Бутылка

 Эллионоре Леончик

       Поздняя весна наконец-то сбросила покрывало холода и впустила горячее солнце. Набухшие в нетерпении почки лопнули, взорвавшись зеленью вдогонку за молодою травой. Городские клумбы ожили островками холеных тюльпанов, обогнавших прозябшие полевые ландыши, ну а люди полезли прочь из домов и офисов навстречу теплу и веселой череде майских праздников.
       Первомай порадовал прелестной погодой. Это когда с неба не на шутку припекает, но ветерок ещё прохладен, и нет мух с комарами. Бледные горожане "припали" к земле, истово обхаживая грядки. Ну а ближе к полудню на территории дачного кооператива вкусно запахло дымком. Народ, побросав лопаты, взялся гулять.
       В беседке слегка запущенного, но не потерявшего очарования старого сада за трапезой собрались друзья хозяйки – немолодой поэтессы, в прошлом журналистки. Слава её, частью скандальная, тлела еще с тех времен, когда в творческой среде под бдительной сенью худ-, ред- и прочих "советов" прорастали молодые бунтари. Среди них попадались действительно талантливые поэты и художники, которые, случалось, были не поняты или, наоборот, поняты слишком хорошо, и в любом случае – биты. Последнее было не смертельно, но кое-кто из неокрепших терял веру в себя и выбывал, в лучшем случае "хлопнув дверью".
       Сегодня, внимая весне, о грустном не вспоминали, и вообще говорили мало. Гости расселись у дощатого стола на ветхих одеялах, брошенных поверх непросохших скамеек. Цедили домашнее вино. Оно было сладким, пожалуй даже слишком, но одновременно терпким и потому приятным. Это был фирменный напиток хозяйки, и его следовало хвалить.
       На столе среди пластиковых бутылей, затаренных вином, выделялась необычной формой тяжелая на вид литровка белого стекла. Она была старой и "породистой". Рубиновая жидкость внутри неё колыхалась в такт сотрясениям стола и красиво преломляла свет. А на подпорченной влагой этикетке значилось "ROYAL", то есть королевский. Там был когда-то спирт – знаменитый "рояль", сыгравший не последнюю роль в спасении страны, измученной антиалкогольной компанией.

       Посудину из-под спирта откупорили напоследок. Пить уже не хотелось, и вино осталось недопитым. Когда гости, дожевав остывший шашлык, расходились, хозяйка перелила остатки рубиновой жидкости в пластиковую бутыль, а порожнюю стеклянную посудину бережно уложила в сумку, чтобы забрать ее домой и вновь наполнить сладким вином. Так она поступала вот уже более десяти лет – с того самого памятного лета.

       * * *

       Берег, берег, берег… Черная жирная земля. Зонтики былинок – сухие, хрусткие – ждут тепла. Берег. Журчит под ним черная водица… Чуть выше, там, где сухо, женщина присела на корягу. Течет река, а берег остается. В воде щепки, козявочки – всякая всячина… Женщина о своём думает. Река неутомимым медленным ритмом гнет своё. Проблеск в воде обрывает вялую цепочку мыслей. "Звездочка?.. Звездам падать не время! Было уж, да "речка унесла"… – в памяти всколыхнулось и подступило давнее, коротко затмив реальность. Тряхнула головой: "Смешно! Река что ли так влияет? "Солярис" местного масштаба – Ха!"
       В воде блестело всего лишь бутылочное горло...
       Широка река. Под самым берегом, отвалив от взнузданного судьбой стрежня, кружит, ворожит на пузырьках пены спираль водоворота. Так случилось: прибила она бутылку почти к ногам – под высохший куст чего-то. Женщина ковырнула взглядом, вернулась… Топко. Холодно руке, пробка осклизла… Внутри трубочка из бумаги. Встряхнула, мизинцем поддела. Мокрый ноготь подался наружу – трещинкой белая змейка в маникюре.
       – Черт!..
       В бутылке была записка. Вера прочла ее дважды. Благодушный настрой, навеянный природой, улетучился, сменившись ощущением дискомфорта и даже смятения.

       "Записка? Смешно, как "про пиратов"! Интересно… – Слова охолонули! – Дико, тесно! Оно понятно: встык, погано… Но не так: не тем "бревном", и не по… Тесто – мужик-то? Ан, не похоже… Зверство – в поникшем немочью прозрачности клубке. Откуда, почему? – написано для… для дуры? Но теплым сердцем на шампур, привыкший мертвым мясом понукать! Чему воспять?.. Каракули огрызка! Видать, писал на берегу… Бутылка допита, с "малявой" пущена на волю. – Тьфу! Опять мешается чужое со своим, "рифмуется", когда его не просят. И ком какой-то в голове..."

       В записке было сказано, что автор сей момент намерен уйти из жизни. Уйти сам, выпив литр спирта! Причины толком не объяснялись. Ниже – приписка: "На случай, если я останусь жив…" – далее следовало описание места вверх по реке, где надо бросить эту бутылку с ответом. И только тогда река, которую ОН хорошо знает, доставит обратную почту адресату, то есть ему.
       При очевидной абсурдности, письмо зацепило Веру, и она поверила, что это не розыгрыш.

       Упомянутые в записке деревянные мостки действительно имели место быть. Запечатанная бутылка плюхнулась в воду из Вериных рук и неторопливо поплыла, завалившись набок. "Надо было хоть камушек на дно, что ли…" – шевельнулась ненужная мысль. В бутылке лежала записка, а в ней были стихи. Её стихи. И её почтовый адрес.
       Через неделю городская почта доставила Вере конверт с местным штемпелем, но без обратного адреса. Там было короткое письмо. Он благодарил незнакомку за стихи, сравнив их с чудной соломинкой, поддержавшей его "на плаву", и очень просил Веру опять пойти к реке за "бутылочной почтой", а потом снова ответить ему.
       Так и повелось. Вера получала письма незнакомца то почтой, то в бутылке. И сама пускала эту бутылку с мостков в указанный им день. Он выбирал воскресенья. Иногда письма по почте не приходили, но она уже привыкла проверять омут через выходные. Не всегда Вера имела возможность поспеть сюда в срок, но бутылка всякий раз послушно "дожидалась", то зарывшись в ил донцем, то плавая по кругу. Никто другой ее не тронул, видно, потому, что под обрывистым бережком шла полоса прелого ила – место не для купания. Да и куча навоза рядом, хоть и заросшая травой, к пикникам не располагала. Вера и сама-то забредала сюда исключительно для дела. Было ей ведомо, что вылезают в таких "навозных" местах прекрасные шампиньоны. Сидишь, слушаешь, и, если повезет, слышишь, как крепкие белые шляпки грибов рвут ссохшуюся корку унавоженной земли. Только вот нельзя было здесь без сапог: грибы сторожили гадюки.
       Теперь Вера ездила сюда на свидания с... бутылкой! Он так и не сообщил ни своего имени, ни адреса. Это казалось обидным. Но его письма по-прежнему притягивали, не давали порвать эту странную бесплотную связь. Не объяснил он толком и причину своего "воскрешения". То ли спирт оказался недостаточно убойным, то ли он сам не смог закрыть за собой дверь в никуда. А она и не спрашивала. Посылала ему свои стихи, и всё!
       О себе он писал скупо, но достаточно откровенно. Так делятся со случайным вагонным попутчиком, который сойдет на следующей станции и исчезнет навсегда. За строками писем угадывался облик человека неглупого и образованного. Округлый уверенный почерк мог принадлежать руке художника или скульптора. А он и был художником, если верить, а она верила. И еще он любил дерево – "теплое и вечное" – в своих руках. Любил вырезать, да и просто столярничать. Был женат. Как все. Но что-то его постоянно выдавливало... Не складывалось с работой. Он, художник, работал маляром. Дальше – хуже: вместо красок или дерева – "зубодробильный" металл подшипников на заводе. Ему часто хотелось уйти в себя, но жена этого не понимала. О детях, если они и были, он не писал ничего... Неудачник? Но ему самому, кажется, не хотелось верить в это. И Вере тоже. Вместо раздражения ей было по-женски жаль и казалось… – нет, она определенно чувствовала, что может и должна помочь ему выйти из постылой круговерти, а для начала заставить, убедить его просто поверить в себя!
       Верины стихи ему нравились и как будто помогали. Она раздирала свою старую малоформатную книжку и посылала каждый раз по нескольку листков с мелким печатным текстом. Кроме стихов она никогда ничего не писала ему и не посылала. Быть может, то была защитная реакция на его скрытность. "Скрытность? А может хуже: заевшимся жизнью иногда хочется поиграть", – думалось ей. Но мысли эти Вера отметала. Интуиция подсказывала ей: человек взаправду мучается.
       Письма стали приходить реже. В одной из последних записок он объявил, что ему и не без помощи Вериных стихов удается уходить в другой мир. В мир созданный им, но уже существующий самостоятельно. В мир всегда ждущий его, но уже не зависимый от него. Теперь там, в этом мире, всё по-настоящему, но по-другому, во всяком случае, для него. И уже не надо ничего объяснять ни другим, ни себе. А вначале было страшно... Он много раз писал небо этого мира в мыслях, но никак не мог уловить что-то важное. И вдруг оно, это небо получилось! Пришло теперь само, но не таким, как он хотел, а много лучше – воплощеньем совершенства. К чему стремиться можно, но нельзя достигнуть. И теперь он знает...
       Что знает? Вера иногда переставала понимать его, хотя имела за плечами немалый жизненный и кое-какой журналистский опыт. В последнее время его записки, начертанные привычным аккуратным почерком, к концу съезжали на каракули, из текста вываливались буквы и целые слова. Словно ему вдруг становилось недосуг, и он дописывал свои послания, делая усилие... В короткой записке, оказавшейся последней, он просил беречь бутылку: "Пока она цела и у тебя, знай, я жив!" В ответ Вера, чувствуя тревогу, снова послала ему стихи, но уже не из старого сборника, а писанные от руки, на одном дыхании, специально для него. Там не было ни признаний, ни заклятий. Она писала о зиме и птицах, о кривой березе с подмытыми корнями и даже о грибах, которые пробивают асфальт, если хотят. Однако бутылка возвратилась к ней пустой. И с тех пор осталась у неё.
       Какое-то время Вера еще ждала письма по почте. Потом закрутило её своим: надо было вживаться в "новые" времена. Да и что она могла сделать, кроме как оберегать пустую бутылку (смешно!) и ждать. Но история с речной перепиской не отпускала – периодически вспоминалась, и ей делалось грустно. Тогда Вера ругала себя: "Чёртов неисправимый романтик!"
       Однажды, когда снова припекло, Вера решила пойти и разгадать тайну реки хотя бы для того, чтобы успокоиться. Всё просто: бутылка не может плыть против течения, значит, он получал бутылочную почту и отправлял свою где-то на "перегоне" между мостками и "её" заливчиком. Где-то там должно быть место, куда река прибивала плавающие предметы.
Подгадав хорошую погоду, Вера рванула к реке, прихватив бутылку от шампанского (его бутылкой рисковать не стала). Проследить маршрут бутылки казалось не трудно: от мостков до её омута всего-то километра три. Она могла сделать это и раньше – еще тогда, но интуитивно боялась что-то разрушить, а еще хуже – разочароваться… Теперь её устраивал любой вариант.
       Мостки были на месте. Запустила Вера бутылку так, как он "учил": близко к берегу, так, чтобы не попала на быстрину, – и пошла за ней вдоль реки. Иногда ей приходилось продираться сквозь кусты, обходить топкий ил. Но течение под берегом не было быстрым, и она поспевала.
       Бутылку вместе с мусором и пеной затащило в небольшой затон. Изогнутый подковой пологий берег зарос травой, за поляной темнели остатки деревянных построек. Здесь же мирно пасся козёл, а его караулил дед. Козел глянул на Веру через прорезь змеиного зрачка и промолчал. Дед в ответ на расспросы пояснил:
       – Эко, милая, хватилась! Была здесь деревенька. Но уже не живут. Давно. Кто помер, а кто уехал! - "Чтобы начать всё сызнова?" – продолжила про себя Вера.
       Похоже, она нашла то место. А что дальше? Ведь он мог здесь и не жить, просто приходить... А может, вообще, всё это приснилось?
       Вера перебросила поплавок-бутылку из заливчика снова под берег, туда, где река продолжала своё сонное движение к морю, и зачем-то опять пошла вслед... Омут оказался недалеко – за плавным поворотом, но бутылка равнодушно проплыла мимо Веркиного куста.