Легкие чувства. Роман. Часть 1

I

Представьте себе такую картину. Летний город, опустевший после вечернего часа «пик». Темнота еще бодрая, отзывчивая – не успела разбросать по углам свою черноту – играется с серыми асфальтовыми оттенками, как с котятами. Прошедший дождик заставил наклоненные уличные фонари отражаться в глубине мокрых улиц. Все добрались домой, разогревают ужин, кипятят чай, рассаживаются возле телевизоров с «17 мгновениями весны». Опоздавшие к домашнему уюту автомобили, только-только включили ближний свет фар, проскакивают перекресток с уже мигающим желтым светом подпрыгивая и не сбавляя скорости. На перекрестке задержались только мы.
Мы трое. Именно мы, и именно трое: Миша Старичок, он же «Старче», Виктор Дрозд, он же «Ника», и я, Виталий Вихров, он же, вернее я же, «Вит». Стоим, разговариваем, даже спорим, решаем проблемы. Студенты всегда спорят, решают проблемы, тем более, студенты по профилю самой «древнейшей из древнейших». Смотрите – тот, кто повыше, я. Но я не эгоист, и не тяну одеяло на себя, тем более с друзей, поэтому обо мне позже. Тот, кто засунул руки мне в карманы и ищет «утаенные» мной для складчины деньги, Ника-победитель. Да-да, на нем джинсы и синий пылевик. Джинсы у нас наиболее популярны. Степень их заношенности одинакова и стремится к бесконечности. Подарите нам фирменный костюм «от кутюр», ни один не возьмет, потому что не нужен.
Ника должен был быть всегда первым. Это, так сказать, наш авангард. У него в крови «действовать, а потом раздумывать», и это часто многое упрощает. Он всегда и везде с манерой «аллюр три креста» нужен и востребован. И, конечно, мы периодически этой нужностью пользуемся.
«Генератор идей» – это Старче, получивший такое прозвище скорее не за свою благозвучную и одновременно фамильярную фамилию, а за философский склад ума, находящий выход из любого, даже самого запутанного положения. Его характерная особенность – во время процесса мышления застывать на месте, не замечая, что происходит вокруг, и ни на что не обращать внимания. В такие минуты он ест горчицу ложками, обжигается об огонь собственной зажигалки, зажженной в собственном кармане, сосет таблетку активированного угля вместо конфеты «Золотой ключик». Выходит он из этого состояния со словами: «Ну, так что?», и мы сразу знаем, что наша живая ЭВМ выдаст сейчас оптимальнейшее решение любой жизненной задачки. К примеру, как прожить троим неделю на один рубль пятнадцать копеек или куда нам деться с тремя девушками в два часа ночи, когда на улице минус двадцать, а в карманах все также пусто и весь запас юмора и спиртного иссяк.
Третий – я. Вы спросите, зачем тогда я? «Генератор идей» - есть, исполнитель – есть. И, все-таки, я нужен, и ничуть не меньше остальных. Я – буфер, согласующее устройство, дополняющее до целого, передаточное звено, сопрягающее разные темпераменты. Без меня бы ничего не вышло. Это точно. Вовремя состыковать, согласовать, смягчить обоих, если нужно пришпорить или осадить. Синхронизовать не синхронизуемое, упорядочить не регламентируемое. И я выполняю эту невыполнимую задачу с присущей мне аккуратностью, осторожностью и умением. Поэтому КПД «генератора» и «исполнителя» в нашей маленькой команде достаточно высоки.
Сейчас ищем деньги. Друг у друга. А у кого еще? Мы не воруем.
- А-га, ага… вот… вот… вот, что-то есть! – радостно восклицает Ника и с блестящими глазами вытягивает из кармана моей куртки… ключ от моей квартиры. – Ага, ключ.
- Да, ключ. И денег там нет, я же говорил, - произношу я, понимающе относясь к варварским методам «генератора», и даже надеясь, что вместо ключа он вытащит вдруг закатившуюся куда-нибудь (куда??) монетку.
- А жаль, - возвращает он ключ. – Дожились. Старче, а ты кушать хочешь?
- Хочу… - мечтательно выводит Старче.
- Тогда думай.
- Не могу. Голодный я. Голова не пашет. Сахарного питания нет.
- Плохо, - итожу я.
Мыслим все втроем.
- А почему бы нам… - говорю для чего-то, имея вместо идеи пустоту, идеально согласующуюся с пустотой в наших карманах.
Все, в том числе и я сам, недоуменно и все же с надеждой, смотрим… на меня.
- Вообще-то, нет, не выйдет, - говорю, пряча глаза.
Печально опускаем плечи. Ника даже отворачивается.
- А почему бы…? – опять говорю, потому что видеть это…
- А? Что? – Ника и Старче произносят одновременно.
- Да иди ты… в баню! Шутник! - не выдерживает Ника.
- Не можешь мыслить, не мысли, - философствует Старче.
- Больно ты можешь, - грустно улыбаюсь я.
- Я не могу и молчу поэтому.
- А я говорю поэтому. Почему только меня распотрошили? Давайте всех тогда, – деланно обидчиво и с одновременно рождающейся надеждой говорю я. – Вдруг что-нибудь у кого-нибудь…
- Да когда у меня что-нибудь было?! – правдив до безрассудства Ника.
- И у меня тоже кончилось все, - тоскливо уверен, но не так безрассуден, Старче.
- И все же! - загораюсь я. – Что-то мне подсказывает, что…
Старче сосредоточенно засунул руки в карманы, долго мял там, тыкал пальцами в стороны и, как фокусник, достал из внутреннего кармана ножовку по металлу.
- Слесарь, - обзывающе произношу я. – Зачем она тебе?
- Гири пилить, деньги искать. «Они же золотые, Шурик…», – натянуто шутит Ника и похлопывает Старче по плечу, поощряя на трудное дело. – Пилите, пилите, трудяга.
- Может продать? – грустно спрашивает Старче, смотря на матово поблескивающую в лучах уличных фонарей сталь.
- Ты, Старче, точно голодный, без сахара поглупел совсем, - обреченно острю я.
Ника отошел в сторону, стал нервно рыскать по своим карманам.
- Куда её? Выбросить? – выставив руку вперед с ножовкой, растерянно сказал Старче.
Мне стало жалко его.
- Спрячь. Где-то лежала… же, - говорю я.
- Теперь мешать будет.
- Раньше не мешала?
- Не-а. Я же не знал.
- Уррррррра! – заорал Ника.
Я вздрогнул. Старче присел.
- Лотерея! Это же целый самовар! – продолжал прыгать и орать Ника.
- Что с тобой, бедный? – искренне озаботился я.
- С голоду не то крикнешь, - произнес Старче; тон мультяшного ослика Иа ему подходил. – Замерз, наверное.
Ника, обхватив голову руками, кружился перед нами волчком.
- Как ты думаешь, скорую вызывать? – спросил я.
- Не знаю, - задумался Старче.
- А-а… ля-ля-а… Оп…оп… а-а… о-о-о-о… Аса! Ух! – Танцевал Ника что-то наподобие пляски Святого Витта. – Вот она, моя бумажка! Двадцать шесть рублей у нас!! Теперь каждая дворняжка… а-ассса! Ждет кусок мясца от нас!
- Что-о? – простодушно удивился я поэтическим галлюцинациям Ники.
- Всё! Ух. Я ведь забыл деньги по лотерее получить, – светился Ника от счастья. – А она самовар электрический выиграла!
- Кто она?
- Билет! – Ника безапелляционно вытянул вверх руку с какой-то мятой бумажкой, очень отдаленно напоминающей лотерейный билет.
Проходящий мужик остановился и спросил, куда билеты продаем. Никто из нас его даже не заметил.
- Ура-а! – обрадовался я по методу реакции жирафа.
Старче все еще угрюмо смотрел на нас. «Кто же выше жирафа есть?» - подумалось мне.

Через три минуты.
- А сегодня воскресение, - медленно произнес Старче.
Все застыли. У меня выступил холодный пот.
- Ну и что? – еще не веря в сказанное, спросил я.
- Где деньги получать? Все закрыто, - Старче был безжалостен. – Я пошутил. Понедельник сегодня.
Я готов был его убить об асфальт три раза и подвесить на светофоре за его подтяжки. Я то был готов, а Ника собирался все это сейчас же воплотить в жизнь.
- Так, достоялись на проезжей части. Милиционер идет! – спас я Старче от расправы.
Из остановившейся «Волги» к нам направлялся милиционер с полосатой палкой.
- Куда? – Старче нужна была вся информация.
- К нам. Думает, что билетами спекулируем, – Ника был неподражаем в своей реакции.
- Бежим!
И побежали. Вслед нам раздалась трель свистка. Шел 1980-й год.

***

- Почти тридцатник, - радовался Старче, пересчитывая деньги. – Надо же. Это месяц безбедной жизни!
- А стипендия через неделю, - сразу понял я Старче.
- Через сто двадцать семь часов, - мечтательно струился Старче.
- Старче, тебя покормить надо, - синхронизировался Ника. – Поэтому – гуляем! Давайте в это вот кафе. Там такие пельмени! Да под водочку.
Я сглотнул слюну. Старче судорожно дернулся к кафе, но Ника схватил его за рукав:
- Что вы, как голодные? Спокойней. Ведите себя прилично, будущие советские журналисты.
- Слышишь ты, антихрист, - вампиром зашипел я. - Иди прямо, а то мы за себя не отвечаем…
Мертвой хваткой, спрессовав Нику под руки, мы потащили его к дверям кафе. Он попробовал было пошевелиться и подергаться, но дальше повел себя благоразумно.
Кафе оказалось уютным и теплым. Столик на четверых, дымящиеся порции пельменей, по две на каждого, в глубоких тарелках с бульончиком, салат из огурцов и помидоров с зеленью и майонезом, и триста граммов водки в запотевшем графинчике.
- Блаженно, прекрасно, удивительно! - расчувствовался Ника.
- Блаженно – от слова блажь, - рассудительно заметил я, смотря на искусительный графинчик. - Зачем тебе понадобились триста?
- Мы же решили. Гуляем? – Развел руки над всем этим великолепием Ника и, выдержав паузу восхищения и предвкушения, взял графин и разлил всем по половинке…
Такие минуты запоминаются надолго. За огромным стеклом кафе бурлила жизнь, город погружался в уже хозяйничающую темноту. Машины теперь шарили по стенам дальним светом и переходили на габаритные огни, когда выходили на прямую. Приглушенные звуки города растекались, теснились, дарили грусть, успокаивали. Прохожие, суетливо оглядываясь на наше освещенное окно, спешили к своему свету, к своему уюту. Мы с ними резонировали какой-то внутренней струной, были сопричастны, а отсюда появлялось умиротворение и ощущение всеобщего предвкушения, ожидания. От внутренней доброты и желания обнять весь мир распирало и, казалось, что все мы думали и чувствовали одно и тоже. В конце этой минуты камертонного успокоения сначала Старче, потом я, а за мной и Ника удивительно одинаково воспроизвели извиняющимися неловкими улыбками появившееся ощущение оголенной беззащитности, открытости и смущение от этого.
Ника оказался самим собой быстрей остальных.
- Смотрите! - он взял рюмку и показал ею на окно. – Там крутится жизнь, а мы, как вырезанные из нее. Пусть не навсегда, но вырезанные. Там сейчас темно, прохладно, мокро, а тут – сухо, тепло, светло. Чувствуете? У меня даже мурашки внутри забегали. Уютно!
- Ты поэт, - сказал Старче.
- С таким столом не только поэтом станешь, - сказал я. – У меня, например, внутри музыка играет. Эх, если бы я знал ноты! Это была бы музычище!
В голове заиграло вступление к Брандербургскому концерту №3 Баха.
- Я пью за вас, друзья мои, - величаво произнес Ника, поднимая рюмку, - за будущее нашей журналистики! Как говорил Штирлиц, прозит!
- Салют! – вторю я и думаю про себя: «Почему, собственно, прозит? Германия, Бах… Асс… социации? Неужели все слышат Баха?»
- Ага! – добавляет Старче.
Выпили. Ощущение теплого окутывающего облака снаружи и внутри совместилось. Прошел час. Бах все еще звучал, но как-то приглушенно.
- А вот и наши девушки! – сказал Ника, слишком громко для этого помещения. В кафе вошли две молодые миловидные особы.
- Интеллектуалки, - снова «сассоциировал» я.
- Почему? – сразу поинтересовался Старче.
- Много иностранных передач по телевизору смотрят.
Может быть, одежда, может, легкость в движениях, или уверенная спокойная улыбка входящих, что-то заставляло сразу замечать и думать о них.
- Как это? – Старче поглощал пельмешки и, видимо, был далек от насыщения.
- Иностранные телевизионные ктуалки… - бормочу я только для того, чтобы что-то сказать.
Ника откровенно любуется девушками, делая глоток водки, не замечая, что пьет. Им лет по восемнадцать-двадцать. Они подошли к стойке, явно чувствуя внимание всего кафе, и тут же, стилизуясь под внимание, замедляя движения, фиксируя их в завершающей стадии, туманя взгляд своих внимательных, все впитывающих, глаз. Превращение обычных молоденьких студенток в… актрис происходило на наших глазах: от первого шага в цепенеющее от их появления кафе до встречи глаз с пойманным, наиболее интересным для них вниманием. И уже почти фильм, и уже почти страх.
- Что-что? – Старче явно выпадал из этой картинки.
- Ты глухой или… одессит? – непроизвольно замедляя слова, говорил я.
Девушки, гламурно перебирая в руках сумочки, все еще владели вниманием кафе. Выбор рождался на наших глазах. Стеклянный пантеон, кунсткамера съема, реликтовые акценты запланированной охоты, предварительные роды чувства.
- Привычки у тебя одесские вопросики задавать, - не замечая, что говорю, сказал я. – Ктуалки… это… это лучше чем… фиалки, но хуже чем розы. Ты знаешь, что роза красная – символ женщины без предрассудков?
- Без предрассудков – это хорошо было бы, - классическая охотничья стойка Ники становилась вызывающей, он даже приподнялся над стулом от нетерпения. – Ребята, пригласим?
- Куда? – спросил я.
- Это пусть Старче думает, - не мог дольше терпеть Ника, - мое дело действовать! «Аллюр три креста»!
- Давай Старче, запускайся.
Старче входит в состояние крайней задумчивости, а Ника направляется к девушкам.
В кафе людей для такого времени маловато. «Живой звук» в виде трио – орган, гитара, бас, – прилаживался к началу. С некоторых столиков стали слышаться повышенные нотки первого опьянения и потянулись первые струйки сигаретного дыма. Я смотрю на Старче и на часы, жду, когда он скажет свое неповторимое «ну, так что?» и выложит решение.
Ника аккуратно и в тоже время настойчиво закручивает вокруг добычи свой не раз штопаный невод. Вот кивает на наш столик и девушки смотрят сразу же, словно присасываясь и скачивая из наших встречных взглядов всю информацию о перспективе. Я встречаюсь взглядом с той, что темнее и выше. О, им не по восемнадцать! По двадцать пять. Они направляются к нам, и внимание кафе становится менее напряженным, акцентируется теперь не только на девушках, но и разбрасывается на каждого из нас. Ника придерживает светленькую за локоток. Прекрасно, толкаться не будем.
- Здрасьте! – произносит светленькая и призывно улыбается.
Смотрит прямо в глаза, словно стремится переглядеть. Но это пустое дело. Мой рекорд так никем и не побит: две пары глаза в глаза с Аленкой Петровой. Вот у кого глаза красивые!
- Привет! – сказанул я. А светленькая-то не промах, гляди-и-ит!
- Это – Мила, - кивает на светленькую и удовлетворенно улыбается улыбкой кладоискателя, нашедшего клад, Ника. - А это – Маша.
- У тебя, парень, глаза с поволокой, окутывают. Рядом можно? – Слышу придыхание Милы совсем близко. Ух, ты! Даже дух захватило. Молодец. Голос ее крутит из нас канаты.
- Я весь тут, рядом с вами, – актерствуя, расплылся в воображаемом реверансе и полупоклоне с веером. – Мой стул – ваш стул, моя рюмка – ваша рюмка.
- Твои пельмешки – наши пельмешки, – подгребает к себе мою тарелку Старче.
- Только не это! Смотри, получишь вилкой по рукам. Голодного куска хлеба лишать – это жестоко. Я же почти ничего не ел. Ты читал «Отверженные» Гюго?
- Я читала, ну и что? – примостившись рядом со мной, говорит Мила, утаскивая пельмешку из моей тарелки.
- Ей можно, а мне нет?! – Старче закатывает глаза от такой несправедливости.
- Тогда вам должно быть все ясно, - игнорирую выпад все еще голодного самого думающего и разумного.
- Да? – поедает пельмень Мила. – А вы что, отверженные? То-то ваш товарищ такой… голодный.
- Он размышляет, ищет ответ на вопрос.
- Уже нашел, - мстя мне, все-таки утаскивает пельмень Старче.
- Ну и…?
Старче затих. А потом произнес, акцентировано разрубая каждое слово:
- Ну, так…что?
- Ура! Пьем! – мгновенно восхищенный и весь благодарный Ника обнимает сразу двух девушек. – Мы ведь друзья?
Разлит весь графинчик – рюмочки тоже запотевают, в руках становятся чуть влажными.
- Я не пью, - впервые слышу голос Маши.
Неожиданность всегда красива.
- Маша, я очень вас прошу с нами, - беру свою, и ее рюмки, встаю, тесню Нику, сажусь рядом с Машей. – На брудершафт. А то – вы, вы… давайте выпьем и будем на ты. Так же лучше, легче, ближе… хорошо?
Я взглянул так, что готов был уложить пополам железобетонный столб, а не только ее. Пауза. Рюмки подняты, глаза направлены, рты приоткрыты.
- Тогда немного… совсем, - сдалась Маша.
- А здесь всего половинка.
Выпили.

Через час.
Я обнимаю за плечи милую Машу. Мы сидим на кровати в квартире Старче. Это спальня. Другие ребята разбрелись: кухня, вторая комната, третья. Спальня почти вся в темноте, только ночник у кровати формирует оазис. Мы сидим на кровати, освещенные со спины. Маша прильнула головой к моему плечу. Волосы ее рассыпались, и какой-то нежнейший дух свободы и первого сближения обволакивает меня. Я еще не знал тогда, что так могут пахнуть… волосы. Маша выпила немного больше нормы, на губах постоянная улыбка, но совершенно другая, отличная от актерской, кафешной. Ей весело. Ей легко и просто. Она усмехается даже тогда, когда я расстегиваю пуговки кофточки у нее на груди. Она свободна до одури. Ее губы сами находят мои. Нежность струится между пальцев. Одно движение рождает другое, еще более откровенное. Только оказавшись подо мной, она впервые напряглась, изогнулась. В свете ночника я увидел отраженную в большом зеркале картину… маленькой истины. Тогда я, впившись в ее губы, ловя рождающийся стон, впервые понял значение слова «страсть». Лаская ее грудь, живот, бедра, понял, как это может быть… вкусно. Сейчас, сейчас… еще чуть-чуть. Несколько раз она отталкивала меня, но потом прижималась снова, что-то шепча неразборчиво.
Очнулись.
- Маша.
Она лежала на моем плече. Крепко обнимала, словно ее… та истина… длилась и длилась. Дышала мне в шею, целовала, почти не двигая губами, прикасаясь ладошками, как кошка, надавливая.
- А, Маш?
Она приоткрыла глаза и, уткнувшись губами в плечо, замерла.
- Тихо. Как все хорошо… не торопи…
- Что не торопить?
- Слова не торопи…
Минут десять мы лежали, закрыв глаза. Появилась легкость в дыхании, в мыслях, в образах. Так бы лежать и лежать. Но она вдруг села на кровати лицом ко мне – широко открытые глаза, без улыбки, серьезно.
- Откуда все это? Как будто спустилось сверху… с неба. Ты не чувствуешь?
Я молчу.
- Ты знаешь… даже если ничего не будет… дальше… я не жалею ни о чем. И никогда жалеть не буду. Слышишь?
- Никогда не говорили никогда, - усмехаюсь я.
Она как-то встрепенулась, зажглась. Придвинулась, опершись на руки. Заглянула мне в глаза, как… как щенок, который поворачивает мордочку то влево, то вправо.
Помолчала немного, опустилась рядом, обняла. Видно было, о чем-то думала. Все еще серьезна.
- Я все-таки… ты не думай, я не такая… как ты думаешь. Молчи… - она закрыла мне рот ладошкой. – Я знаю, что ты скажешь. Будешь обещать. Я знаю, ты хороший. Но это сейчас значения не имеет. Я так не хочу.
Молчу.
- Речь не о любви, ты не смейся. Речь о начале. Но начала тоже нет. Ты не знаешь обо мне ничего. Кто я, почему я, зачем я, с кем я. И все равно я не жалею. Пойми правильно. Ты… хороший. Чему ты усмехаешься?
- Ты не первая, кто мне это говорит.
- Да… да, я знаю. И даже знаю, что ты не специально мне это… сказал сейчас.
- Да, конечно, не специально. Просто, говорю, как есть. Ты мне понравилась.
Молчим. Интересно то, что такой разговор не кажется неестественным, не вызывает неловкости. Может, потому что искренний. Откровенный. И притворяться нет смысла, и придумывать нет необходимости. Все на поверхности. Все есть, как есть.
- А нужна ли любовь, когда есть такие минуты, – почти прошептала Маша, явно не обращаясь ко мне.

Через несколько минут молчания и нежности прикосновений.
- Может это и есть любовь? – также шепчет Маша.
- Я не знаю, честно. Смотря, что под этим понимать. Мне кажется, что она… любовь… для каждого своя. Только ты сам… определишь ее. Она у тебя внутри. Когда сможешь выпустить, тогда она и появится. Возможно, она похожа на пугливого пушистого зверька с длинным влажным носом. Створки приоткрылись – есть выход, а… он притаился, сразу не выходит. Сначала высовывается наружу носик, очень чувствительный и нежный, реагирующий на все, потом глаза – осмотреться. Вдруг что-то не так – раз! И створки захлопываются. Бывает прямо по зверьку. Вот он и осторожничает, просто так не выйдет. Тонкая система: сразу не угадаешь, что там за порогом…
- Ты опять улыбаешься, - Маша говорит и ластится: мурлычущая, открыта вся, и внутренне, и внешне. Нагота ей идет. Она совершенно не комплексует. Видно, что ей нравится быть обнаженной.
- Почти серьезен. Вначале зверька легко выманить. Только бы не покалечить сразу этой сумасшедшей створкой. Идеального ничего, Маш, не существует. Все относительно.
Она лукаво улыбается.
- А… относительно меня?
- Как это?
- Ну, если сейчас любовь?
- Чисто женский вопрос, - усмехнувшись, отвечаю, – но ты сама еще не понимаешь, как это сложно определить, однозначно.
- А, по-моему, все просто. Все вы прикрываетесь сложностью.
- О, какая мудрость? Откуда?
- Из жизни, - теперь она улыбается, кажется, что грустно.
- Да, лучше говорить о счастье. Счастье, любовь. Это категории временные. Сейчас – есть, а через некоторое время – улетели, вспорхнувшие.
- Я сейчас счастлива.

Через час.
Молчим. Надо же было завести этот вечный разговор! Ни о чем.
- Ты обиделась?
- Нет. Если бы обиделась, уже бы ушла. Нет… мне хорошо с тобой… и молчать тоже.
Неожиданно набежала нежность и вызвала озноб. Губы ее ждали и были ожидаемо нетерпеливы. Она перевернулась на грудь, уткнулась головой в подушку. Световые блики в разбросанных волосах от ночника и зеркала разбивались на маленькие радуги. Она сжимала углы подушки. Почувствовал, что сейчас заплачет. Накрыл ее кулачки ладонями и стал целовать спину, улетая от запаха волос, прижимая собой ее подрагивающую упругую попку и чувствуя свою власть над ней…
 
Через час.
Мы переплетены: руки, ноги, губы. «Может, я люблю?» – закрутилась по кругу вывихнутая мысль. Потом мы снова спим, но как-то странно, на границе между явью и вымыслом, касаясь и скручиваясь внешним и внутренним.
В какой-то момент времени просыпаюсь и смотрю как бы со стороны. Прекрасная Маша спит у меня на груди. Может это сон? Похоже…

Утро. Я ухожу от Старче. Страшно, почему-то. Весь этот «спектакль жизни» кажется наваждением, нереальностью. Зачем я позволил жизни себя режиссировать? Я знал себя, знал, что буду теперь мучиться, долго мучить себя и других. Створки раскрылись, что-то сломалось в них. Казалось, что они до сих пор открыты, и любое прикосновение к зверьку, который трясся там, забившись в угол от страха и сквозняков, будет вызывать боль. Она еще спит там, у Старче, а я ухожу. Убегаю!
Полседьмого. Утренний парок вырывается изо рта. Рассвет только пробивается. Тихо, странно тихо. Только звук моих шагов. Догнала и воткнулась в голову аналогия с преступником. Стоп!
Остановился. Провел по лицу рукой. Вернуться? Обратно?! Нет, глупость уже сделана. Теперь только вперед, подальше от той комнаты, где спит Маша, и где родилось то, что испугало. Словно оказался над обрывом, над пропастью: встречный ветер, далекий горизонт, простор. А прикован. К скале. Сам себя приковал.
А оставалось сделать только шаг, чтобы… полететь.