глава вторая. во веки веков

Глава ВТОРАЯ.
1._____________
 Эта глава развивает свершившееся в роду Валдаевых в довоенное время.Участие в революции и налаживание жизни в селе по народной инициативе. Раскулачивание… Ссылка и гибель семьи младшего сына Николая, предательство внучки Василисы…Причиной всех бед, по мнению Гаврилы Матвеевича, был Сталин, тайну которого он узнал при следующих обстоятельствах…

Второй раз Гаврила Матвеевич увидел Сталина зимой двадцать седьмого года. Но прежде-то встретил Осипа Матусевича, с которым они пропадали под Елгавой, прикрывая отступивший отряд. Осип различил его в станционной сутолоке, налетел с боку и повис на плече, пытаясь остановить, а Гаврила Матвеевич — медный идол в тулупе — пропер его на себе шагов пять, прежде чем разглядел в лице прицепившегося человечка знакомые черты, увидел слезы в прищуренных глазках, услышал его.
— Гаврила!... Вал-да-аев...
— Осип! Да никак ты?!
- Н-ну!..
.- Ах ты, мать моя, богомолка. Живой!
Устремленная к подходившему поезду толпа вынесла их на перрон и отшвырнула в сторону. Гаврила Матвеевич прощально глянул на вагон, в котором должен был добыть себе место, и все! Выкинул из головы заботы об отъезде, потому что встретил побратима, кровью сродненного, можно сказать, с того света вернувшегося. Сжал худенькие его плечи в кожаной куртке, вначале отставил от себя, чтоб разглядеть птичье личико с острым носом, заглянул в его изумленные и смущенные глаза, а потом привлек и поцеловал троекратно.
— Ну, здравствуй, светлая твоя душа! Да как же рад-то я! Ведь думал, красные прибили тебя тогда.
— Вот...— разводил руками Осип, показывая всем своим переполненным ликованием видом, что все было не так, он выжил.
— Да как же? За вербой ты сидел, у воды прямо. И бил все то с одной стороны дерева, то с другой. Я еще думал: вот молодец-то, пусть считают, что нас много. А потом перестал...
— Пат-роны...
— Ну да, кончились. Они и бросились к тебе. Я Егора толкаю в бок, чтоб пособил, а бок-то в крови. Убили Егора, да… А сам-то я какой пулеметчик. Пока провозился, они уж в низинке у тебя. Построчил маленько. Не попаду, думаю, так хоть попугаю, чтоб ты утек, а тут слышу, наганы затюкали. Добили, значит,— решил.
— Нет. Я в воду, в камыши... А ты как?
— Я-то?., — моргнул Гаврила Матвеевич и с грустным добродушием уставился на Осипа. И не слышал уже крики штурмующих вагоны людей, не чувствовал пощипывающего морозом носа, мысленно глядя в тот далекий летний день, когда им предстояло погибнуть.

* * *

Рассказ этот Гаврила Матвеевич поведал Осипу в станционном буфете, куда они перебрались с перрона, засели с графинчиком водки, за борщи и котлеты.
 Обстоятельно рассказал еще, как разоружил полковника Ланского и привел отряд к Свиридову. Как воевал в дивизии Гая и получил орден, как раненый вернулся в Петровск и там еще устанавливал Советскую власть. Осип ковырялся в тарелке, не спуская с него глаз, сочувственно кивал, а в конце их застольной беседы чуть было не обидел Гаврилу Матвеевича, заявив, что сейчас многие становятся большевиками.
— Так ты что, думаешь, я примазался?
— Нет, нет... Я говорю, так все идет. Я был в Юзовке. Там в сапожной мастерской работал — Лазарь Моисеевич Кашарович, меньшевик. А теперь он Каганович, член ЦК болышевиков, у Сталина работает.
Разговор перешел на Сталина, тряхнувшего Троцкого, который захотел прибрать к себе наследие Ленина, а вскоре они и увидели Генсека воочию, прямо перед собой, отделенного только стеклом вагонного окна.
 Приметив, что на станцию вкатывается какой-то необычный поезд — без народа, Гаврила Матвеевич решил, что в таком спецпоезде он может прокатиться в свою сторону, пользуясь правом орденоносца. Быстро оделись, подхватили свои вещи и с Осипом через буфетную дверь вышли на перрон вслед за группой милиционеров, кинувшихся вправо и влево прогонять народ.
 Поезд притормозил и встал, точно подведя к ним портрет вождя за вагонной рамой окна. Только был это не портрет, а явь. Усатый и рябоватый, с незажженной трубкой, которую он держал в руке, словно раздумывая, закуривать или нет, Сталин напряженно вскинулся, увидев их.
— Эк ты! Сталин, — удивился Гаврила Матвеевич и совсем по-дурацки, как потом признался себе, показал на него пальцем.
Осип опасливо потащил его в сторону, но Гаврила Матвеевич отмахнулся и стал кивать Сталину: мол, здравствуй, рад тебя видеть. Незажженная трубка в руке Сталина напомнила ему первую встречу. Решив, что вождю будет приятно вспомнить его: он распахнул полушубок и полез в карман за спичками. В холодных глазах Сталина мелькнула тревога, и он качнулся в сторону от окна.
:— Да нет... Ты чего?.. Вспомни-ка, — приговаривал Гаврила Матвеевич, поджигая по-партизански спички.
Его ударили по рукам, сбили с ног, и придавили, сунув ствол нагана в щеку. Два других милиционера то же самое проделали с Осипом.
— Вы чего, ребята? — беспомощно трепыхался Гаврила Матвеевич, со стыдом косясь на уплывающее вагонное окно.

* * *

В станционное отделение ГПУ их притащили, особо не церемонясь. Вновь обыскали более тщательно, и когда не нашли оружия и убедились, что найденный в вещмешке бородача кусок серой массы не динамит, а самодельное мыло, к тому же он оказался орденоносцем и членом партии, ретивость милиционеров поубавилась. Сменилась обиженной раздраженностью. Думали, что предотвратили покушение на вождя революции, а тут вместо бомбы — мыло. С таким вещдоком просмеют, догадывался Гаврила Матвеевич об их трудностях. Не понимал лишь настойчивости, с какой вновь проверял их вещи узколицый мужик в черном кожушке, как у Осипа. В первые минуты он только наблюдал за обыском, прижимаясь к печке, а теперь сам перебрал и ощупал все своими руками и даже разрезал кусок мыла на две половинки. Так показав, что он главный, узко¬лицый стал допрашивать.
— Хорошо. Увидел Сталина. Обрадовался. А спички зачем понадобились тебе?
— Так я ж говорю: напомнить хотел про встречу.
— С кем?
— Со Сталиным, с кем же ещё. Потому и обрадовался.
Узколицый прошелся подозрительным взглядом по лицам притихших милиционеров: мол, слышали? Уставился на Гаврилу Матвеевича воспаленными, засверкавшими возбужденным интересом глазами.
— Так, так, так... А от кого узнал, что вы здесь встретитесь?
— Да ты чего это? Разве я про эту встречу говорю? Я про ту говорю, когда встречался с ним, виделся вот так, как с тобой. И говорил… Он на фронт к нам приезжал, смотр устраивал перед тем, как на Колчака послать. А я мужик-то бравый, он и подошел ко мне покурить вместе, порасспросить про солдатский дух: мол, сможем мы Колчака свалить али нет, — присочинил Гаврила Матвеевич. — А на плацу-то ветрено: он закурить хочет, ан никак, спички тухнут. Я научил его по-партизански...
Гаврила Матвеевич подошел к столу, где были разложены их с Осипом вещи, взял коробок и, утопив в нем внутреннюю коробочку, стал опускать зажженные спички в освободившееся пространство коробка.
— На ветру не тухнет так, закуривай, или взрывчатку поджигай, или костерок разводи с одной спички.
— Да что он, без тебя не знал, что ли, — усомнился какой-то бывалый милиционер. — Все так делают.
— Может, и знал, — согласился Гаврила Матвеевич. И как бы давая понять, что с этим делом пора кончать, после показа положил спички себе в карман; заговорил с милиционерами в своем доверительном, располагающем к душевности тоне: — А все-таки поучился, уважение мне оказал. Тут же рота стоит, полки... Все потом расспрашивали, как вы сейчас — что да как? А вот такой он. Нашенский мужик, хоть и вождь.
— Орден тебе Сталин вручал?
— Не... Фрунзе!
— А где Фрунзе видел?
— Стоп, стоп, — приостановил расспросы узколицый, все еще не смиряясь с поражением. — Встречались в девятнадцатом. А сейчас чего лез на глаза?
— Не лез, а вышло так... Да что ж он не человек, что ли? Может, приятно, думаю, будет. Мы вот с дружком встретились, — обнял он щупленького Осипа, притянул к своей могучей груди, — и наговориться не можем. А как же, помином душа радуется.
— В общем, на чашку чая к вождю захотел, — сказал бывалый милиционер, хохотнув.
И все рассмеялись, заговорили. Кто-то ушел, хлопнув дверью. Арестованным вернули вещи, документы и отпустили, пообещав посадить в первый же проходящий поезд.
Вот так свиделся Гаврила Матвеевич с вождем. А ночью, сидя в вагоне среди посапывающих и храпящих пассажиров, перед тем моментом, когда должен был уйти в сон, перед ним вновь проплыла эта встреча со Сталиным. И увиденное поворачивалось неожиданными открытиями: Осипа-то не допрашивали, так как его… И куртка у него, как у узколицего… Это что же получается?.. Да то, что у себя… Мотались, как дерьмо в прорубе… А Генсек-то испугался…. Мужиков боится!. Цари – не боялись, в каретах разъезжали без охраны. А этот вон как охраняется. С чего бы это так-то, если ты вождь народный?!. Ну и ну…
 
2.________________

— Война! Война! – неслось по селу, поднимая народ.
У правления колхоза слушали радиоприемник, выставленный на подоконник. Там же вскоре начался митинг. Петр Степанович Теркуньков, ставший председателем колхоза после передвижения Марысева в секретари райкома, пламенно клеймил вероломных фашистов, нарушивших заключенный с ними мирный договор о ненападении.
Долго ждали выступления Сталина, полагая, что он обязательно скажет народу, что тут делать, как быть. Но выступил Молотов.
Задумался Гаврила Матвеевич, но своих суждений по этому поводу ни кому не высказал: знал рябого по своему хорошо. Тут лучше помолчать. И тихо ушел…

* * *


День прошел всполошено, смято, раздергано на суету и разговоры, пересказы слухов, догадок, страхов, слез…
Вечером у Валдаевых ужинать сели за стол, накрытый тем, что осталось после гулянки. Василиса принесла графинчик медовухи.
- Унеси! – приказал Гаврила Матвеевич. – Упившись бедой – слезой не похмелишься.
Молчали… Да и что было говорить, когда стон в душе. И эту муку прервал Гаврила Матвеевич, обратившись к сыну:
- Что там?.. У вас…
- Тереньков правление проводил. Война!... То да сё… Решили…
- Не воевать, что ли? – поторапливал сына.
- Мужиков-то заберут…
- Разве?!,- ерничал, не в силах успокоиться. Может, и надо было выпить, да сам приказал убрать. Вот ведь как накручивается одно к одному. А нельзя так. Хватит! – сказал себе. И внутренне подобрался, настраиваясь на дела.- Так что решили-то, говори.
- Вот и говорю, а ты…
- Мужиков заберут, останутся бабы да старики. На нас все взвалится. Так что ли?..
- Ну!..
- А впереди уборка хлебов, - продолжил Гаврила Матвеевич. – Брички надо готовить для вывозки зерна. Ремонтировать. Так ли?..
- Известно!.. Как же еще?!, Тебе назначено.
- Кого в помошники дадут?
- Ребятню только…Табунятся! На войну хотят… Константин там баламутит. Ружье твое унес, и палят в овраге по чучелу.
- О-ой, сыночек мой - не сдержала Галина Петровна испуга. – да что же он, глупенький.
- Играются, значит, ворошиловские стрелки… Как придет домой, пошли ко мне, - поднялся из-за стола Гаврила Матвеевич.
Какое-то время он постоял, глядя на стол. Перевел взгляд на передний угол, где когда-то висели иконы, стал креститься и шептать поминальную молитву по усопшим. Говорил нескладно. Но тут же встала с ним рядом Галина Петровна, возвысила голос и повела все по церковному уставу, заученному с детских лет. Так вместе они крестились, перечисляя с поклонами убиенного Николая, замученных в неволе и представившихся пана Игнация, Марийку, Василька, Леонтину.
Тимофей хмуро молчал. Партиец и бригадир, он должен был показать пример всем, потому и вынес иконы из дома – их повесили в старой избе. Василиса хитрым взглядом следила за происходящим, стараясь понять, с чего это дед молится так. Редко видела его крестившимся, и вдруг…
- Иконы верни на место, - сказал дед. - Им теперь не до икон будет.
Мать закивала послушно. И этого уже не могла допустить Василиса, представив мгновенно всю цепь последствий, связанных с мужем, с его репутацией, с их судьбой. А как помешать?..
- Дедуля, а ты вправду веришь в Бога?
Гаврила Матвеевич шел к двери, когда услышал этот вопрос. Встал, дожидаясь продолжения вопроса. Но его не последовало. Ответ ждали от него. И ответил:
- Нет!
Мать - обомлела, отец – хмуро насупился под Василискиным взглядом, и она поняла, что может наступать.
- А что же ты, опять… Лезешь на рожон?..
- Я, внучка, - повернулся он, - не верую в Бога, а верю Богу! Он сызмальства во мне. И спасает. И помогает.
- На каторгу посылает… - продолжила в его тоне Василиса.
- На каторгу люди посылают. Не верящие Богу. А Бог помог мне уйти оттуда живым. Но сейчас мно-о-гие поверят Богу. На войне ты с ним как у последней черты. Тут – ты есть, а миг - и к нему на ответ. Чем жил?.. Чего хотел?.. Много ли скопил?.. А кому в небесах потребуется твоё барахло?.. Не-ет, Василиса… С Богом похитрее закручено, чем учительки говорят. Да говорят-то по им писанному… А пишут им – по приказанному... Так что доживать буду, как Бог наставлял, а не люди.
И ушел.

3.___________________

В избе своей на полу разложил плотницкий инструмент и принялся его подтачивать и править. И думы тут же перенеслись в прошлое, в столярную мастерскую где «мужиковал», обеспечивая лагерное хозяйство плотницкими работами. Где впервые узнал про своего злейшего врага такое, за что будет ему воздаяние!.. За все людские муки отольются их слезы…
Оказалось, узнал он тайну Сталина не случайно. Но это потом разгадал… А в начале-то не думал про него, своих забот хватало, чтобы выжить в этом человеческом аду. После вечерней баланды единственная радость была - оставленный кусочек хлеба. Всякий раз разжевывал его, переминал так и эдак - до сладости во рту, а потом, уже лежа на нарах, тихонько процеживал эту сладость, засыпая враз.
Забрался на нары и услышал, понял по дыханию, что вместо Матрёхина по левую руку лежит кто-то другой. Тяжело сопит, подкашливает.
- Эй!.. А ты как оказался тут?..
- На ночь…только. Хэ-х.. Пайку дал… Сказать тебе …Хэ-х.. Надо..
Задумался, укладываясь…Отдать пайку, чтобы что-то сказать… Хотя и подсадным мог оказаться… Или выслужиться захотел, чтобы послабление получить и не помереть. Вон как хрипом частит… На каторге желающих угодить начальству или тому, кто сильнее, всегда в избытке. За окурок отправят на тот свет, а за кусочек сахара сами проткнут заточками. Вспомнил и этого, кхыкающего рядом. Часто попадался на глаза последнюю неделю. Выходит, случая искал поговорить. И вот пайку отдал!..
- Про пайку врешь?..
- Нет, хэ-х.. Сказать…надо, хэ-х-хэ..
- Не поп, чтоб исповедовать.
- Ты – наш..х-эх… Сталин расстрелял…хэ-хх..Бух-х-харина, хэ-х,хэ-х..
Задумался…Наш, говорит…Это с какого боку, припеку?.. Бухарина читал, уважал даже… До статьи в «Правде» о дружочке славном Сереге Есенине. Ведь так распнул его за кулацкие стихи, оплевал все заветное, насрал в душу и до петли довел такого поэта!.. Нет, с Бухариным - не ваш,
- Жандарм он, хэ-х..
- Бухарин?
- Ста-алин, хэ-х… Офицер жан-дар-ский, хэ-х х-х-х. .
- Ну вот… Еще придумали…Ворье своим считает, мол, банки грабил, а вы, в жандармы его определили. А мне он…
- Молчи, хе-х… Грабил, а не ловился… С каторги уходил… Ты… сбежишь…отсюда?.. Кх-х-х.. А он… из Курейки …до Тифлиса за три недели…Кх-х, кх-х… Зимой…
Сказано было убедительное. И все же не верилось… Да мало- ли что говорят здесь со зла и по глупости.
- Ты…хэ-х.. Слушай..хэ-э Разоблачите…потом…хэ-х-х-х…Надо!..Х-х..Я до утра…не доживу,хэ-х-х-х..Боль прошла… Душит только…Хэ-х..По зачистке меня…взяли, кх-х…Всех убирают… Кто знал его… А я расследовал, кх-э-хх..
- А Краснова как разбил под Царицыном?!
- Генерал он…х-хээ\.. Обучен…
- Семинарист, сказывали… Недоученный…
- Да-а…Потом – юнкер… Академия генштаба… хэ-х… Разведка… Всех, кто знает про него х-ххэ…убирают. Фрунзе за-резали ххэ-х на операции…Тухачевского рас-с-трелял хх-э… И всех…берут…
- Врешь ты все…
- Помогут тебе…Хе – ххе – хе- е-е-е…
Говорить «дошлый» перестал. Да все ведь сказано. И такое!.. Невольно призадумаешься о многом… Разоблачений боится и лютует по этому… Заодно бедалаг гребет, чтоб чертоломили здесь за баланду… А «наши»?.. Эт какие тут «наши» объявились?.. Кто такие?.. Как определить «нашего» от не нашего?.. Живешь сам по себе, как думаешь, а оказалось, под кем-то ходишь… На каторге даже…Кто-то тебя знает и задания дает.
И тут только сообразил, что не слышит хрипов «дошлого». Ткнул рукой – не шевелится. Умер… Не врал, выходит. Товарищем оказался! Передал правду, чтоб вынести отсюда, народу передать.

* * *

Вспомнив ту далекую ночь, Гаврила Матвеевич вновь окунулся в запретные для себя думы. И ведь настроил себя жить, как живется, а тут опять пришлось отступать к прежнему, вникать в недодуманное, догадываться о недосказанном…
Освободили его, действительно, вскоре. Только не «наши», о которых намекнул «дошлый», как назвал его с первой встречи, да не успел узнать имени и фамилии. Неделю спустя дали наряд в поселок, и с плотницким инструментом, под конвоем повели к какому-то начальнику .
После барака и лагерной нищеты дом показался дворцом. Тут и мягкая дорожка под ногами, и зеркало во весь рост, в которое глянул на себя, да не узнал. А больше всего поразил запах борща. Он был таким неожиданным и вкусным, что голова закружилась, глаза закрылись и уши не слышали приказа, в какую дверь идти. Очнулся после пинка под зад.
- Оглох, что ли?! Пшел!., - добавил охранник тычок в спину. - Туда шагай.
Охранник остался в коридоре, а он вошел в кабинет с портретом Сталина на стене, с широким столом. За ним в кресле сидел чернявый человечек в зеленом халате, с белой повязкой на горле, в очках. И улыбался ему как-то по домашнему, чего никак не ожидал Гаврила Матвеевич. Прислужный, что ли?..
Чернявый молчал и усмехался загадочно и хитро. Словно давал время вспомнить что-то… Эта хитрость взгляда заставила отрешиться от головокружительного запаха борща и перебирать череду лиц с такой же хитрой загадкой. И вспомнил! И чуть не воскликнул…
- Тсс-с!.. – предупредительно поднес палец к губам Ёська. Поднялся с кресла и, шагая к двери, громко приказал, - Все отремонтировать. Чтоб ничего не скрипело, не шаталось, и открывалось! Работай..- открыл дверь и крикнул конвоиру. - А ты на кухню. Поможешь там девчатам.
- Слушаюсь!..
Прикрывая дверь, проследил уход конвоира. И тогда только доверительно подал ему руку для пожатия.
Обошлись и без тех объятий, которые в прошлую встречу были, когда Сталина видели. Помнил, и целовались тогда… Хотя целовал- то он, а не его. И обнимал по-медвежьи, чего не принято у евреев. Да и без этого было видно, что рад встрече. А в халат оделся, видать, чтоб не пугать своим званием.
После того знака с «Тс-с!..» Гаврила Матвеевич не знал как вести себя. Выжидал, что еще скажет. И правильно сделал, потому что Иосиф Яковлевич, заметно округлившийся в полноте тела, прошел к столу и показал ему на стул: садись!
- Чаю, кофе?..
А ему так и хотелось крикнуть: « Борща дай! Но…»
- А борща котелок?.,- предложил Иосиф Яковлевич, и маленькие глазки его в кругляшках очков весело дергались, наблюдая за муками Гаврилы. – Специально держу тут для тебя, весь дом провонял…
Поставил на стол что-то укутанное в тряпки, неторопливо снимал их, обнажая краюху настоящего домашнего хлеба, очищенную добела луковицу, две котлеты на тарелке, прикрывавшей котелок. Положил ложку.
- Ешь!.. Как говорил мне про брюхо?..
- Помнишь?.,- медлил Гаврила Матвеевич, специально сдерживая себя, чтоб не накинуться на еду.
- Ты начал откармливать, - похлопал себя по выпирающему животу, - приговаривая.- Брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать. Теперь «клопом» прозвали. Кровь вашу пью!..
- Так ты -Танхельсон? – поднял Гаврила Матвеевич ложку с вожделенной едой и замер… Никак не вязалось, что начальник лагеря тот самый Еська, которого он подобрал после тифа и откармливал.
- Не знал разве?..
- Не-ет…
- А если бы знал?..
Не отвечая, начал хлебать борщ, решив, что сейчас это самое лучшее при таком повороте разговора. Да и что ему ответить?.. Начальство все ненавидят. Сам разве не понимает.
- Служба…у тебя…такая..,- хлебал он и кусал, - Любой…так бы…служил… Чего говорить… А ты чего не ешь-то?... У меня своя ложка всегда … при мне… Черпай, как бывалочи…
- Н-да… «Бывалочи» уже не будет никогда…
- Эт, верно… Что было, то… сплыло…
- А ты счастливчик, Гаврила…
- Ага… Счастьем примеченный, дубьем изувеченный.
- Подписывал список оставленных на второй срок… Зацепился взглядом на фамилии Валдаев Г.М. Приказал дело принести, ты ли?.. А ты не помнишь мою?..
- К счастью, значит… Зачем тебе знакомцы?
- Ты же понял тогда?.. Когда обыскивали нас после встречи Сталина… Понял, кто я?..
- Я тоже у белых был. По глупости. А ты – разведка… ЧК!.. У моста ты разгром наш ученил?..
В ответ Танхельсон только улыбнулся с грустью, вспоминая ту далекую и хорошо проведенную операцию.
- А я…сейчас только…догадался, - хлебал и жевал Гаврила Матвеевич. - Ланского хитро объегорил. А меня-то как…
- Вы, русские, сначала делаете, а потом думаете. А мы, евреи, в начале думаем! Мно-о-го думаем, спорим, говорим…Чтобы потом не ошибаться. Вместе мы – сила!
- Аа… Ну, да!.. Куда без вас…
- Царя сбросили?!.
- Скинули…
- И мировой капитализм сбросим!
- Угу…
- Под руководством товарища Сталина.
- Так он же…грузин…
- Осетин.- уточнил Танхельсон многозначительно глядя на своего спасителя военных лет, как бы требуя особого понимания.
- Скинем!..
- Да ты сиди, ешь… Завтра отпустят тебя. Уедешь… Счастливчик ты, Гаврила. Обычно не читаю списки, а тут… Валдаев!..
И на лице его появилось жалостливое выражение зависти и тоски.

* * *

Шаркая бруском по лезвию топора, Гаврила Матвеевич сопоставлял помянутое со своей судьбой. Несуразное получалось… сю жизнь считал, что живет сам по себе, а тут выходило… Что же получилось-то?.. Чего хотел?.. В-о-л-и!.. Это значит, жизни хотел, как душа просит, а не обстоятельства велят или приказывают люди… Сызмальства противился всяким приказам. В начале от просто так… А позже - осознанно, когда смысл нашел в бунте против Николашки -царя, романовско-немецкого трехсотлетнего ига. И пошел гулять с ватагой своей вокруг столиц, поджигая усадьбы и дачи сановников и прочей самодержавной сволоты. Волна поджогов разливалась по России, подогревая народ к революции, парализуя власть, устрашая скорым валом всеобщего и беспощадного мужицкого бунта. В среде эсеров Гаврила был мотором этого бунта. Радовался!… До момента, не сразу понятого, зато отрезвившего сразу и на всю жизнь.
В тот вечер гуляли они в кабаке. Пили и пели! Серега рязанский читал стихи:
Выткался над озером алый цвет зари.
В бору с перезвонами стонут глухари.
Знаю, выйдешь вечером за кольцо дорог.
Сядем с тобой рядышком под душистый стог.
Зацелую допьяна, изомну как цвет.
Для меня, для пьяного, пересуда нет.

Любил Гаврила стихи, млел как от вина. И вихрастого парнишечку – сочинителя оберегал от кабацкого смрада. Только в тот момент слушал его с другого стола, где Кочан торговался с каким-то помещиком. Из него они выбивали деньги для переезда ватаги Гаврилы в Питер, чтобы там разметать «красных петухов». В торг не встревал. Но одна фраза вошла в сознание, перевернув там покой:
- Я в тебя не буду стрелять. Даже на баррикадах!.
- Не будешь!.. Гаврилу наймешь.., - поднялся помещик, убирая в карман отощавший кошелек. Кивнул, уходя.
- Эт как?!- вскинулся Гаврила. Хмельная маята отступала и приходило понимание сказанного. Оскорбительного, как пощечина…
Помещик не удостоил его и взгляда, ушел. А запоздало рванувшегося за ним Гаврилу остановил Кочан, пряча нерусские глаза под завесой ухмылки.
- Это он подсластил себе. За то что деньги с него взяли… Плати… Если не хочешь гореть.
С этого момента и начались раздумья о жизни, о себе… Считал, что народную волю проявлял своим окаянством, а оказалось… И руки дрогнули.
- Ты чего?.. Бери!..- совал ему в руки деньги Кочан и список имений, намеченных им для сожжения. – Революций без денег не бывает. Понимаю студентов: чистенькими хотят быть. А ты – мужик. Кистенем прозван. Тебе ли сопли распускать…
- Да я!... Для революции…Бражка без хмеля не варится…
- Только сам-то не усердствуй там, - кивнул Кочан на гулявшую ватагу.- Твоя голова трезвой нужна. Иди!
И еще одна пробуждающая мысль взорвалась. Выходило, что он нужен был не просто сам собой, как Гаврила, а только как Гаврила-кистень. Чтоб черепа крошить, да пожары палить…
Вспомнив тот давний случай, Гаврила Матвеевич с грустью признал, что и поныне не добрался до понятных ответов на свои старые занозы. По-перву, казалось, что все народом решается, как бы само-собой. Стихийным валом… Но как получилось тогда, что их самая большая партия социал-революционеров, за которой всё крестьянство шло, оказалась без власти? И ни с того, ни с сего вся власть над народом вдруг перешла к большевикам – крохотной партии, которую и не знал-то никто…
Неожиданно и сам оказался в её рядах. Даже орден получал за заслуги… А потом – и каторгу! И не только сам, дуралей несмысливый. Вон сколько там народищу пребывает. Не ворьё, не лодыри. Свойские мужики, пожелавшие себе лучшей жизни по-своему, а не по чужой воле…
- Не умно, не по-доброму всё устроено, - шептал сам себе. И вроде как услышал извне другой голос, ответивший мыслям:
«А как устроено?.. Если не так?».
- Не по-людски. А как у скотов в стаде. Гонят – идут, встали – жуют…
«А гонят - кто?..»
- Пастухи.
«Сам пастухом был. Ватагу водил, ротой командовал».
- И таким же бараном оставался. Ведь не понял ничегошеньки из того, что творил. Столько бед принёс семье и друзьям своим недомыслием … Выходит, не пастухом был, а … пастушьим бараном за одно. Во как!..
«Вот и понял тогда…»
- Это что же я понял?.,, - растерялся на момент, домысливая вопрос, - То, что пастухи тоже стадом бывают?! Хм, так и есть… Стадами народ живет. Одни - пасутся, другие – пасут их. И тем же стадом остаются. Над пастухами – хозяева стоят… Хозяев тоже стадо…Со своими пастухами: царями, императорами…
«И что тут непонятного?»
- А то, что скинули царя! И стада хозяев разогнали… А новый самодержец тут же объявился! И новых хозяев привел неизвестно откуда - партию…
«Сталин?»
- Кто же ещё! А у немцев – Гитлер…
«Почему?..»
- Этого и не пойму,.. И почему они подрались ни с того, ни с сего? Может, и цари пастухами числятся у кого-то повыше?..
« А кто повыше? »
- А выше только Бог.
«Не гневи Бога такими-то… Думай».
- Вот и думаю… Если Сталин с Гитлером пастухи, то, выходит, ими тоже владеет кто-то… И управляет, как ему надобно…
«Так кто?.. Соображай…»
- Если не Бог, то кто-то из людей… А нет такого. Не видать… Может, не видимый?.. Так увидели бы... Шила в мешке не утаишь, прямком вылезет. Да и зачем умному хозяину – если есть такой, скрытный - сталкивать пастуха с пастухом для драки? А они-то - Сталин с Гитлером - во-он как сцепились!.. Полмира покрушат, прежде чем объединят стада или пастбища под одного.
«Вот и понял, наконец…»
- Это что же выходит, есть такой супостат?!. Ну, де-ла… Хочешь – верь, не веришь – проверь… А как проверить-то?.. У кого дознаться?.. Без прав из села выехать, при страхе говорить с людьми… Вот как придумано и поставлено, чтоб никто ничего не знал, не думал, не говорил, не понимал. А надо, край как надобно понять все хоть под старость лет…

4. _______________

В сенцах послышались быстрые шаги, и в избу вошёл Костик. Увидев деда, попятился.
- Погодь-ка! Спрос есть.
Поднялся дед с пола и навис против внука, массивный и грозный. То ли спросил, то ли утвердил:
- На войну собираешься…
Костик молчал.
- Али струсил?
- Ты чего, дед-а?! Мы всем классом… А нас не берут пока…
- Классом, это хорошо. Скопом и батьку легче бить… Но тут не шутейное дело. Фашисты. И тоже – классом на класс. Потому и помогу тебе на фронт пойти. Есть у меня знакомец в военкомате. Напишу ему записку – возьмут.
- Дед-а, ты вправду?! – засветились глаза внука.
- Да как же ещё, коль говорю. Только к этому знакомцу идти надо с подготовкой.
Гаврила Матвеевич подошёл к книжной полочке над школьным столом Константина, взял в руки учебник немецкого языка. Полистал.
- Поговори-ка по-немецки.
- Я читать только… Со словарем могу.
- У-у-у… - разочаровался дед до снисходительной жалости в глазах: а я-то думал!..
- Я выучу! Каждый день буду по десять, нет, по тридцать слов учить.
- Так и война кончится, пока научишься. Берись по-стахановски. Тогда и на возраст не посмотрят, на эраплане улетишь.
- По сто буду учить! А словарь у Ольги Сергеевны выпрошу. У неё вот такой толстый… Если даст…
Сказал так Костик и нахмурился. Не вовремя вспомнилось, понял дед. Да и сам помрачнел. Как там она?.. А Иринка с Сашкой как?.. Куда он повезёт её?.. Вернётся, наверное. Сейчас ей не до замужества…
- Даст, куда денется… Иринка вернётся скоро, и попросишь.
- Почему… вернётся?
- А посуди сам… Сашке на фронт надо скорей, а ей куда? Вернётся! Отложат женитьбу свою до победы. А вот с тобой-то как быть? В человека ведь надо возвращаться.
- … , - молчал Костик, испытующе и мрачно глядя на деда: ещё что скажешь? А мне всё равно!
- А как же? На брата ружьё поднял.
- Я люблю её!
- Это хорошо! А теперь скажи, глядя в глаза: целовался с ней?!
- Нет… Но я видел…
- Погоди, про что видел… А с ним она целовалась. И не в потёмках, а на людях, чтоб все видели. И сбежала от матери родной! Понял, каково?! А то, что ты видел… Когда любишь, то любовью-то переполняешься, и на всех она льётся. И на брата его, и на деда даже. Меня ведь поцеловала, когда сажал на тарантас.
- Ты им устроил всё?!
- Я! А почему, спроси. Потому, что не жених ты ей. Она ведь старше тебя.
- На семь месяцев.
- Во-от! А жена должна быть младше мужа на три-пять лет. Потому и не целовалась она с тобой . Я-то всё видел, когда она прибегала к тебе сюда. Прикидываю, Сашку с того года она любит. Только он в тот приезд не замечал её, с Надеждой куролесил… А тут увидел, и всё перевернулось. Ты не суди их. Попроси прощения у Бога, и пожелай брату удач и победы.
- Я… комсомолец!
- А ты не по-комсомольски, по-братски пожелай. Если брат он тебе, и дорог как родной…
Константин потупился, разбираясь в себе. Вскинул взгляд на деда: серьёзно он это предложил или шутит, как часто бывает. Дед хмурился. И чем больше длилось молчание, тем больше он мрачнел, дожидаясь решения внука.
- Я… Попрошу… - выдавил он, наконец, из себя. И ободрился, услышав свой голос. – Прости меня, Господи. И Сашка, прости меня… Я… напился… для смелости… Поэтому… Люблю я тебя, Сашка.
- Вот и славно, - обнял его дед, успокоясь.