Легкие чувства. Роман. Часть 2

II

Домой я вбежал раскрасневшийся, с блестящими глазами, но дурным настроением. Открыл дверь. Разделся, прошел в свою комнату, лег на диван. Все!
Крутится, крутится что-то в голове. Сумбур какой-то, набор слов и видений. «Слововидений». Появляется, например, слово ДЕРЕВО… и тут же вижу ствол, если смотреть вверх, то… ветки, ветки, все тоньше, тоньше и до самой тонкой, конец которой обрывается в пустоту. Падаешь, летишь вниз, и тебя ловит что-то мягкое, тягучее, вязкое, ватное, гасящее любое движение в зародыше, мешающее дышать. Цикличность затягивает, но безвольность согласия на нее раздавливает катком осознания своей подневольной сути в эту минуту. Или слово СВЕТ. Вот он вспыхивает прожектором в лицо, кружит по лицу, потом снопом уходит вправо. Основной свет уходит, а его многочисленные оставшиеся частички, поселившиеся в глазах, в руках, в складках одежды, светятся, как светлячки, кружатся, вызывая головокружение и тошноту. Отстав от своей родины, постепенно чувствуя холод темноты, замирают, словно ища защиты, и не выдержав приближающегося ужаса одиночества, бросаются в погоню за своей жизнью.
Крутится что-то в голове, не уходит. Я закрыл глаза, и возникла она, в СВЕТЕ под ДЕРЕВОМ, такая беспомощная, плачущая, прозрачная, сжавшая углы подушки побелевшими пальцами, плача от беспричинного отчаяния. На большой кровати… со спутанными волосами… такая беззащитная, одинокая, такая маленькая сверху…
…что я стал мерзок самому себе и заснул.

Проснулся с ощущением чего-то безвозвратно ушедшего, и вспомнил, что сегодня у нас семинар по странам Востока и Фликсыч мне этого не простит.
И тут зазвонил телефон.
- Да, - хрипнул в трубку.
- Ты где? – услышал я.
- А ты кто?
- С ума спятил?
- С какого?
- Со своего, конечно. Фликсыч вне себя уже!
- А где он?
- Брось дурочку играть! В смысле, валять. Знаешь, где ты был?
- Дома…
- В больнице, тупой! В больнице, с сотрясением мозга! Ты вчера упал.
- Не помню…
- Поэтому и не помнишь. Ха-ха! Лежи дома, тебе Фликсыч позвонит! Все! Будь!
- А ты кто?
Но в трубке позорно замычало.
- Бред, - осмысливая все услышанное, сказал я вслух. – Неужели я так тяжел?
И снова заснул.
Разбудил звонок то ли телефона, то ли дверной. Снял трубку. Она ждала, что я буду набирать номер. Но я не стал. Пошел открывать дверь. Пришел Старче.
- Привет. Смылся вчера?
- Сегодня, - опять хрипнул я. «Неужели заболеваю?»
Опять зазвонил телефон.
- Да.
- Вихров? – я узнал писклявый голосок Фликсыча, и сразу представил его объемную плешь, сощуренные глазки и тонкий рот, растянутый в улыбке без появления зубов. - Вихров?
- Да, Федор Фликсович, это я. Здравствуйте.
- Болеешь? – интонация была очень близка к ленинской, когда тот опрашивал ходоков.
- Да, Федор Фликсович… упал… машиной сшибло… поэтому упал.
- Перелом? – совсем не фальшивит Фликсыч.
- Да… то есть не совсем… черепа.
- Перелом?? – неужели так деланно ужасался и Ленин?
- Нет… вроде сотрясение… - а сам вспоминаю, а вдруг перелом?
- Так что сказали в больнице? – хитрит, продолжая интонировать под вождя.
- Пройдет, сказали… не сложный… легкий… легкое… сотрясение.
- Завтра? – хихикнул Фликсыч. Мне показалось, что его призвание – театр.
- Если хотите, могу завтра прийти, - решил подавить самоотверженностью, бескорыстием и желанием учиться.
- Ну что ты, что ты. Как в справке написано, так и делай, - я видел через расстояние, нас разделяющее, его лукавые морщинки в глазах и опять рот, растянутый в узкой спрессованной ехидцей улыбке без появления зубов. – Выздоравливай, Вихров! Ты же должник.
Эти разговоры с ленинским воплощением… довели.
- Не упустит случая, чтобы не вспомнить чертов реферат, обещанный ему еще полгода назад! И с того времени больше четверки не ставит, батенька! Не может забыть, как я его провел, - разразился я тирадой на одной высокой ноте. – Все. Спокойно.
- Это ты мне? – Старче сидел и смотрел мне в лицо.
«Я возбужден, я взбудоражен!» Откуда это?
- Тебе что нужно? – ополчился я на мирного Старче. – Я хочу спать.
- Спи, - сказал он, листая журнал «Юность». – Сейчас скоро ребята придут, поговорить хотят.
- Какие ребята? – представил я множество шевелящихся в моей комнате теней и звуков. – А зачем ко мне? Я спать хочу. Поговорите в другом месте. Какие ребята?
- Кто их видел, да?
- Да!
- Ты, вчера.
- Ну, надо же, - сказал я и замолчал, потому что говорить было нечего.
Я постоял, постоял и лег снова. Уснуть тогда было легче, чем не уснуть. А хотелось, чтобы было легко. Мне снилось, как я иду по саду. Вернее не иду, а, прячась, крадусь. Все высматриваю в полутемноте и высматриваю. И думаю, что должен здесь кого-то встретить. А не хочу. Не хочу встречать. И все же иду и иду, крадусь. И вдруг вижу и слышу:
- Хам! Разлегся! Нахал!
- Это вы мне?
«Кто это - вы? И почему мне? И что за грубость?» – пробую воспротивиться голосу неизвестно откуда слышимого мною. Я вижу кровать, снова кровать! Рядом тумбочка и на ней телефон. И чувствую, что он зазвонит… сейчас. Сейчас! Звонок. Я вздрагиваю, как будто это последнее, что слышу на земле и кидаюсь бежать со всех ног от этой кровати, но меня хватают за плечи и за ноги – ничего себе какие длинные руки у кого-то! – и начинают одновременно трясти и говорить:
- …Возьми трубку! – я сажусь на траву, ярко зеленую траву, подсвеченную откуда-то сбоку матовым светом садовой лампы. - Да проснись же ты!
Это Ника. В моем сне Ника?!
- Божество, идите вон, - сказал я невнятно и упал на подушку, натягивая на себя одеяло, и очутился снова в там, где матовый свет садовой лампы... убаюкивает
Но неожиданно что-то холодное полилось мне на плечо, на шею, в ухо.
- Вот гады, кровать ломают, - прохрипел я, схватившись за ближайшего.
Пришлось не только сесть, но и встать.
- Расселись, - ругнулся я.
Натянул спортивные штаны. Тихо. Молчат. Что им нужно? Явно что-то нужно. Какими-то монотонными уверенными движениями я стал стряхивать воду с дивана. Потом сел. Тихо. Снова тихо. Ждал, пока заговорят. Не дождался. Встал, пошел в ванную, умываться. Все мысли и видения куда-то пропали. Пустота.
Когда вернулся, они о чем-то оживленно говорили. «Притащили еще с собой кого-то. Таскают, таскают. А он ходит с ними, как привязанный. Отвязался бы. Стал бы отвязанным, а значит, свободным. И улетел. Как шарик, наполненный гелием. В небо. Высоко… Бред. Полный».
- Ушибленный, - успокаивающе съязвил Ника, видно мстя мне за «божество».
- Вит, - начал Старче.
- Давай начнем… - сказал Ника.
- И закончим, - сожалея, вздохнул я и рассмеялся.
Смеялся я достаточно долго, сбрасывая все накопившиеся зажимы, недосказанности самому себе, упреки совести и остатки сна. С бредом. Или с прозрением.
- Спятил.
- Совсем спятил.
- Полностью, - услышал я, но продолжал сдавлено сдерживать выступающий наружу смех.
- Позвони Маше.
И наступила тишина. «Мерзко, - еле-еле провернул я жернова самокритичной мысли, - пакостно». И не мог не добавить я вслух:
- Мерзопакостно!
«Все. Тихо. Успокоились! - остановил я жернова, так и не начавшиеся крутиться. - С чего это ребята стали так суетиться? Значит, что-то там утром произошло. Или вчера. Или сегодня. Или с ними. Или с девчатами. Или со мной. Если со мной, то это мое дело. А об остальном… подумаем завтра».
- Все! Я вас не звал, - сказал я, подытоживая выстроенную логику.
Образовалась пауза. Стало понятно, что я просто выдворяю их из квартиры.
И они ушли.
Сидел еще минут десять, бестолково осматривая знакомую до мельчайшего комнату, соображая, почему это у меня так пусто и тяжело в голове. От легкости? От желаемой легкости и отстраненности. «Или перепил, или переспал… в принципе, какая разница… переболит… переголова…»
Захотелось есть.
После «завтракообеда» стало легче. Я понял, что оживаю. А потом понял, что обидел друзей. Снимаю трубку телефона, звоню Старче. Никого. Звоню Нике, опять никого. Звоню Маше… как-то по инерции, но звоню не до конца: после первого гудка длинющего, даже сердце холодеет, – я нажимаю пальцем на рычаг. Еще раз? Опять по инерции? 2-4-1…8-4… 2… Нажал рычаг, ошибся… 2-4-1… 8-4… 3-2. Гудок. Гудок. Гуд… о-о-к. Частые гудки – сняли и положили?? 2-4-1… 8-4… 3-2. Гудок, частые гудки. Черт! 241-84-…3…..2! Гудок! Еще! Еще! Тихо… щелчок!? Снова тихо. Сняли трубку?
- Маша?
- …
- Маша, это ты? – строго, без оригинальности.
- …
- Ты где? – ну и глупый вопрос.
- …
- Маша, ответь, не бойся, - это что ли умнее?? Не бояться чего? Кого? Меня??
- … !
- Маш, знаешь, что… нам нужно поговорить… я чувствую, что-то происходит, что-то случилось. И в этом случилось, я поступаю… не так. Я сейчас приеду. Только не молчи. Скажи, приехать? Скажи хоть что-нибудь.
- Наконец-то дошло, - произнесла трубка голосом Старче. - Меня это радует.
 Я ошарашено молчал.
- Слышишь? Меня это радует! А тебя? – счастливо произнес Старче.
- Отойди от телефона, позови Машу, - процедил я. – А с какого… ты там? Позови!
- А старый лапоть из-под кровати не хочешь?
Скрипнув зубами, я опять промолчал и бросил трубку на рычаг. Тихо. «Ну, скотина! Ну… м-м-м! Ну! Ну!»
Зазвонил телефон.
- Пошел вон! – крикнул я в окружающее, и стал бешено одеваться.

***

Уже одиннадцать вечера. Пробили куранты на старой башне. Куда идти? – ухмыляясь пьяной улыбкой, думал я. Смотрел по сторонам, стоял. Был такой настроенный на «битье морд», активных и думающих, был такой нацеленный на откровенность и ответную нежность, на жертвы, подарки и ответственность за прошлое и настоящее, а… не состоялось. Был такой настроенный только до остановки автобуса. А рядом с остановкой – бар. Убедил, что «соприкосновению с вечностью» парочку рюмочек не повредит. Да, в баре было хорошо: музыка, глаза, улыбки. Та, за столиком в углу, так на меня смотрела! Старче – сволочь, Ника – божество, Мила – сила. Почему сила? Почему меня качает? Я ведь и выпил-то… Пойшли… Пойшли – как это? Пойшли. А! Идешь и поешь. Да. Маша, Маша, слушай, я тебе сейчас спою.
- Черный ворон! Ай, да… чёо-о-о-о-ррррный во-орон… что ты… ыэх! Ай, да что ты вьёо-о-ошься… Ух! Над моеэ-эю голово-о-ой!… Черт… Ты добычи… не дождёо-ошься… черный во-орон, я не твой…
Подъехал милицейский «воронок», остановился, двое вылезли.
- Вот… черный ворон… нок! Ха… я не твой.
- Наш, наш. Иди в машину.
- Не-а… не твой. Ой, да чёо-орный вооорон…
- Все-все, иди. Только столб не расшиби.
И тут в мозгу пронеслось: родители, институт, экзамены, будущее… исключат? Решимость ударила в пьяный мозг. Я толкнул одного милиционера в железобетонный столб. Мне показалось, что от неожиданности он даже руки выставить вперед не успел, так головой и вошел в выпуклую железку, торчащую из столба. Второго ударил с левой под дых. Опять же, этого он от пьяного совершенно не ожидал, и сразу оказался не у дел. Хмель мгновенно оставил мою встревоженную оперативными мыслями голову и я, как чумной, понесся через пустую ночную дорогу…

***

Холодный пот. Машкины руки на голове – кажется. Бледный Старче рядом – тоже кажется. Я – убийца. Хаос в мыслях: извольте выйти вон!.. извольте выйти вон. Постоянно! Извольте! Как? Зачем? Шершавый бетонный столб с выступающей железкой. Гулкий «звон» от удара о столб. Головы. Раскололась? Медленно оседающее тело. И я бегу… бегу… бегу… звон. Звон! Бегу… бегу. Позвольте выйти вон. Извольте выйти вон! За истекающие сутки я уже дважды убегал. Не от себя ли?
Кап-кап-кап. Гулко капает, неизвестно откуда капает и где. В камере сухо. Может быть, за этим зарешеченным окном? Камера. Я один. Стою посредине камеры, строго под лампочкой. У меня текут слезы из глаз, но я не плачу, внутренне не плачу, а слезы текут. Обидно и глупо.
Два дня думаю ни о чем. А о чем думать? Как я стал убийцей? Об этом вспоминаю. Но думать не могу. Не могу анализировать. Зачем? Безвольность – может это лекарство? Лекарство для «сейчас». Может, лучше сойти с ума? Или умереть. Так на «недолго», на несколько лет. Чем изводиться на лесоразработках. Какая тут жизнь уже. Вот так вот, в одночасье рушатся все планы, стремления, ценности, акценты в мыслях ставятся другими, совершенно другими. Была линия жизни одна, со своими остановками, со своими попутчиками, со своим окружающим. Допустим, купейный вагон фирменного европейского поезда. И вдруг, стоп, отцепляют электровоз. Будьте добры – ваш вагон товарный. И ответвление влево, где внутриобластной маршрут между пунктом А и Б лет на пять. Будущее содержание новой жизни пока не волновало, это не было главным сейчас.
Стою, стою. Под лампой. Так легче. Сяду или, тем паче, лягу – всё. Чудовищно. Начинает раскручиваться спираль, конец которой сумасшествие. Нужно только лежать и всё – сумасшедший! И больно так не будет. А болит где-то там внутри. И в голове. И в груди. Боль… Сердце?
Сегодня хоронили милиционера…
Как назло, отделение внутренних дел, где он работал, напротив моей подвальной камеры. И эти звуки… музыки. Мне казалось, что слышал даже плач. Мать, жена, дети.
М-м-м! О-о-а-а-а!
Четверо суток держат. Не вызывают, не спрашивают. Только кормят. И лампочка светит. А я стою, кажется, уже годы стою. Ощущение времени теряется. Время начинает отсчитываться по внутреннему счетчику, по объему пропущенного через мозг, стоящий под лампочкой. До странностей еще далеко, но заговариваться начинаю.
Пытка неопределенностью. Неужели так пытают? Как жить дальше? Все приведено к нулю, даже к минусу. Скорее бы вызывали. Что-то слышал о непреднамеренном убийстве. Ассоциируется с пятью годами, почему-то. А он был при исполнении. Мать, отец, брат, друзья. Маша. Вспоминается… Маша.
Плот, летящий по горной речке…
Я на плоту один. Но вот порог, еще один, и меня выкидывает в бурлящий поток. Плот разбивает о встречный огромный камень, торчащий из воды. Только одно бревнышко и зацепившийся за него я. И затертый пенопластовый пояс. Невдалеке. Маячит красным. И я знаю, что вот этот пояс – он совсем близко, только руку протянуть, – моя последняя надежда, моя единственная возможность спастись. Этот пояс – мысль о Маше. И сейчас она ко мне пришла.


***

- Бедняга, что ты так вертишь головой? Оторвется, - и кто-то засмеялся за дверью камеры. – Радуйся. Васька отказался на тебя иск в суд подавать. Ты бы видел его, красавца… ха-ха. Все лицо в шрамах.
Дверь медленно открывали, гремели ключом, засовом. Говорящий продолжил:
- Теперь с Зойкой долго не встречаться ему: боится – разлюбит. Ха-ха!
Я жадно заглатывал каждое слово.
- А похороны?
- Какие? А это. Это наш старый старшина помер. Афанасий Никитович. Вот такой был мужик. Но старый уже. Он на пенсии был уже двенадцать лет. И сердце.
Дверь открылась полностью. Медленно вошел довольный улыбающийся милиционер.
- Пошли к начальнику. Вызывает.
В кабинет начальника районного отделения я вошел первым, за мной – дежурный, который меня сопровождал. На стуле у окна сидел ухмыляющийся Вася Миловидов, милиционер, которого я толкнул. Он оказался обычным простым парнем. Два длинных шрама протянулись по лбу на затылок и выбритые полосы, делали его похожим на какого-то сказочного разбойника из свиты Али-бабы или подручного пирата Флинта.
- Ну, ты, хлопец, и долбанул меня, - в четвертый раз начинал Вася, и продолжал, - теперь не покажешься никуда – смеются! Но сажать за это, не, незачем. Не надо. Жизнь портить. Причина-то пить была? А? Вижу – раскаялся.
И снова смеется. Вошел майор милиции. Вася вскочил.
- Ну что, студент? Отошел? Видок у тебя был еще тот – классический преступный элемент, - сев в свое кресло, майор начал монолог. – Конечно, нужно было бы тебя суток на пятнадцать, а может быть и годиков на несколько, но…
Майор развел руками.
- Вася у нас добрый. Повезло тебе парень. Но на производство сообщим, – он взял со стола бумагу.
- Я студент.
- Значит, в институт сообщим, - майор углубился в чтение.
Мы подождали минуту, потом Вася встал и подтолкнул меня к двери.
- Спасибо. До свидания.
- До какого свидания? Прощаться надо, – поучил меня Вася, прямо распираемый от собственного благородства и человечности. – Пока, студент!
Я молчал и жал протянутую руку этого, скорее всего сельского парня, бывшего тракториста и гармониста.
- А в институт не сообщит, не бойся. Пугает. У него и без тебя дел. Ну, прощай.
- Спасибо, Вася. Извини, еще раз, - снова пожимаю Васе руку, – не хотел.
- Да, ладно. Все уже быльем поросло, заживет. А кто старое помянет. Но ты не пей с горя, лучше с радости. Словом, будь.
Выйдя на улицу, я сразу немного ошалел от всего яркого, меня окружившего. И все шумит и едет. Я зашел в парк и сел на скамейку. Четыре дня, как вычеркнуто. А могло быть и четыре года. Почему меня выпустили? Только теперь я задумался. Ясно, что Вася добрый парень, но…
Нику и Старче я встретил на скамейке около своего подъезда.
- Рецидивист, - сказал Ника.
- Мокрушник, - вторил Старче.
- А кто такой «мокрушник»? – спросил я.
- Одним словом, кто? Гаденыш.
Я постоял, поулыбался. Как приятно видеть эти морды, в обшарпанной заношенной одежде!
- Привет, Ника. Здравствуй Старче.
Они встали, как бы нехотя, со скамейки, мы пожали руки и обнялись. Молча.
- Мы тут чуть не поругались, - жаловался Старче. – Без тебя – крышка. Клинит. Думаем – делаем. А вот, что, когда и где, не знаем. Каждый свое.
- Давай, внедряйся, - проговорил Ника.
Внедрился. Сели на ту же скамейку.
- Как в институте?
- А ты все болеешь, - успокоил Старче.
- У тебя же сотрясение, забыл? – напомнил Ника.
- А если бумага придет?
- Выловим. У меня там Ниночка работает. Девочка, класс! – завспоминал Ника.
- Если бы не Вася в милиции. Но, дело не только в нем, да? Я не поверю, что Вася сказал, и меня простили. Кого благодарить?
- Состава преступления не было, - начал темнить Ника.
И я понял, что на самом деле не все так чисто и прозрачно, и это исходило от кого-то из наших.
- Вит, не психуй. Нашли способ.
- Кто? – спросил я.
Прошли три буферные минуты – мы также сидели на скамейке перед подъездом. Прохожие опасливо обходили нас. Странно, почему? Молчим. Со стороны, скорее всего, кажется, что угрюмо молчим.
- Кто? – спрашиваю еще раз.
- Маша, - ставит точку в моем предвидении Старче. – Так совпало.
- Хорошие у нее знакомые…
- Хорошие.
- А вы с девчатами друзья почти.
- Почему почти?
- …и Маша ждет меня из тюрьмы. Голливуд.
- Ты не доволен? – серьезничает Ника. – Не только Маша, кстати.
- Не кипятись, - начинает определять ценности Старче. – Плохо другое. Маша из дома не выходит. Я не знаю причину, но она не в ней, и не в нас. С ней нельзя так.
- Как?
- Попользовался и бросил, - говорит Ника, смотря в землю.
- Я знаю.
Помолчали. Казалось, что за эти четыре дня ребята всерьез «прониклись уважением» к девушкам.
- Ну, хорошо. Ты ел? – стукнул ладонями по своим коленкам Старче.
- Нет. Хочу есть, пива хочу.
Ника вытащил из-под скамейки увесистую сумку. Ничего не говоря, мы поднялись ко мне. Ника сразу же рванулся на кухню. Зашипел газ, заурчала вода. Я прошел в ванную, скинул с себя одежду, пропахшую запахом заключения, замочил в тазу, а сам стал под душ и блаженствовал минут тридцать. Больше не вытерпел, потому что в ванную заполз дурманящий запах чего-то очень вкусного. Обмотавшись полотенцем, я рысью побежал на кухню, оставляя за собой на паркете мокрые следы. Обжигаясь, затолкал в рот котлету, увидел краем глаза на столе батарею пивных бутылок и улыбающиеся физиономии Ники и Старче.
- Вот теперь я вижу прежнего Вихрова, – поделился впечатлениями Старче.
- А я и не менялся, – должен был сказать я, но не вышло из-за котлеты.
С меня стекала вода, делая лужицу на полу. Потоптавшись в луже, наслаждаясь предвкушением будущего ужина и свободой, я, что-то еще буркнув, вышел из кухни.

Пиво, пиво, пиво, котлетки, зеленый лучок, пюрешка, яйцо, зажаренное по-никовски. Это сладкое слово Свобода!
Зазвонил телефон.
- Маша? – спросил я.
- Маша! – подтвердил Старче, как будто никто, кроме нее, и не должен был ко мне звонить.
- Маша… - как само собой разумеющееся произнес Ника.
Мы были уже чуть-чуть того. Но еще держались и надеялись повторить столько же.
- Ничего, подождет! – заявляет Старче. – Четыре дня ждала, подождет четыре часа.
- Я пойду, звонит же.
- Сиди! – приказывает Ника. – Подождет! Слушай Старче.
- Слушай меня, - говорит, показывая на себя пальцем, Старче. – Мужское братство неразменно! Всякие там, Маши-наши-ваши. Другое дело – мы. И правильно сделал…
Я встал, подошел к телефону. Оказалось, мама.
- Сынок, сынуля! Как у тебя там? Не болеешь? Кушаешь хорошо? Кушай! Не гуляй со всеми сразу. Ты понял, о чем я? Не надо! Это плохо, подцепишь еще что-нибудь.
- Мам, ну ты что…
- Это я так… мы с папой тебе привет пришлем скоро. Пражский сувенир. Померишь – понравится. Виталик, сынок? Алле!
- Слушаю.
- Как учеба? Когда практика? И где? Помощь нужна? И почему не пишешь? Пиши чаще, хоть раз в месяц. Мы соскучились…
Стало тихо. Я постоял немного, сказал «алле!» и положил трубку. Тут же телефон зазвонил снова. Голос телефонистки: «Ответьте Праге!»
- …туфли чешские. Хорошие. И какой-то костюм, модный, современный, я еще не видела, но размер твой. Но я знаю, тебе понравится. Скоро перешлем. Сколько нужно, Виталя? Сколько?
- Сколько сможете.
- …не трать на что попало… (треск, шумы, тишина) …папа. И я тоже. Напишешь по этому поводу, хорошо?
- Да.
- Дорого очень звонок стоит. Мы заканчиваем. До свидания. Получишь, сообщи.
Я положил трубку, доставая мыслью эту пропасть расстояния до Праги в… метрах. Давно я их не видел. Мама, папа. Но работа для них значит многое. Им хорошо, они себя нашли. А я? С этими зачетами, экзаменами, Фликсычем дух некогда перевести. А тут еще милиция, Маша, Васька, Старче, уборка, денег нет. Скорее бы пришли деньги. Реферат придется написать, Фликсыч не аттестует. Не жизнь, а малина.
Я вернулся к Нике и Старче на кухню. Они меня спросили: «Ну, как?» Я заметил: лужа вытерта, новая бутылка распечатана, но еще не разлита. Ждут! Мысленно ответил, не глядя им в глаза: «Никак…»
- Маша? – спросил Ника.
- Мама.
Разлили пиво. Я принялся за новую котлету. Умеет же Ника их готовить!
Через часик решили погулять. Зло алкоголя впилось в кровь своими изголодавшимися зубами и тянет на действия. Сидеть дома мы не могли.
- Сегодня что?
- Суббота.
- Суббота?! Отлично, завтра отдыхаем.


***

Злободневно решать вопросы, которые не решаются. Таких не решаемых вопросов у меня скопилось три: факультет, Маша, и я сам.
До сих пор, а прошло три дня после «столбовых страстей», я не виделся с Машей. Был в институте: побрел по его длинным коридорам, сдавал долги, сидел в его мучительно тихом читальном зале – писал реферат. А вечером спал. Ложился в десять, вставал в шесть, делал зарядку, бегал по набережной, принимал контрастный душ, ел яичницу с зеленью и сыром, пил молоко и снова институт. Лекции, семинары, доклады, практические занятия, выступления. Оказывается можно за короткий срок сделать все, что было не сделано за семестр. Декан перестал мне грозить пальцем во время наших мимолетных встреч в коридорах и буфетах. Преподаватели, словно сговорившись, отпускали мне авансы по поводу моих способностей и будущего. Ребята смотрели на меня, как на положительно свихнувшегося. Вдруг начали выспрашивать Старче и Нику о причинах. Пошел слух, что меня «закодировали на успех». Слух оброс подробностями, с которыми мое имя можно было услышать где угодно и по какому угодно поводу, делая из меня «легенду при жизни». Кто-то смог разглядеть во мне медиума, способного видеть будущее и читать прошлое. Мои успехи в прикладной психологии как бы доказывали это. А буйные на фантазию представительницы прекрасной половины понавыдумывали страсти о моих способностях в постели и стремились испытать это на себе, оказывая внимание взглядами и прозрачными намеками.
В общем, человек взялся за ум, человек стал человеком. Даже одно то, что мне сразу же доверили «общественную нагрузку» в администрации факультета, сказало всем о многом. Завертелась машина работы в нагрузку, приятной мне, и интересной другим. Получилось все как в футболе: не забивают тебе – забиваешь ты. И все. Я бил и бил, пока фортуна жизни ко мне лицом, и не мог остановиться, потому что мне это самому нравилось.
А с Машей я встретился через две недели…
Наша факультетская выездная команда КВН выступала в профильном клубе с концертом. Мои сценарии вечеров всем нравились, всегда отличались друг от друга новой темой, новой фишкой. Когда все немного закрутилось, я непроизвольно взглянул на огромную витринообразную стеклянную стену клуба. В ней: всполохи отраженной цветомузыки и прожекторов, прыгающие тени, и… они вчетвером, прижавшиеся носами и смеющимися губами к стеклу со стороны улицы. Два парня, стройных, стильно одетых, приличных, по априорным выводам физиономиста в моем лице, и две девушки. Одна из них была Маша.
Маша-ваша-наша. Как ты великолепна! Почему-то. Резкие, грубые когти инквизиторского варварского чувства ревности запускаются в мое сердце. Пробуют на трепетание: «Как? Выдюжишь?»
Они меня не видят. Маша как-то изменилась. Исчезла беззащитность. Появился огонек в глазах и… наисвободнейшее поведение! Сейчас они застыли в долгом парном поцелуе, рисуясь исподволь, от наслаждения или от смелости, не перед находящимися за стеклом и на улице, а перед друг другом, играя и провоцируя на импровизацию и глубину ее. Было видно, что окружающее для них безразлично. Когти потянули, заставили стиснуть зубы и замедлить течение времени. Мой авторский вступительный текст должен был начинаться медленным речитативом в микрофон: «Любовь течет, обтекая острые углы жизни, сглаживая их…» Теперь я не понимал смысла этих слов. И тем более не смог произнести их собравшимся. Хотелось сказать другое. «Тупая боль от слов, от мыслей, от вида счастья со стороны, от нежелания терять, от памяти забилась израненной птицей в клетке, где прутья были заточенными лезвиями, обращенными внутрь…»
И молчал. Ребята теребили, ругали, может, били. Эти четверо, наконец-то, отлипли от стекла. Мою часть программы пропустили. Я спустился со сцены в зал, вглядываясь в ночь. Окно стали перечеркивать косые линии дождя. Дождь? Стекло быстро было зачеркнуто, и дождь перебрался на меня. Черкал, вычеркивал, вымарывал гнилостное безразличие, все болотное спокойствие, мыл, вымывал бусинки чистейшего золота, самородки чистейшего человеческого чувства…

Как… я на улице?? Мокрый. Стою и смотрю в ночь. Маша? Была ли она…
Мизер. Бр-р, холодно. Зашел снова в клуб. Музыка, хохочущие лица. Я оглох? Странное чувство: шелестящая глухота, ватная, консервированная. Забрал сумку с дисками и незаметно вышел. Лучше дождь, чем заспиртованное тепло.
Бреду, курю. Поднял воротник. Волосы мокрые, капли скатываются по лбу, падают на губы, на нос, а с них – вниз, летят, переливаются. Вкус воды – безвкусный. Лицо вытирать не хочется. Остановился, стал вспоминать. «Это чтобы больнее было…» - усмехнулся покидающим меня капелькам. Всплыл вопрос самому себе: «А ты умеешь терять?» И получился почти что расстрел у высокой крепостной стены смысла. «Не терял…»
Потекли, проецируясь на окружающую влажную взвесь, прозрачные слайды, яркие картинки из прошлого. Перебирал, ища объяснение и силы переступить через… сейчас.

Помнится практически начало.
- Виталик, сделай мне хорошо. Сделай, пожалуйста. Все не стоит того, чтобы сейчас нам сдерживать себя. Не думай, не думай. Я хочу тебя. Все будет хорошо.
В моей комнате горит яркий свет. Почему такой яркий? Почему так помнится? Она голышом в уже расстеленной кровати: простынь почти не прикрывает ее, только немного бедра.
А начиналось… в этой же комнате… два часа назад. «Круиз» магнитофонной записью и она прикосновениями, губами по шее и вниз кружили голову – даже спиртного не надо. «Душа обязана трудиться… и день, и ночь, и день, и ночь…»
- Погрей меня, погрей меня, погрей… - лейтмотивом всей моей жизни.
Заледенело: душа – голышка, кожа в ознобе, возбуждение делает каждую следующую ласку и поцелуй последними. Шажки к гибели разума. Желание потерять, а не теряется. Когда это было? Кто это был? Милый Талька. Строгий Вит. Меня ждали одновременно во многих местах. И это казалось естественным при всей порочности происходящего. Конечно, нельзя же все время брать, нужно и отдавать что-то…

  Ночь. Я около витрины. Освещенный, просвеченный. Мне больно. Мне больно. Можно ли наслаждаться болью. Ее можно разложить на составляющие вкрапления и каждое рассмотреть. Но удовольствия никакого. Кто-то касается моей спины, прижимается, обнимает сзади. Чудится? Но вот уже дыхание теплом на моей щеке, первый поцелуй. Ласковые мокрые пальцы на вздрагивающих глазах.
- Вита-а-алик… - шепот.
Чудится. Вытираю лицо рукой, смахиваю все с него, в том числе и шепот. Посветлело. Оглянулся. Шуршат потоком по улице машины. Все еще ватная тишина. Очень спокоен. Спокоен до безразличия. Почти. Опять почти. Все на грани, все на желании упасть, но не оказаться под мокрыми шелестящими колесами. Отвернулся. Стоял, съежившись, с закрытыми глазами.
Неожиданно грубо хватают сзади под мышки. Тащат вперед. Приходится быстро переставлять ноги. Кто это? Капюшон куртки упал на глаза, ничего не видно. Тянут, сильно держат, ничего не говорят. Старче? Ника? Ну, гады… молчат. Остановились неожиданно, втолкнули в машину, и тут же она рванула с места. Вроде я и остановился, но все же несусь с несусветной скоростью во вселенной – скрипят на поворотах колеса. Сдвигаю капюшон назад…
Засмеялись все сразу! Включилась музыка. Я стал получать сведения с особой скорострельностью сразу с трех сторон. Дармоеды! Ника, Старче, Героин (от слова «герой», наш факультетовец, трижды был женат и имеет четырех сыновей – отсюда герой, а от героя – героин, все-таки отрицательная же личность!) Машина Героина. Я сижу на заднем сиденье посредине, по бокам у меня Ника и Старче, впереди… кто? Маша?! Повернулась. Красавица, но… не Маша. Как-то стало все равно, а раньше интерес со своим шепотом заставил бы задержать взгляд.
- Есть местечко, - подмигнул Ника.
- У Маринки, - ткнул меня Старче в плечо. – Не узнаешь? Ну?
Стал что-то припоминать. Марина Яловенко. «Кошмарная» история с исключением из института. Секс во время лекции: доцент профилирующей кафедры бросает семью, а потом и себя к прелестным ножкам Марины, а та перешагивает через него. Да, по-моему, год мы с ней учились вместе. Забыл!
- Она сейчас обладательница всего, чего ни пожелаешь, – шепчет Ника. – Живи – не хочу! Мы вчера уже были у нее. Вилла-а! Я скажу тебе, класс!
- Милый друг! Дружище! – заставляет вспомнить сразу два фильма Старче. – Все забудешь, и плохое, и хорошее. Марин, а девчата еще будут?
Я заранее представил ее голос и не ошибся.
- Конечно, мои подружки готовят ужин, – пропела Марина. – Только давайте договоримся, не вводить нас всех в смущение таким постным лицом, Виталий. Здравствуй! Мы же едем кутить.
Она так и сказала – «кутить», но так сказала, что мне это слово не только не показалось вульгарно-барским, а наоборот, естественным и главным в этой жизни. Я откинулся на спинку сидения и меня начала подтачивать мысль о растрачивании светлых помыслов души.

***

Все, что было потом, пробежало-пролетело. Затормозился и остановился я только сейчас, греясь о бок незнакомой «кадры», как назвал ее Героин, и, трезвел понемногу, вдыхая запах чистого дачного воздуха и слушая переливы райских птичек из приоткрытого окна, выходящего в сад. Незнакомая тишина пригорода ластилась, окутывала. Из окна второго этажа было видно только небо и стучащаяся в окно ветка дерева, летняя сочная ветка может быть черешни или яблони, своими четкими контурами на фоне голубого высокого неба вырисовывала засыпающий остов пробуждения. Замерло все внутри, звон в ушах – до такой степени тишина. Бежал, бежал, вдруг – хоп! – за шкирку и приподняли над землей: еще сучишь ножками, дергаешься, а уже не перемещаешься. Теряешь надежду и успокаиваешься, застываешь, осмысливая все произошедшее, и хочешь повернуть назад.
Видения зыбки. Переплетаются в тугой комок с номером телефона Маши – 241-84-32 – кружится, кружится, может быть оттого, что постоянно хотел позвонить? А может быть, даже пытался. А может, и звонил?!
Раздевание догола, как плата за проигрыш в карты. Потеха, конечно, когда раздевался Старче. Оставшись в одних плавках, он долго крутил головой, с чем-то не соглашаясь. Но все ждали. Когда он их наконец-то стянул, началось на наших глазах что-то из западных порнографических фильмов с участием Мариночки. Бедная и прекрасная одновременно. Захватывающая картинка.
Уже не потеха была, когда раздевалась… как же ее зовут? (Я взглянул на сопящую по домашнему «кадру» и улыбнулся). В зале был притушен свет, горели только две бра и светильник на полу. Ковер с длинным зеленым ворсом отбрасывал причудливые тени сам на себя. Все сидели в креслах, слушали музыку и были напряжены до предела. Она умела раздеваться, и каждым своим следующим движением касаться запретного, но чуть-чуть, как бы невзначай, взглядом, улыбкой, изгибом. Она читала в наших глазах следующее ожидаемое нами и делала это… или почти это. Наши взгляды дарили ей наслаждение, это чувствовалось. Видно было, что она создана для любви, мгновенно вспыхивала сама и легко возбуждала других… умением дарить себя. Я это понял позже, после кофе с ликером.
Она подошла с чашкой и запросто села мне на колени. Но как села! Мое желание сразу стало неуправляемым. Я готов был делать с ней все что угодно прямо здесь, посреди комнаты, на виду у всех, на этом зеленом пушистом ковре! Я прозвал ее про себя «кадриссой», превосходная степень от «кадры».
Бедный я. Как вытерпел все эти муки с кофе, сексуальной музыкой и ненатуральными всхлипываниями французского дуэта, и ее неимоверно горячими и страстными поцелуями. Она целовалась одновременно и нежно, и плотно, и мягко, и жестко. Она умела целовать. Мои руки брели по ее коже, и она возбуждалась, новое движение и новый порыв. И это гнало меня, загоняло в зеркальный куб, из которого все видно, а выхода нет. Когда погасили свет в комнате, и запрет на определенные ласки упал сам собой, нескольких секунд было достаточно, чтобы она растворилась в ощущениях, потеряла контроль над собой, подчинилась…
Теперь все. Паровоз движения вперед перестал двигать поршнями. Тихо. Тормоз. «Кадрисса». Она рядом. Сопит. Как ее зовут? Тени под глазами…
Но она теплая, чистая, красивая. Я жмусь к теплу, и она доверчиво поворачивается ко мне, обнимает во сне, и мы, постанывая от наслаждения, засыпаем.