черные. Нет у них белого ствола.

 - Мы не в России, моя дорогая, - сказала Аннушка, выбираясь на дорогу. - Какие березки есть, таким и будем радоваться.

 - И что это за идея у тебя, Аннушка – бонсаи делать? Ты никогда не интересовалась растениями. У тебя и цветов-то комнатных нет. Только елка, и ту тебе подарили. И вдруг бонсаи. Я от тебя такого, право, не ожидала.

 - Я бы от меня вообще ничего не ожидала, - ответила Аннушка совершенно серьезно. - Чего от нас можно ожидать, кроме непотребства какого? Вот, деревья воруем. Потом им корни, ветки пообрежем, засунем в плошку, начнем поливать. Скажем “бонсаи, у-тю-тю”. А без нас они росли бы себе дикарями на воле, в лесу, пока не умерли бы естественой смертью и не свалились бы, как эти деревья вокруг дороги, сушняком. Это имело бы смысл, правда? А мы их – в глазурованную чашку.
 
 Я посмотрела с сомнением на чахлую, искривленную от недостатка света поросль давно не расчищаемого леса, на кучи хвороста вокруг, под которыми ничего не росло.

 - Странно, - сказала я, глядя, как Аннушка выкапывает и упаковывает крошечную березку. - Странно. И в самом деле что-то не так в этом лесу. Обычно думаешь: глухой, нетронутый лес должен быть особо красив.

 - Ничего он не должен, - ответила она, выбираясь на дорогу. - Это и есть лес, какой он бывает, если его не рубить. Те ландшафты, что ты любишь, созданы человеком. Только мы это особо не замечаем. Там сухостой на дрова вырубили, там хворост собрали, там траву на лужайках на сено покосили... Если траву косить, она становится другой, понимаешь? Бурьян не растет, где траву косят. И поросль деревьев или кустарников не растет, где косят. Лужайки становятся чистыми, ровными. Красивыми, одним словом.

 - Ну да, “Природа не храм, а мастерская, и человек в ней – работник”, как сказал Горький.

 - Горький или не Горький, а так оно и получается.

 - И все равно с этими бонсаями... Ну пускай бы росли себе деревья, а ты из них каких-то карликов сделаешь. Может, и не выйдет у тебя ничего, а так они росли бы лет сто.

 - Выйдет, - ответила Аннушка. - У меня всегда все выходит. Я их буду холить и лелеять и передам по наследству внукам. А здесь их сожрала бы какая-нибудь свинья, да и все.

 - Свиньи не жрут сосны, - сказала я и добавила, - кажется.

 - Ну, не сожрет, так наступит, сломает. Здесь кабанов наверняка полно. Вон в той луже они и валяются, когда им в грязи поваляться охота, - она указала на низинку, заполненную черной стоячей водой.

 - Так что сделаю бонсаи. А из всех людей я бы сделала художников. Чтобы никакая свинья наступить не смогла.