Налет на Берлин 8 августа 1941 года

Глава из романа "ТАКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ".(На фотографии в центре Михаил Васильевич Водопьянов,командир 81 авиадивизии, генарл-майор.Его дивизия совершила ВТОРОЙ налет на Берлин.Вот ОН был моим консультантом, а еще главнй штурман полярной авиации СССР Валентин Иванович Аккуратов.Он "водил" самолеты на Берлин.)
  "Первый минно-торпедный полк морской авиации Балтийского флота получил приказ в ночь с 7 на 8 августа совершить налет па Берлин. Незадолго перед заходом солнца раздалась команда: «По машинам!» Экипажи заняли свои места согласно боевому расписанию. Над кабиной флагманского корабля взвилась зеленая ракета. Десятки глаз проводили ее взглядом, и тотчас же из глушителей послышались хлопки. Пантелей Афанасьевич запустил сначала левый мотор, потом -- правый. Стрелки на шкале приборов показывали всюду «норму». Штурман Осадчий закрыл астролюк и сделал первую запись в бортжурнале.
Получив сигнал, Путивцев стал выруливать бомбардировщик на старт. Последняя проба моторов. Максимальный режим. Затем газ снова сброшен. И теперь уже двигатели набирают обороты для взлета. Вся машина: корпус, переборки, хвост -- все дрожит. Но вот тормоза отпущены -- тяжело груженная машина, медленно набирая скорость, разбегается по полю.
В конце взлетной полосы Пантелей Афанасьевич увидел генерала Жаворонкова. Он был простоволос, фуражка в руке. Когда самолет Путивцева поравнялся с генералом, тот, как бы напутствуя -- счастливо, мол, -- помахал фуражкой. «Переживает, -- подумал Путивцев. -- Да и как же не переживать? Им, летящим на Берлин, трудно. Но во многом теперь их судьба, их жизнь зависит от них самих -- от их умения владеть машиной, от опыта, от мужества. От генерала Жаворонкова сейчас уже больше ничего не зависит. Он должен оставаться на аэродроме и ждать. Ждать и думать о каждой машине, которую он послал в этот дальний, опасный полет. Ждать и думать о том, смогут ли они прорваться к Берлину и выполнить приказ Ставки? А ведь этот рейд -- инициатива генерала Жаворонкова. И если оперативная группа будет рассеяна вражескими истребителями и зенитной обороной, не дойдет до Берлина, не выполнит приказа...» Но об этом он, Путивцев, думать не обязан. По крайней мере сейчас. Ему есть о чем думать. И от того, как он, командир корабля, будет думать и действовать, во многом зависит, удастся этот полет или нет.

* * *
Самолет нехотя оторвался от земли. В кабинах стояла тишина -- все ждали, пока машина наберет безопасную высоту.
Слева по курсу лежало большое клубящееся облако. Оно закрывало солнце. Но вот самолет миновал его. Впереди было чистое сухое небо, окрашенное в багровые цвета. Краска на плоскостях самолета сверкала. Самолет вошел в вираж, и солнце оказалось слева, между двигателями. Оно было ослепительным.
Тут же включился в связь штурман полка:
-- Курс двести восемьдесят!
-- Связь с землей установлена, -- доложил стрелок-радист Котиков.
-- За хвостом чисто, -- отозвался воздушный стрелок сержант Неделя.
-- Порядок, -- коротко бросил по внутренней связи Путивцев. На востоке уже наступили сумерки, а впереди, на западе, там, куда летели пятнадцать тяжело груженных машин, тлела вечерняя заря. Солнце село в воду. В том месте, где оно село, еще какое-то время на поверхности багрово искрилась полоса, как зола у догоревшего костра, потом и она померкла, погасла, постепенно сумерки заполнили всю землю под плоскостями машины и само небо.
Над морем самолеты собрались в четыре группы и легли на заданный курс.
На вечернем небе появилась луна. Чем сильнее сгущалась темнота, тем звезднее становилось небо. Самолеты включили бортовые огни.
Слева на траверзе остался порт Либава. В лунную ночь отчетливо была видна темная линия берега. Под плоскостями самолета тускло отсвечивали воды Балтики,
Пантелей Афанасьевич вспомнил свою последнюю поездку в Росток: испытания «летающей лодки», возвращение на ледоколе «Красин» в Советский Союз. Тогда он стоял на палубе, смотрел в зимнее холодное балтийское небо и думал... О чем же он думал тогда? О полетах в этом небе. Он думал о том, придется ли ему еще летать здесь, в этом небе? И вот ему пришлось...
Если не изменяет память, это было в тридцать втором году. Девять лет назад. Тогда еще не было никакого Гитлера. Вернее, он уже был, но еще не дорвался к власти. А завод Хейнкеля «Мариене» влачил жалкое существование.
Теперь у Хейнкеля заказов, надо полагать, достаточно. Убийство стало доходным ремеслом для таких, как Хейнкель...
Берег тянулся бесконечно. При подходе к Данцигу командир полка приказал увеличить высоту и надеть кислородные маски. Стрелка альтиметра поползла вправо и остановилась. Высота пять тысяч метров.
Постепенно погода портилась. Луна все реже появлялась в разрывах между тучами. Нос самолета и плоскости то и дело врезались в тяжелые, набухшие влагой облака. В кабине запахло сыростью, температура быстро падала. Впереди встала стена сплошной облачности. Стараясь обойти грозовой фронт, самолеты карабкались все выше и выше. Началась болтанка. Путивцев сильнее сжал штурвал управления в руках.
Самолет на время оказался выше облаков. Их слой, нижний -- темно-синий; верхний -- напоминал потускневшее от времени серебро. Справа и слева видны пышные шарообразные нагромождения, похожие на гигантские разрывы снарядов.
«Вот тебе и небесные чертоги», -- подумал Пантелей Афанасьевич.
Не прошло и получаса, как погода еще более ухудшилась. Самолет немилосердно трясло. Вибрация передавалась всем частям бомбардировщика, невозможно сидеть, прислонившись к спинке. От напряжения поясница стала ныть. А ведь прошли еще только около трети пути.
Впереди по курсу засверкали изломанные огненные ручьи-молнии!
Путивцев запросил Преображенского:
-- Идем по курсу или в облет?
-- Только по курсу. С набором высоты. Перемахнем облачность, будем пробиваться к Берлину.
Машина снова покарабкалась вверх. Тяжело дышали ее моторы, как легкие у человека, которому не хватает воздуха при ходьбе в гору.
Путивцев включил внутреннее переговорное устройство и спросил Осадчего:
-- Как дела, штурман?
-- Все в порядке, командир. Только замерзли руки.
-- Суньте их в унты. Снимите перчатки и суньте в унты. Помогает. Проверил на себе.
-- А вы? -- спросил штурман, зная, что командир не может бросить штурвал и сунуть руки в унты.
-- Ничего, я -- горячий. А что скажут воздушные стражи? -- обратился Путивцев к стрелкам. -- Как у вас дела?
-- У нас все в норме, только самолетов наших стало не видно, -- доложил Котиков.
-- Не потеряются, найдут дорогу. А вы не замерзли?
Стрелки помолчали, потом ответил Неделя:
-- Есть немного, товарищ командир.
-- Потерпите. Над Берлином погреемся.
Термометр за бортом показывал 38 градусов ниже нуля. На альтиметре стояло 6000 метров. Кислородные маски и стекла очков заволакивало ледяной пленкой.
Неожиданно самолет всплыл над облаками. Освещенные луной, они были похожи на сказочные замки.
-- Командир! Сзади и ниже вижу три ДБ.
-- А где же остальные? -- спросил Осадчий.
-- Я вижу два впереди, -- сказал Путивцев и добавил: -- Ничего, к цели придут все.
-- Скоро Штеттин, -- доложил штурман.
-- Как у вас, воздушные стражи?-- снова спросил Путивцев.
-- Нормально, -- ответил Неделя.
Котиков молчал. Это было так непохоже на него.
-- Почему молчите, Котиков?
И снова никакого ответа.
-- Штурман, посмотрите, что с ним?
По-прежнему монотонно гудят моторы. Грозовой фронт стремительно уходил вправо.
В наушниках раздался взволнованный голос Осадчего:
-- Командир! Похоже, Котиков потерял сознание. Очевидно, неполадки в кислородном приборе.
-- Немедленно возьмите запасной! -- приказал Путивцев. -- Иду на снижение.
Машина резко вошла в облака. Плоскости, будто обжигаясь о них, вздрагивали. В кабине опять запахло сыростью. От быстрого снижения в ушах появился шум.
Путивцев стал делать глотательные движения. Как сквозь вату, до него донесся голос штурмана:
-- Котиков пришел в себя.
-- Под нами Штеттин, командир!
-- Вижу, -- сказал Путивцев.
Большой город у моря светился причудливыми гирляндами огней. Светомаскировку здесь не соблюдали. Англия далеко, а русская авиация уничтожена: ведь так сказал им Геринг. Руки сами тянутся к бомбосбрасывателю. Но нет! Нельзя! Штеттин -- запасная цель. На случай неполадок в матчасти. А матчасть ведет себя пока отлично. Надо лететь дальше. Курс на Берлин.
Внизу Путивцев различил аэродромные огни. Очевидно, немцы приняли их за своих. Стали мигать огнями.
-- Смотрите, смотрите, -- крикнул Осадчий, -- они приглашают нас на посадку.
-- В другой раз. Ауфвидерзейн! -- сказал спокойно Путивцев,
-- Ауфвидерзейн! -- не удержался Котиков, вспомнив из своего скудного школьного запаса это словечко.
-- Штурман! Видите Одер? -- спросил Путивцев.
-- Вижу, командир.
-- У города Эберсвальде река резко сворачивает на юго-восток. Не проскочить бы.
-- Не проскочим, командир.
И по визуальным наблюдениям, и по приборам машина шла точно на Берлин. Внизу под плоскостями самолета земля немо молчала. По пути попадались мелкие россыпи точечных огней -- маленькие города, фольварки. Но вот на горизонте появилось сначала бледное огромное пятно. Видимость была хорошей. Фронт облаков в основном остался позади.
-- Впереди Берлин! -- крикнул Осадчий.
-- Вижу.
-- Боевой, двести сорок! -- снова раздался голос штурмана.
-- Есть двести сорок, -- ответил Путивцев. И напомнил: -- Наша цель -- Силезский вокзал.
-- За нами идут самолеты Плоткина, Дашковского, Ефремова, -- доложил радист.
Флагманский корабль полковника Преображенского летел впереди.
Берлин был залит ярким светом. Отсюда, сверху, хорошо просматривалась по уличным фонарям конфигурация улиц, площадей, заводских районов. Искрили дуги трамваев. Хорошо были видны огни электросварки.
Неожиданно в наушниках раздался голос Котикова:
-- Внимание! Внимание. Мы прибыли в гости к Адольфу...
-- Разговорчики, Котиков! -- оборвал Путивцев. «Нервничает парень. А ты сам? Спокоен?»
Самолет выходил на цель, снижаясь.
«Пора», -- хотел сказать Путивцев штурману, но не успел. Почувствовал, как машина вздрогнула, освобождаясь от бомб. Сначала оторвались бомбы, подвешенные прямо под брюхом самолета. Потом открылись бомбовые люки, и оттуда посыпались бомбы более мелких калибров.
Внизу вспыхнули первые разрывы, заметались первые всполохи огня.
-- Не забудьте о листовках, -- напомнил Путивцев штурману.
-- Листовки сброшены!
Внизу погас свет. В наступившей темноте хорошо была видна змейка огня -- горел, видно, какой-то состав на станции. В следующее мгновение сотни прожекторных лучей прошили небо. Снарядные трассы заструились совсем рядом. От близких разрывов машину стало бросать из стороны в сторону. И вдруг все озарилось прозрачно-белым неземным светом -- прожекторный луч нащупал самолет. Надо немедленно уходить. Куда? Вниз? В сторону? На раздумья -- секунды, пока второй прожектор не взял их в перекрестие. Тогда уйти будет труднее. Путивцев повел машину резко на снижение. Почувствовал, как закладывает уши с падением высоты. Наконец все погрузилось в непроницаемую темноту. Будто самолет провалился в преисподнюю. Только шум моторов и близкие разрывы снарядов свидетельствовали о том, что они еще на этом свете.
Медленно проступали сигнальные огни приборов -- глаза постепенно привыкали к темноте.
-- Котиков! Дайте радиограмму в Москву: я -- над Берлином! Задание выполнил! -- приказал Путивцев.
Радиограмму надо было дать над морем. Но долетят ли они до моря?
Стремительно рядом пронеслось продолговатое темное тело. Мелькнули огни вражеского ночного истребителя.
-- Не стрелять, не обнаруживать себя!
Путивцев закладывает левый вираж. Идет некоторое время на запад, в сторону, противоположную той, в которой должны рыскать «Мессершмитты-110». Разрывов снарядов нет. Видно, зенитная артиллерия прекратила стрельбу, чтобы не сбить свои самолеты. Еще какое-то время летят на запад. Потом Путивцев изменяет курс и берет на север. Теперь только на север, к морю. Там спасение. Во время маневров самолет потерял высоту. Альтиметр показывал 2700 метров. Чтобы сократить расстояние до Кагула, Путивцев еще раз меняет курс. Самолет ложится на норд-ост и карабкается вверх. Стрелка альтиметра ползет вправо и останавливается на отметке «6000».
Холод проскальзывает в унты. Стынут руки в меховых перчатках. Но надо терпеть. Это то, что можно перетерпеть.
Облачность снова стала густеть. Впереди, и справа и слева, вспыхивали изломанные линии молний. Мощные вертикальные потоки стали бросать машину, как щепку. В этой кутерьме не страшны ни истребители, ни зенитки. Здесь другой враг -- природа. Началось обледенение винтов. Первые льдинки срываются с лопастей и тревожно стучат о корпус самолета. Путивцев включил антиобледенительную систему и отдал штурвал -- самолет стал снижаться. На высоте трех тысяч метров воздух заметно потеплел. Внизу в разрывах между тучами мелькнула небольшая россыпь огней -- какой-то небольшой городок. Здесь тоже не соблюдали светомаскировку.
Похоже было, что они миновали грозовой фронт. Наконец показалась темная полоса -- море. В облачную погоду море было темнее земли.
Путивцев снова стал набирать высоту. У берега могли быть сторожевые корабли. Угодить под их зенитки, после того как они вырвались из огненного кольца над Берлином, было ни к чему.
Вскоре показались звезды.
-- Штурман! Уточните наше местонахождение!
-- Справа на траверзе должен быть остров Рюген, -- доложил Осадчий.
«Значит, мы вышли к морю где-то в районе Ростока», -- отметил про себя Путивцев.
Вдруг в наушниках раздался радостно-взволнованный голос Котикова:
-- Живы! Мы -- живы!..
«Пусть покричит, самое время покричать. Разве ты думаешь не об этом? Жив!.. И каждый. Каждый член экипажа сейчас думает об этом. Впереди бои. Целая война. Но пока мы живы. А это значит -- увидим солнце. Увидим землю!..»
-- «Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет...», -- запел Котиков и вдруг замолчал.
-- Пой, радист, пой... На сегодня мы свое сделали, -- разрешил комбриг.
-- «Полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки, и пехота пойдет, и линкоры пойдут, и помчатся лихие тачанки...»
В полете они были уже около шести часов. Нестерпимо ныли спина, руки и ноги. Веки будто налило свинцом. «Только бы хватило бензина». Эта мысль, как ни странно, придала бодрости. Снова рождалась реальная опасность -- опасность не долететь. А посадка на воду была равнозначна гибели. Был еще один путь, к суше. К суше, где их поджидал враг. Этот путь исключался. Бензина все-таки должно хватить.
Моторы работали ровно. Их монотонное гудение действовало убаюкивающе.
-- Командир, мы почти дома! -- Этот голос штурмана придал новые силы.
Огромный ярко-красный диск выползал, казалось, из самых морских глубин.
-- Солнце! -- рикнул Котиков.
«Как это здорово -- видеть восход солнца».
Через полчаса появился на горизонте такой бесконечно желанный зеленый остров -- Сааремаа.
Стрелки бензометра стояли почти на нуле.
Не делая разворота, Путивцев повел самолет на посадку.
Взлетная полоса, к счастью, была свободна. «Воробушек» мягко коснулся ее колесами и побежал, чуть припрыгивая на небольших неровностях. «Все! Земля!» Послышался выхлоп левого мотора. Правый мотор несколько раз чихнул и заглох. Но это уже не страшно. Путивцев выключил зажигание. Самолет еще пробежал какое-то расстояние по инерции и остановился, Пантелей Афанасьевич стянул шлем, вытер рукой взмокревший лоб и увидел бегущих к самолету механика и моториста.
Когда Путивцев выбрался из самолета, ребят из его экипажа уже тискали механики, техники. Лосев схватил в охапку Путивцева -- все обнимались, невзирая на ранги...
Пантелею Афанасьевичу сказали, что он вернулся четвертым. Где же остальные одиннадцать машин?
-- Идите, ребята, отдыхайте, я здесь немного полежу, на поле. -- Путивцев опустился на землю и прижался к ней щекой.
Она была холодноватой, поднимающееся солнце еще не успело ее согреть, но от нее будто исходила живительная сила, которая вливалась в каждую клетку его смертельно уставшего организма. Когда Путивцев выбрался из самолета и ступил на землю, он почувствовал, что ноги отказывают ему. Хорошо, что Лосев подхватил его, а потом они стали обниматься все. Нервное напряжение? Да. Усталость? И усталость, разумеется. Возраст? Не стар, конечно, но все-таки сорок пять лет... Но тут Путивцев подметил, что и стрелок-радист, и штурман -- все еле держатся на ногах. Выдержать такой полет -- не шутка. А каково же тогда ему, летчику! Просидеть восемь с лишним часов за штурвалом самолета, да еще в таких условиях? Ни один испытательный полет не мог сравниться с этим перелетом -- в Берлин и обратно. «Все нормально», -- сказал себе Путивцев. А вслух повторил:
-- Идите, ребята, отдыхайте.
Путивцев лег на спину -- огромный синий купол навис над ним. Из лесу доносилось щебетание птиц. Утренний ветер был ласковым. «Соснуть бы сейчас минут эдак шестьсот», -- вспомнилась старая солдатская поговорка. И он действительно, кажется, заснул. Сколько он спал -- минуту, десять? Он не знал. Когда он открыл глаза -- все в природе было неизменным для его глаз: и цвет неба, и солнце на нем. Открыл же он глаза потому, что его ухо и во сне расслышало далекий гул авиационных моторов -- кто-то еще возвращался. А может, это вражеский самолет? Путивцев привстал. Гул моторов стремительно приближался. Вот уже над лесом показался бомбардировщик. Наш. Точно. Выпустил зеленую ракету, как и положено. И вдруг послышались перебои в моторе, самолет стал круто заваливаться на сторону и резко пошел вниз -- будто ему подрубили крылья. Что же это? Путивцев невольно стал делать движения, которые он делал бы там, если бы сейчас находился в кабине летчика. Самолет скрылся за верхушки корабельных сосен, и тотчас же раздался сильный треск.
Завыл сигнал пожарной машины. Будто невидимая рука подхватила Путивцева. Усталости как не бывало. Все, кто был на аэродроме, бежали к месту аварии.
-- Это был Дашковский! Дашковский погиб! -- крикнул кто-то.
Пролететь тысячи километров. Уйти от сотен смертоносных снарядов, нацеленных в тебя! Победить непогоду и разбиться на пороге собственного дома! Что же все-таки случилось? Кончилось горючее? Отказали моторы в результате повреждений, нанесенных зенитной артиллерией врага? Сдали нервы?
Теперь никто уже ничего не узнает. От самолета остались только обломки. Экипаж погиб.
Будто туча нашла на солнце. Первые потери... Путивцев видел смерть в двух войнах. Видел он смерть уже и в этой войне -- он вспомнил артиллеристов на дороге и их последний бой. Но это была первая смерть близких ему товарищей, которые живые и здоровые десять часов тому назад на этом же аэродроме стояли вместе с ним в строю перед вылетом. Говорят, что с годами человек привыкает к смерти. Неверно это. Можно относиться к ней спокойнее, но привыкнуть к ней нельзя.
Но вот над лесом показались еще две машины. Они сели благополучно. Еще одна. За ней -- три...
Через час с небольшим полковник Преображенский мог доложить генерал-лейтенанту Жаворонкову:
-- Товарищ генерал! Боевое задание Родины выполнено. Вверенный мне полк восемью экипажами бомбил Берлин! Пять самолетов бомбили Штеттин. -- Голос у Преображенского был с хрипотцой. Он заметно волновался.
Генерал Жаворонков не по-уставному, а по-отечески обнял полковника и трижды по русскому обычаю поцеловал.
-- Великое дело вы сделали, Евгений Николаевич! Великое!.. Значит, на Берлин летать можно, и мы будем летать. А сейчас отдыхайте! Отдыхайте, дорогие мои соколы! -- громко сказал генерал. -- Родина не забудет ваш подвиг!..
Около двенадцати часов дня пришла радиограмма от Верховного Главнокомандующего. Ее зачитали перед строем. Верховный поздравлял личный состав с выполнением сложного и ответственного задания и желал новых боевых успехов.
Опросив экипажи, тут же на аэродроме Жаворонков и Преображенский составили боевое донесение командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу и народному комиссару Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову.
Комиссар Оганезов принес новость: радисты поймали сообщения Берлинского радио. Берлин сообщал, что в ночь с 7 на 8 августа группа английских бомбардировщиков бомбила Берлин. Шесть самолетов сбито...
Лондон передал, что из-за плохих метеоусловий в прошлую ночь английская королевская авиация не предпринимала налетов на Германию...
-- Вот и загадку Гитлеру подбросили, -- сказал Осадчий.
-- Не хитро. Разгадают, -- сказал капитан Середа. -- Вы вот слетали, а я?.. Но ничего -- температура упала. В следующий рейд сам поведу самолет. Спасибо вам, товарищ комбриг, за «Воробушка». За то, что привели его в целости и сохранности. Есть на чем летать...
-- Товарищ комбриг, командир наш ревнивый, -- поделился сокровенным разговорчивый Котиков. -- Не любит свой самолет чужому передоверять.
-- А я разве чужой? -- улыбнулся Путивцев.
-- Ну что вы, товарищ комбриг! Не так выразился. Свой вы! Конечно, свой!
-- В одном небе, ребята, летать будем, -- сказал Пантелей Афанасьевич.
...Вечером Путивцев получил приказ вернуться в свой полк. В ту же ночь на У-2 перелетел линию фронта.
Его возвращению полковник Лебедев очень обрадовался.
-- Ну что, Пантелей Афанасьевич? -- нетерпеливо спросил он.
-- Летать можно, -- сказал Путивцев. -- У Берлина сильная зенитная оборона, ночные истребители -- двухмоторные «мессершмитты» и аэростаты, но летать можно, -- повторил он.
-- Сейчас соберу личный состав, товарищ комбриг, -- уже официально обратился Лебедев, -- расскажете подробно.

* * *
9 августа командиру 81-й авиадивизии, в которую входил и 332-й полк, поступило распоряжение из Ставки. Оно было написано от руки одним из членов Государственного Комитета Обороны под диктовку Сталина:
«Т-щу Водопьянову
Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.08 на 10.08 или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете, кроме фугасных бомб, сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.
И. Сталин
8.8.41».

Погода не позволила девятого произвести налет. Только в ночь на одиннадцатое тяжело груженные самолеты с аэродрома подскока возле Пушкино один за другим стали подниматься в небо. Оно было хмурым и неприветливым.
После торпедоносца ТБ-3Ф четырехмоторный ТБ-7 казался гигантом. Это действительно был гигант: высота с трехэтажный дом, одиннадцать человек экипажа, бомбовая нагрузка -- пять тонн.
-- Ну, как, товарищ комбриг, машина? -- поинтересовался штурман, младший лейтенант Козлов.
-- Машина хорошая, -- ответил Путивцев, -- но у меня такое впечатление, что я после легковушки сел за руль грузовика...
С экипажем Путивцев как следует познакомиться не успел. Не было времени, а экипаж большой. «Ну что ж, познакомимся в деле», -- решил про себя Пантелей Афанасьевич. К штурману он присматривался особенно внимательно -- ведь это правая рука командира и не только правая рука, но и глаза. Плохой штурман -- будешь лететь, как слепой. Собьешься с курса, не вовремя выйдешь на цель... В общем, без хорошего штурмана -- дрянь дело.
Одно качество уже успел оценить в штурмане Путивцев: не труслив. Перед полетом младший лейтенант Козлов отнес свой парашют в хвостовой отсек.
-- Зачем вы это сделали? -- спросил Путивцев.
-- Вернусь или с самолетом, или вовсе не вернусь, товарищ комбриг.
Пантелей Афанасьевич внимательно посмотрел в лицо младшему лейтенанту. Оно было молодым. Моложе даже, чем показалось при первом знакомстве. Глаза голубые, под цвет неба. Подбородок мягкий, округлый, но во всем -- и в глазах, и в выражении лица -- светились воля, непреклонность.
-- Давно закончили училище? -- спросил комбриг.
-- Весной, товарищ командир. Досрочный выпуск. Но вы не беспокойтесь, я был лучшим курсантом в училище...
-- А я и не беспокоюсь. Откуда родом?
-- С Урала я, товарищ комбриг.
-- Дома кто остался?
-- Мать... невеста, -- немного помедлив, ответил штурман.
-- Ну, вот видите, мать и еще невеста... Надо вернуться, штурман, живым. Мы своим родным и близким живыми нужны.
-- Так точно, товарищ комбриг, -- повеселев, сказал Козлов. -- Живыми.
-- Вот так-то. А парашют свой возьмите и наденьте. Мы не смертники, не камикадзе, как у японцев... А если случится так, что придется прыгнуть, прыгнем. Но только по моему приказу. Прыжок без приказа расцениваю как дезертирство. Так и передайте всему экипажу.
...И на этот раз небо Балтики не радовало летчиков.
Высота грозовых наковален доходила до восьми тысяч метров. Облачность была многослойной. «Около двух третьих маршрута придется пройти вслепую», -- подумал Путивцев.
При подлете к Данцигу Пантелей Афанасьевич услышал в шлемофоне взволнованный голос воздушного стрелка:
-- Товарищ командир, горим. Горит левый средний дизель!
-- Без паники!
Действительно, язычки пламени пробивались сквозь капот двигателя на левом крыле. «Вот тебе не опасные в пожарном отношении двигатели!..»
-- Принять все меры к тушению пожара... -- приказал он.
Путивцев повел самолет на снижение. На высоте трех тысяч метров облачность была все такой же непробиваемой, беспросветной. Плотность облаков здесь была значительно выше. Многотонную машину стало сильно швырять. Она плохо слушалась рулей. Вокруг крыльев и стабилизатора зашумели, засвистели воздушные потоки. «Несимметричное обтекание воздуха», -- машинально отметил про себя Пантелей Афанасьевич и тут же услышал голос штурмана:
-- Командир, мы падаем!
-- Вижу!..
Но не в таких переделках бывал Путивцев, не из таких положений выводил самолет. Недаром Чкалов называл его «мастером штопорных дел». Пантелей Афанасьевич выровнял машину и повел ее с набором высоты.
«А штурман -- молодец! Спокойно так, как на учении: «Командир, мы падаем!..» Не ошибся я, значит... Не труслив».
С набором высоты температура резко падала. Иней стал затушевывать стекла кабины. И тут послышались перебои в крайнем левом дизеле.
«Этого еще не хватало». Из левого дизеля заструился дымок, показалось пламя. Путивцев выключил второй двигатель. Дым рассеялся. Пламя исчезло.
Теперь машина натужно гудела двумя моторами. И оба они были на правом крыле. Самолет разворачивало -- управлять им стало неимоверно трудно. Скорость упала до ста шестидесяти километров в час. Путивцев знал, что сейчас весь экипаж ждет его решения. Возвращаться и бомбить запасную цель или идти на Берлин дальше?
-- Идем на основную цель, -- сказал как можно спокойнее комбриг.
Еще когда он был на командных должностях, Пантелей Афанасьевич привык к тому, что его подчиненные должны были; знать столько или почти столько, сколько знает он, командир. Они должны понимать его. Не слепо выполнять приказ, а понимать!
-- Идем на основную цель, -- повторил он. -- Попробуем извлечь из нашего положения пользу. Немецкие зенитчики знают, что крейсерская скорость ТБ-7 -- триста километров, а мы идем сейчас со скоростью сто шестьдесят. Фашисты будут вести огонь с поправкой на триста километров, а мы тем временем... сами понимаете...
Неожиданно яркий лунный свет ударил в глаза.
-- Вправо восемь, -- сказал повеселевший штурман.
-- Не много ли?
-- В самую точку, командир. В облаках немного сбились, теперь выходим на правильный курс.
Через какое-то время штурман радостно доложил:
-- Поймал Берлинскую широковещательную радиостанцию!
Волнение штурмана передалось Пантелею Афанасьевичу.
-- Переключи-ка на меня радиополукомпас!.. -- скомандовал он.
Берлин передавал сводку погоды.
«Точно, это она. Температура в Берлине двадцать один градус...»
-- Но мы сейчас им подбавим жару!
Кажется, это был голос бортинженера. Путивцев еще не научился различать своих подчиненных по голосам.
Облачность заметно стала рассеиваться. Впереди уже светилось и с каждой минутой ширилось желтое пятно. Самолеты Преображенского, которые шли первыми, отбомбились. Первые машины 81-й авиадивизии тоже сбросили бомбы, в том числе зажигательные -- город был освещен заревом пожаров.
Самолет Путивцева попал в перекрестье прожекторов. Тотчас же справа и слева по курсу стали вспыхивать шапки разрывов зенитных снарядов. Недолет, недолет, еще недолет...
-- Командир, цель! -- Давай!
Машину резко подбросило. Пять тонн бомб, зловеще завывая, устремились вниз. Под ними был артиллерийский завод. Огромный взрыв озарил все вокруг, заглушив на миг лай зениток.
«Теперь надо уходить. Собрать все нервы в узел и уходить...» В обратный путь облегченная машина шла несколько веселее.
Летчики, моряки, водители автомобилей знают, что путь домой всегда короче.
На аэродроме их ждали с нетерпением.
-- Ну, как?
-- Все в порядке!
-- Дали Гитлеру прикурить! -- Точно, тогда это был голос бортинженера.
-- Кто уже вернулся? -- спросил Путивцев механика.
-- Дело плохо, товарищ комбриг.
На самолете Егорова при взлете отказали сразу два дизеля. Самолет разбился. Тут же, около аэродрома. У Курбана в полете тоже останавливались дизели. Но, слава богу, Курбан вернулся. До аэродрома, правда, не дотянули. Сейчас звонили из Красного Села -- там сели. Еще прилетели майор Лисачев и капитан Асямов... А остальных пока нету. Либо сели где-нибудь, как Курбан, не дотянув до своих аэродромов, либо... Топливо-то у всех кончилось.
Позже Путивцев узнал о трагической участи семи экипажей, не вернувшихся в ту ночь с задания.
Самолет Панфилова сбился с курса на обратном пути и был подожжен зенитной артиллерией над Финляндией. «Молодец у меня штурман», -- уже в который раз отметил про себя Путивцев.
Михаил Васильевич Водопьянов, командир авиадивизии, в ту ночь тоже не вернулся на свой аэродром. У него не хватило горючего, и он посадил бомбардировщик по ту сторону фронта, не долетев до Пушкино двести километров. Но какова была радость, когда все члены экипажа во главе с командиром через несколько дней, усталые и перемазанные грязью, появились вдруг на своем аэродроме. Они шли все эти дни по лесам, и болотам, хоронясь от врага, а иногда и вступая с ним в схватку.
Но самой трагической, пожалуй, была судьба у экипажа Тягунина. Еще на вылете, когда самолет миновал последний пункт береговой обороны, бомбардировщик неожиданно обстреляли свои. В воздух поднялись наши истребители И-16 и атаковали. Штурман экипажа дважды давал сигнальные ракеты: «Я -- свой». Потом бомбардировщик дал предупредительный залп из всех своих стволов -- будто огненная светящаяся метель мазнула по небу. И тут зенитный снаряд угодил в бомбардировщик и отбил ему крыло...
Говорили, что среди сигнальщиков оказался предатель, который намеренно не оповестил части ПВО о том, что наши самолеты могут в это время появиться над их районом.
Вскоре личный состав авиации дальнего действия был ознакомлен с приказом Верховного Главнокомандующего. В приказе отмечались мужество и самоотверженность экипажей, летавших на Берлин. Но особое внимание заострялось на недостатках: командование 81-й авиадивизии слабо руководило организацией полета. Маршруты следования были плохо увязаны со службой ВНОС и ПВО. Летно-технический состав недостаточно освоил новую материальную часть.
Начальник штаба дивизии полковник Ляшенко освобождался от занимаемой должности. Командир дивизии Водопьянов получил благодарность за лично проявленное мужество, но от командования дивизией тоже отстранялся. Вместо него был назначен Голованов.
Верховный Главнокомандующий приказал пополнить 81-ю авиадивизию самолетами ТБ-7, ЕР-2 и ДБ-3.
После реорганизации 81-я авиадивизия в августе и в сентябре совершила десятки налетов на Берлин, Штеттин, Кенигсберг, Данциг.
18 августа в газете «Правда» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении летчиков, летавших на Берлин, орденами. Некоторым было присвоено звание Героя Советского Союза.
В первых числах сентября был Указ о награждении комбрига Путивцева орденом Боевого Красного Знамени. Комбригу Путивцеву присваивалось звание генерал-майора авиации. В тот же день Пантелея Афанасьевича вызвал командующий ВВС генерал-полковник Жигарев.
-- А где же генеральские знаки отличия? -- спросил он Путивцева, крепко пожимая руки.
-- Не успел еще, товарищ генерал-полковник. -
-- Хотим мы, Путивцев, дать вам под командование дивизию.
-- Дивизию?
-- Удивлены?
-- Давно я не был на командных должностях. Справлюсь ли?..
-- А ты, оказывается, злопамятный, -- неожиданно перейдя на «ты», заметил командующий. -- Долго помнишь, что тебе когда-то Батюков сказал...
-- Я не злопамятный, товарищ генерал, а памятливый...
-- Ну, ладно, старое вспоминать не будем... А Батюков? Что ж Батюков! Его уже нет. А о мертвых сам знаешь: или хорошо говорят, или ничего...
-- Какую дивизию принимать, товарищ командующий?
-- Смешанную. Ты же у нас мастер на все руки. «Док» -- так, кажется, тебя Чкалов называл. -- И Жигарев дружески подмигнул Путивцеву.
«Однако, -- подумал Пантелей Афанасьевич, -- все знает».
-- Даю тебе, Путивцев, ночь, чтобы повидаться со своими. Немного? Но и немало по нынешним временам. Завтра получишь назначение у моего заместителя Петрова.
-- Как на фронтах, товарищ командующий?
-- А ты что, сам не знаешь?.. Трудно. Но немцы рассчитывали закончить войну через три недели. Прошло уже десять недель, а война только начинается. Это -- главное.
Шел семьдесят четвертый день войны."