Легкие чувства. Роман. Часть 3

III

  Сбежать проще, чем остаться. Умереть проще, чем жить. Быть труднее, чем не быть…
Он вечно появлялся рядом, когда нужно мне. Он постоянно стремился воплотить в жизнь принцип: живое только то, что движется, все остальное только притворяется, что живет. Так он, Серый, и жил. Или пытался. Еще в школе он вдруг пропал на три месяца. Оказалось, был в археологической экспедиции в Туркменистане. Хотели исключить из школы, но он как-то сдал переходные экзамены, и его оставили. В десятом классе пропал на месяц. Подался к тибетским монахам с каким-то там попутчиком, мастером духовных перевоплощений, гуру пятого ранга, дзен-инструктором по «мантрам и мудрам». Хорошо, что две недели пришлись на весенние каникулы, а то бы точно, справка о болезни «стригущий лишай» не прокатила бы никак. Хотя приехал лысым. Значит, у монахов все-таки был. А еще он привез заклинания-мантры, которые восстанавливали упущенные возможности. Заклинания подкреплялись своеобразным комплексом движений и все вместе, хотя бы на внешний вид, было занимательным.
Серый спас меня в очередной раз. Безысходная расплющенность о событийный ряд моей разноплановой жизни закрыла от меня воздух. Задыхаясь в своей комнате родительской квартиры от отсутствия перспектив на горизонте, я лежал на кушетке, смотрел в потолок и наблюдал, как приходят сумерки. Все перспективы обрывались обыденностью или предсказуемостью. Можно было заранее сказать, что будет через неделю, месяц. Скучно. И пресно. Внутри ничего не шевелилось, ни душевное, ни физическое. Апатия наступила еще вчера ночью, когда я, наконец, добрался домой после трех дней «полета на параплане». Моторчика нет, а летишь. Стоило только посильнее оттолкнуться от края над пропастью. Вряд ли я отталкивался. Столкнуло все вместе: Маша, Маша, Маша… да и остальное. А летел столько, на сколько хватило притяжения запаха кожи «кадриссы» и ее умелых прикосновений. Забыть не получилось. Отвлечься, только.
Наступила та грань, когда вечер еще не наступил, а день уже умыл руки. Когда я собирался закрыть глаза, раздался телефонный звонок. Так точно выбрать время для звонка можно было только специально, рассчитав «циклосхему планетарной составляющей с точностью до семи знаков после запятой».
- Так, едем на море, - сказал Серый в трубке и замолчал.
- А еще что?
- Тебе нужно, знаю. Лучше не спорь. Уехать лучше, чем остаться. Жить лучше, чем не жить.
- Я помню.
- А еще у меня есть способ восстановить твои упущенные возможности…
Я вспомнил о «мудрой мантре» или о «манральной мудре», не столь важно. Он сможет. А может, и… может быть сможет. Все равно, оставаться в городе не было сил, и через полчаса Серый стучал в дверь, а через сутки мы были в Лазоревском.


***

Первый день на курорте! Великое живительное Море – это настоящее чудо. Лучше всяких восстановителей с Востока. Когда приезжаешь налегке и только с другом, который настроен на то, что и ты, возникает восхитительное чувство полной свободы и раскрепощения. Впереди целый месяц моря и отдыха. Пансионат «Гренада», где мы остановились, оказался ничего: номер на двоих, балкон с видом на море, плетеный столик с двумя креслами, ванная вся в белоснежном кафеле – заходишь, как в операционную. Телевизор цветной, использовать по прямому назначению который мы вряд ли будем. Разве что в виде полки для пива или подставки, чтобы открыть фрамугу.
Сразу бросилось в глаза, что полно девчат здесь. Серый сказал:
- Без девушки, а, может быть, и без двух, отсюда не уеду!
Еще до обеда, возле центрального входа в пансионат, познакомились с девчонками. Помогли им вещи в холл внести. Люда и Алла из Москвы. Ну что ж, москвички ничего из себя. Особенно Люда: темные волосы, ярко-серые глаза, стройная, веселая. По-моему, Серому она тоже понравилась.
После обеда – на море. Кажется, ждал этого вечность! Море, как на картинке – голубое-голубое, нереально яркое, вода чистая и теплая. Ни больше, ни меньше – рай.
Ближе к вечеру я поплыл к буйку. Серый остался с каким-то парнем в шахматы играть. Тело обтягивает эта плотная изумрудная вода, а я ее разрезаю. Мелкие водоворотики вокруг, шесть метров вниз под тобой живая прозрачность, солнце гладит по голове, заглядывая в глаза, играя бликами, ослепляя и поощряя на следующий гребок с погружением головы в солоноватую прохладу. Хочется улыбаться только от осознания себя здесь и сейчас. Озноб удовольствия упирается в затылок. Около буйка отдыхала девушка. Не хотелось рушить гармонию, но пришлось пристать. Разговорились. Таня из Минска. Сказала, что приехала одна, живет в 312 номере. Потом она уплыла, а я остался, и гармония снова восстановилась. Я лежал на воде, смотрел в глубокое небо и ощущал себя птицей.
Вечером остались в своем номере, отдыхали. Серый слишком хорошо загорел. Смотрели телевизор. Позже я вышел на улицу в «околопансионатский» парк. Цикады, луна какая-то слишком нарисованная, море плещется. Тихо. Кругом парочки, парочки… на скамейках, на бордюрах, ходят, стоят. Кусты шуршат, некоторые даже шумят. Если вспугнешь.
Легли рано.

***

А на третий день стали чернеть. Солнышко не жалеет отдающей себя кожи, берет всю и без остатка. И как всякая любовница, отдающаяся для собственного наслаждения, кожа становится изысканно красивой: темной, бархатной, утонченно чуткой и терпкой на вкус. Вчера были на местных пансионатских танцах. Видел Таню из Минска, но сделал вид, что не заметил. А фигурка у нее стоящая. И танцует неплохо. Раза три перехватывал ее взгляды. Но – разве что переспать.
Серый снял новую. Познакомились. Оказалась, тоже Таня, но из Воронежа. Не понимаю его вкус. Да, влечет, но на грани вульгарной провокации. Почти все напоказ: чуть прикрытые бедра и тонкий лоскут на груди. Даже раздевать не надо. Соски жестко отпечатались на материи. Непокрытое желание секса любой ценой и где угодно. Кажется, что возьми ее за руку, заведи за куст крымской туи, усади на уютную скамейку – и она твоя. Мне не интересно, а Серому? Не иначе, прикалывается надо мной. Девчонка много смеется по пустякам, глаза дурные, но необычные. Какие-то светло-серые, постоянно убегающие. Самка, что с нее взять. Все обострено до предела, прикоснись – она закричит.
Встретили старых знакомых – Аллу и Люду. Они пригласили на медленный танец. Я танцевал с Людой, чувствовал ее дыхание у себя на щеке, легкие руки на плечах, близкий чистый голос вился рядом. Приятно было погружаться в ее волосы губами. Она хорошо танцевала. Перед самым концом музыки она прижалась ко мне, а я, недолго думая, нашел ее губы. Поцелуй продлился дольше музыки, и показалось, что на нас все обратили внимание. Серый укоризненно смотрит на меня: я чувствую его сверлящий взгляд. Люда говорит:
- А ты хорошо танцуешь…
Подошли Серый с Аллой. Почему он недоволен? Алла намного лучше, чем эта его Таня из Воронежа. Серому, что проще, то лучше. Серый летает по поверхности океана, как рыбка-верхотурка с шелестящими крылышками – блестит на солнце и парит над водой от легкости, включая и вес, и мысли, и любовь.
Поговорили. Помечтали. Промелькнули мысли о Маше – дразнящие пиликающие нотки, соединившиеся в одно целое мелодии с темами ревности, наслаждения близостью, даже не сексом… и непониманием того, что отдаляет. Рискуя попасть в плен плохому настроению, задумался. Но снова заиграла музыка, и я почувствовал руку Люды у себя в руке.
Когда постоянно желание рядом с тобой, можешь дотронуться, обнять – можно стать наркоманом – постоянно желать и ждать подтверждения, как дозы для следующей жизни. Своеобразный полет по кругу. Музыка кружит голову или это внутри так все выстраивается. Световые лучики и заплатки, отраженные от зеркального шара, вращающегося на шесте, продолжают звездное небо на землю. Лучи от цветных прожекторов пронзают купол небесной тьмы. Запах хвои и моря еле заметно «подсвечивается» искусственным, но тоже прелестным запахом ее – весны, полевых цветов, можжевельника. В полголоса грезится наяву. Интуитивно, и в тоже время управляемо и синхронно движутся сквозь измененное свечение прозрачные оболочки танцующих теней. И, кажется, что они тают в пульсациях музыки, обменном перестуке пленных сердец, распластанных мыслях. Помнится наш поцелуй…
- Мы же в один день приехали? – спрашиваю.
- Вместе... - музыка прячет ее слова в свои потаенные кармашки.
- Что?
- Вместе! - приподнимаясь на носках, почти касаясь губами моего уха, говорит она.
- Вместе будем уезжать? – улыбаюсь и целую ее прикосновением.
- Если повезет, - смеется и целует также меня.
- Здесь первый раз? – говорю и выбираю, куда бы поцеловать еще.
- На танцах? Или в Лазоревском? – убирает ушко от моих губ она.
- В Лазоревском, - все-таки добираюсь до ушка я.
- Нет, второй. А в «Гренаде» - первый. И на танцах тоже, - смеется, съеживаясь, она.
- И почему? – целую изогнутую и подставленную шею я.
- Все как-то не выходило... - виновато улыбается, открывает глаза она.
- А после танцев куда? – легко провожу пальцами по обнаженной спине вниз.
  Она показывает, склонив свою голову на сложенные ладони, - спать.
- Одна? – увлекаюсь, поднимаю движение от бедер по животику к ее груди
- Да. Почти… - убирает мои увлекшиеся руки, прижимается, целует в плечо.
  Музыка пьянит, обнимает, делает иллюзорными очертания. Cher заканчивает свой the Power.
- И будет не скучно? – спрашиваю, рискуя я.
- Нет, у нас компания веселая, - отстраняясь, смеется она.
  Рвется сразу несколько субстанций с окончанием музыки: общение, прикосновение, сцепившиеся поля, ощущения от потока разгоряченных мыслей и появляется... неопределенность. Что с нами делает музыка?
  На подходе Rasputin, разгоняющий парочки.
Почти перед самым концом танцев встретился взглядом с Таней из Минска. Неожиданно она подошла. Мы стояли вчетвером, и поэтому я познакомил ребят с Таней. Увидел удивленное выражение Серого: «Когда это ты успел?» Люда держала меня под руку. Все устали и решили идти спать. Таня попросила подождать, но потом повернулась и ушла в темень. Я постоял, подумал и… пошел спать. Один.

Я-то один засыпал, а Серый не остановился на полпути. Наверное, через час, после того, как я уснул, дверь в номер отворилась. Проснулся – чутко я сплю, – но сделал вид, что уснул навеки. Комнату осветил яркий свет из коридора. Зашел Серый, постоял, выжидая.
- Спит. Заходи, давай, - громко зашептал он.
Кто-то застучал по паркету каблучками. Пахнуло приятными духами, послышалось сдержанное хихикание.
- А он не проснется?
- Будем надеяться. Если ты смеяться не будешь, не проснется, - Серый был разумным и заботливым.
Дальше я слышал только шепот и звуки. Понимал, что моя активность любого рода вспугнет парочку, и я испорчу им кайф.
- Ты раздевайся, а я пока пива налью.
- Совсем? – узнаваемо хихикнула Танюша из Воронежа.
- Хотя тебе почти нечего… снимать, - усмехнулся Серый.
- Ну почему нечего? Смотри сколько всего.
  Наступила тишина. Слышалось шуршание какой-то материи, звук поцелуев, нарастающее по интенсивности поскрипывание неновой кровати. Я лежал на правом боку, а действие разворачивалось у меня за спиной – кровать Серого стояла у окна. Пришлось замереть, исподволь представляя. Серому нужна была разрядка, я понимал и затаился, боясь пошевелиться. Что сделаешь – друг, придется потерпеть.
- А пиво? – опомнилась Танюша.
- А если проснется? Не успеем… - Серый действовал дальше.
- Проснется – присоединится. Не откажется же? – смеется, но уже глуше, по-другому.
  Опять звучные поцелуи, и за ними резкое движение – кровать вскрикнула громче и протяжнее – ребята укладывались удобнее. Все замерло на несколько минут, Танюша шумно вздохнула.
- Я сама расстегну…
- Ты на бок ложись и сползи немного вниз. Вот так.
Слышался улетающий голос Серого и только иногда прорывающийся Танюши.
- Ты сразу не бери его весь… сначала язычком прикоснись и вокруг… да. Теперь только головку… и чередуй: глубоко, мелко, глубоко… м-м-м.
- Так?
- Так. И рукой помогай… м-м.
  Характерные звуки возникали с нарастающей периодичностью и гнали воображение на Эльбрус. «Серый, завтра получишь по полной! - боролся с желанием «проснуться» я. – Не пошевелиться, не повернуться! Бестолочь эгоистичная…»
- Теперь целиком, максимально… и засасывай, как целуешь, но сильнее… знаешь, как… как пылесос… всасывай… да! да! так… м-м.
- Так?
- Да, так-так!
- Нравится?
- Да не останавливайся! А-а… м-м-м. И рукой. Еще-еще-еще.
  Ритмичные движения подчеркивались скрипом кровати, порывистым дыханием Серого и сдавленным Танюши. Когда наступила тишина, я даже обрадовался. Но это была тишина перед бурей. Чувствовалось, что Серый сдерживался, как мог, но все же зарычал сквозь стиснутые зубы. Танюша не шевелилась. Может, испугалась. Или просто не могла. Стало совсем тихо. Все замерло – и не то, чтобы не двигалось, даже не шевелилось. Я наслаждался спокойствием и благостью конца. Глаза сами стали закрываться. Последнее, что я услышал сквозь набежавший сон, было:
- Возьми полотенце, Танюш, - Серый впервые назвал девочку по имени.
- А пиво попьем? – покорно спросила в ответ она.

Утром, на пляже произошел инцидент. Заняли наши топчаны. Нас было четверо: Серый, два наших новых знакомых, Костя и Роман, и я. Их трое, но, как говорят, три «жлоба». Попросили подняться. Смех в лицо. Серый швырнул песком в смеющуюся рожу. Потом нас разняли набежавшие мужики. Я получил хороший удар в солнечное сплетение. Еле вдохнул потом. «Жлобы» пригрозили встретить. Теперь ждать нужно.
Обедали быстро. Снова море. Главное вечер. Я надеялся, что ночная встреча Серого с воронежской Танюшей была разовой, и не ошибся.
Вечером захандрил Серый. Вспомнил Харьков, свою Маринку.
- Надоело мне все, хочу домой, - сказал он деланным хнычущим голосом.
Танцы смотрели с балкона. Было достаточно далеко, но мне иногда казалось, что я замечаю в толпе Люду.
- Прячешься от Танюши? – подколол я Серого.
- А ты не спал?
- Спал. Почти.
- Люде не говори.
- Я же спал.
Часов в одиннадцать вечера в комнату ввалились Роман и Костя с двумя бутылками какого-то винишка. Несмотря на строжайший запрет администрации, они умудрились как-то пронести бутылки в голых руках.
Выпили. Роман сбегал за магнитофоном. Музыка, дверь на балкон открыта, тишина и необычный окружающий запах, не мог понять чего. Выпили еще. Роман с Серым закурили. Вырубили свет. Интим. Два красненьких огонька сигарет, кассетник орет что-то про любовь, на улице опять нарисованная луна и цикады примешиваются к музыке. Хорошо…

***

Полседьмого, а мы уже на море! Ну и скорость.
Гладь морская, тихо, ни волночки, ни ветерка. Штиль. Солнце во всю светит, тепло, но камушки холодные. Легли на топчаны. Какая-то умиротворенность от солнца, приглушенных звуков: перекатывающиеся волны, шорох ног по песку, голоса собирающихся на пляж отдыхающих, тщетно суетящиеся чайки в вечных поисках хлеба насущного. Убаюкало, и я уснул.
Проснулся от жары и от непонятной тяжести на груди, животе. Открыл глаза. Меня замуровали вместе с подстилкой и низким, но топчаном! Как же я не проснулся? Камней наложили и радуются.
Слышалось примерно следующее.
; Засклеповали мы его! – тихо вопил Серый.
; Замуровали, забинтовали! - подхватил еще кто-то.
; У-у! Беспомощный мой! Тяжел костюмчик? – гримасничал Серый, он был чему-то очень рад. – Не встанет же, не встанет! Спорим?
; Пощекочи, Костик, ему носик, - попросила Аллочка. – Видишь, как он глазами просит, я сразу поняла.
; Нет, он глазами ищет жертву свою будущую, - проговорил Роман, жуя что-то сочное. – Ух, как водит глазищами! Как зверюга.
Закрыл глаза. Тешатся ребятки. И старались-то как, не разбудили!
; Глаза закрыл… от блаженства, - Серый захихикал. – Еще уснет такой вот каменный гость, а потом жди его в гости.
Я расслабился совершенно. Голова откинулась на бок. Постарался отстраниться от действительности, как бы приподняться над землей, взлететь. Когда-то у меня это получалось. И, правда, стало очень легко, спокойно. Блаженная слабость залила все тело, я почувствовал, как падает пульс. Сама собой появилась мысль: «Как попугаю их сейчас…» В полудремоте слышал меняющийся оттенок их голосов: сначала беспечные смешки, натянутые ухмылки, потом кто-то вдруг сказал:
; А он без сознания… и белеет вроде… бы.
; Стало тихо.
; Воды принесите.
; Пульс пощупайте…
Я внутренне засмеялся: «Щупайте, щупайте, через камешки, трудитесь – сами разберете все!»
; Как его пощупать??
; Сонная артерия на шее.
Только теперь я понял, что ребята напуганы, и пора прекратить было бы. Уже хотел открыть глаза, но моего лба коснулась чья-то рука, несомненно, женская. Она опустилась ниже, на шею, нашла артерию. Как мне хотелось открыть глаза – я почти не сомневался, что это Люда.
; Около пятидесяти… - Ее голос!
; Пониженный, - отозвался кто-то трагически из ближнего круга. – И это на солнце!
; Разбирайте же быстрее!
  Тут я неожиданно для себя и, конечно же, и для других четко громко сказал:
; Не на-до!
Открыл глаза, сбрасывая камни (много камней!), поднялся. Чувствуя небольшое головокружение, и широко улыбаясь, подвел итог:
; Аутотренинг! Тибетские техники!
Я видел лица ребят, они еще до конца не поняли. Слишком резкий переход от одних ассоциаций к другим. Главное то, что многие не знали, как на все это реагировать.
; Тренингист нашелся, - процедил Серый. – Тибет вспомнил. Да тебе до мантр тибетских, как мне до космоса. Ребят напугал, хотели в медпункт бежать.
; Это ведь шутка.
; Так не шутят, Вит, - сказала Люда, почему-то показалось, что не искренне.
Серый пошел в море, за ним остальные. Я был обескуражен. «Заложить, как мумию в саркофаг, это шутка, а освободиться от этих галек и камней – это не шутка! Чудаки». Собрал вещи, оделся и ушел. «В конце концов, из-за пустяков пускать в ход принципы, обиды, отделяться перегородкой друг от друга – это хамство, это низость и… еще что-то» - так думал я, когда ходил, бродил по улицам Лазоревского. Перекусил где-то на окраине, в какой-то турбазе. Медленно аллейкой шел меж кипарисов, читал томик стихов Бунина. Маленький, темно-красный, как раз помещается в заднем кармане.

Вечерняя безмолвная аллея
Зовет меня к скалистым берегам,
Где море подымается, синея,
К пустынным и далеким небесам.

И горько я и сладостно тоскую,
И грезится мне светлая мечта,
Что воскресит мне радость неземную,
Печальная земная красота.

  Сидел в парке на скамейке. Думал. Мне нравилось иногда закидывать невод памяти в будущее. Своего рода, поиск отклика прошлого в будущем. Думал, перебирая и тасуя по принципу «может быть – не может быть». Колечки будущих событий нанизывались на настоящее легко. Оттененная и отогнанная мысль о Маше следила за нанизыванием: через пару дней Люда будет моей, красиво, легко, просто, на какой-нибудь… полянке в лунном свете, или на берегу моря после ночного купания и легкого озноба от прохлады и открытости небу… и случайному прохожему. Или на крыше. Было бы хорошо на крыше! Совращать звезды – так диковинно и необычно. А дальше… будет уже не Люда. А кто-то еще. Катя, Надя, Наташа. На кой мне эти тибетские техники? У человека все и так есть. Влюбись – и все появится. Жаль, что не надолго. Бунин, точно, влияет на восприятие…
«Любить нельзя вечно, - думал я, размягченный откровенностью с собой. – Любовь – не река, куда вошел один раз и ты всегда – по течению. Человек живет на берегу, к его сожалению. Всегда счастливым быть не получится. Можно быть счастливым в это время, здесь и сейчас, или... два года назад, например, в сентябре две недели. И все. Так же и любить. Любить – это всегда пик, это всегда очередная высота. Может быть, и будет следующая, но... другая, не эта. К пику можно карабкаться по склону, а можно спланировать на парашюте, или на вертолете завезут. Но, внизу живет человек! Там, вверху, и света слишком много, и холодно. Или очень жарко, если вулкан. И воздуха не хватает, и простор вокруг, птичий. Но не человечий же. Поэтому и идет человек вниз, чтобы потом снова и снова, как заведенный, как наркозависимый, на эту гору, раз за разом. Пока не разобьется или не привыкнет. Или пока не увидит где-то там, на горизонте новую вершину, которая станет последней. Можно вернуться к уже пройденным горам. Можно жить на равнине. Можно успокоиться где-нибудь посередине, на привале. Можно только помнить. И горы будут сниться…»
Брел к морю. Шел медленно от грусти, завладевшей и наслаждающейся властью. Перетянула путами руки, надела смирительную рубашку, готовила прямой укол в сердце – ненужная профилактика. А что сделаешь? Сам отдался, сам пришел, руки протянул. «Сколько будет вершин в жизни человека? – продолжал наслаждаться подчинением я. – Неизвестно. Как и то, сможет ли он достигнуть этих вершин. Теория. Да та же литература и даже опыт веков – все теория. Пока сам не познаешь – все блеф…»
Сидел у воды, слушал море. Разговаривал с морем о женщине. Говорю ему: «Ты знаешь, море, что женщина, умная и красивая, редкость?» Шумит, но молчит. Продолжаю: «Умная, к тому же, знает, что она красивая. Самооценка ее не страдает от нечаянных встреч, она их не боится. Не боится показаться глупой и… доступной. Поэтому она естественна. И спокойна. Умная лишена комплексов. Практически всегда. На девяносто девять процентов. Умная предсказуема». Заворчало: «Да неужели?!» Не обращаю внимания на его возмущение. «Получается, умная – не женщина, так как женщина на сто процентов – интуиция, чувства, порыв! На девяносто девять – комплексы на ровном месте: из-за морщинки на прекрасной шейке, на полувзгляде встречного, на полунамеке на чувство. И опять по кругу… Где ответ? Красота, ум, чувственность? Где середина и гармония? Где женщина?» Смеется море, думает, что сошел с ума. Улыбаюсь: «Ответ на поверхности – твоя Женщина у тебя в голове. Твоя гармония внутри тебя. Только ты сам…» «Только я сам, - шепчет море, повторяет вслед за мной, понимает. - Только ты сам…»

Темнело быстро. Часов в десять пошел наверх, в пансионат. По пути встречал подвыпившие активные компании. Осложнений не хотел, и один раз пришлось даже переходить на другую сторону улицы. И все-таки встретил тех троих «жлобов» с пляжа и с ними еще двух, похожих друг на друга, как две капли воды. Шкафы.
; Во! Один из тех курортников, с пляжа, - прослезился от нежданной радости знакомый шкаф.
Я шел прямо на них, что-то делать было уже поздно. Решил идти напролом. «Пру, как идиот… может назад? В сторону? Через забор? Да, а там метров двадцать вниз… и только не останавливаться!». Под ложечкой засосало. Седьмое чувство подсказало, что сейчас. Рванулся влево, сшиб с ног ближайший шкаф, явно не ожидавший такой наглости от «курортника с пляжа», и побежал. Сзади услышал топот. Как я бежал! Не зря говорят, что опасность удесятеряет силы человека. Ломился через какие-то кустарники, низкие заборчики, дворы, прыгал через канавы, падал раза два. Держится топот сзади и все! Вскоре начал задыхаться. Понял: еще минут пять и мне… каюк, по-русски.
Вбежал в какой-то парк, порвал рубашку. Бежал еще и еще, уже не слыша топота. Но потом остановился. Все. Какими-то улочками через полчаса выбрался к центру. «И сумку-то тащил, не бросил…»
В номер дотащился к полночи, вместе с сумкой. Открываю дверь – сидят. Пятеро или шестеро, или, может быть, у меня двоилось. Мой вид их явно удручил. Серый встал и быстро подошел:
; Где был?
; Там уже нет, где был, – зашевелил языком и почувствовал, как устал.
  Во рту стоял привкус крови. Где-то порезал руку, царапин много, колючки какие-то торчат, клок рубахи висит на плече. Посмотрел в зеркало – хорош! Глубокая царапина проходила от края уха по краю глаза и на лоб.
; О, черт, - пробормотал я, касаясь царапины около брови и открывая кран.
  Тут понеслось:
; Где был?
; Ты что, специально?
; Да помолчи ты. Иди лучше девчонок оповести…
; Мы волнуемся, пропал с утра и до полпервого. Ну, ты даешь, – Серый говорил монотонно и, скорее всего для себя. – Где тебя носило? В грязи, порванный, оцарапанный. Как только глаз остался цел…
Роман подал мне йод и вату (откуда он их раздобыл так быстро?). Умылся. Лицо горело, ноги болели. Серый начал мазать царапину йодом.
Тут дверь открылась, вошли девчонки: Аллочка, обе Тани, Люда. Послышались охи, вздохи и сожаления по третьему кругу. Люда молчала. Также молча, она взяла у Серого йод, быстро, легко провела по царапине. Я стиснул зубы, напрягся, но не двинулся с места – было больно.
; А теперь, расскажи, где был, - произнесла спокойно Люда.
Я рассказал им, что встретил тех троих, с пляжа. Убежал. И все. Помолчали еще минут десять и разошлись, остались только четверо: Серый, Алла, Люда и я. Серый сказал тихо:
; Увижу их, убью.
Я знал, что он слов на ветер не бросает…

А утром заметил, что Серый с Людой уединились: перешептываются, обнимаются, поглядывают, прячутся от всех. Видно вчера, пока я изощрялся, как половчее отдаться своей изменчивой грусти, они время даром не теряли. Шевельнулось нехорошее во мне, защемило в груди. Не все так просто, грусть. Придется взвешивать на весах отношений снова: Маша, дикость и истерика прошлого, Люда, тоже что-то в прошлом и ловкая сука-ревность, пока играючи обезоружившая меня на… сколько минут? или часов, если не обольщаться. А еще – Нади, Кати, Наташи, ждущие и увлеченные пока что кем-то другим. Хороший винегрет.
Люда, заметив меня, медленно проходящего по аллейке на смотровую площадку, сразу изменилась: красиво улыбается, быстро-быстро шутит, смеется, опережая реакцию других – неискренне и заигрываясь. Все-таки, она плохая актриса. А Серый поглощен только ею. Меня не замечает. Зачем ему я? Зачем ему друг? Стоят у дерева, смеются. Пусть. Я прошел мимо ряда выстроившихся свечеобразных кипарисов на смотровую площадку. Там стоял и думал. И нужно это мне все?!
А море тонуло в послеобеденной дымке…

На пляж со всеми не пошел. Плохо это – неподготовленное одиночество. Один. Целый вечер. Бродил по окрестностям. Захотелось уехать домой и сразу расхотелось. Пошел в кино. Хорошо, что кинозал прямо в пансионате есть. Опоздал на начало – пробирался в темноте. Ряд четвертый или пятый, думал. Оказалось, в последствии, седьмой. Фильм был какой-то не новый. Типа уникального «Зорро». Фильм не запомнился. Запомнилось… лицо девушки, подсвеченное экраном. Через кресло влево. Молоденькая совсем. Лет пятнадцать-шестнадцать. Ее хотелось назвать Лолитой. Заметив минут через десять мой взгляд, подавив первую неловкость, отважно посмотрела в ответ. А дальше… А дальше так хотелось пересесть на пустовавшее кресло рядом с ней! Подстегивало то, что девочка совершенно не стеснялась. Ну, может быть, почти. Даже присутствие родителей рядом ее не смущало. Попробовал описать ее, отрываясь иногда на мелькающие кадры фильма – погони, шпаги, лошади, женщины и отважный герой-любовник Зорро. Заводили губы, такие пухлые, ироничные, нежные. Отточенный носик, большие глаза, челка, нахальная челка на глаза, стрижка-каре светлых волос. Уши… она старалась их открыть, но каре распрямлялось и прятало их, когда она непослушно и отчаянно отбрасывала волосы заученным движением головы. Худенькая, в шортах и невесомой маечке, почти не скрывающей загоревших плеч. И опять свет от фильма вычерчивал чуткий рельеф всей фигурки: приподнятый подбородок с улыбкой удовольствия от моего внимания – Лолитка! – грудки, обтянутые белой майкой, ровная спинка и глаза – с диким желанием посмотреть направо и засмеяться. Или прыснуть, как говорят о смехе маленьких девочек. И некий страх в напряженной линии – шея, спина, попка. Фильм закончился в явном возбуждении обоих. Ни одного прикосновения, а как после близости! Зажегся свет. Когда она встала и, отчаянно посмотрев мне в глаза, несколько растерянно стала уходить по ряду за родителями, я ткнул указательным пальцем на наши кресла и потом показал его ей – одна, и закрутил рукой дугу с пальцем к себе за плечо – завтра. Кивнула, улыбнулась, и, засунув руки в тесные шортики, зашлепала во «вьетнамках» за родителями.
Неподготовленное одиночество превратилось в подготовленное.

***

Серый вчера заявился ночью, не знаю точно когда, но ночью. Утром я встал пораньше, Серого не будил, и в седьмом часу был на пляже. Что-то теребило душу – было обидно за Серого. Соревноваться не хотелось ничуть. Серый делает то же самое, что и я – перебирая, отдыхает. Осуждать его – осуждать себя. Люду выгораживал, не винил. То, что образовывалось, вставало вровень с памятной чуткой Машей, и это было хорошо. Странно: я этого и хотел, и не хотел – «…обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Не иначе, путь прочерчен. Стандартная разметка – как в загон. Циник. И осознание этого позволяло в ожидании вечернего кино незаметно улыбаться «в никуда». Придет или нет? Понимал, что дело не в возрасте. Нет, подростковость в ней просматривалась, но женщина угадывалась во всем. Одноклассники явно не давали ей прохода. А может и не только одноклассники.
Весь день я пробыл один. Почему я один? Захотели бы, нашли. Сам же старался не попадаться им на глаза – оправдывал их, мучился. А потом плюнул. Вечером договорился с администрацией, и когда Серого не было в номере – узнал по ключу, оставленному внизу, у портье, – переехал с четвертого этажа на седьмой, последний. Хоть и дольше спускаться, зато вид на море красивее, ближе к птицам, да и подальше от остальных. Завтра утром решил идти на другой пляж.

В кино я задумал прийти ровно в семь, чтобы не встретиться с ней раньше, и чтобы фильм сразу начался. Разговор в темноте, во время фильма начнется не со слов. Интуиция.
Когда зашел в освещенный зал без одной минуты семь, ее еще не было. Мастер, блин, предвидения. Оглядываясь по сторонам, понимал, что это ни к чему. Такая, как она или приходит, или нет. Рассчитывать на то, что она не поняла чего-то, не нужно. Начался фильм «Москва слезам не верит», который я уже несколько раз видел. Но, классику не пропьешь…
Она появилась в кресле рядом как раз, когда Смоктуновский на лестнице кинотеатра представился Смоктуновским. Как-то сразу наши руки соединились, как будто соскучились. Я ее обнял, уткнулся в волосы. Ее глаза спросили: «Ждал?» Я ответил улыбкой. И она в ответ тоже безмолвно: «я тоже…» Обнимать ее оказалось так приятно – она не напрягалась. Рука на талии, на спине, на шее – только наклон головы, улыбка и небольшой взмах волосами в ответ, раздаривая вокруг свежесть, запах гор, солнца и моря, и ее самой, «молодой, да ранней». Хотелось поцеловать.
Первые слова наши возникли, когда героини Алентовой и Муравьевой организовали вечеринку в профессорской квартире. Мое движение к ней было ожидаемо, и она не отодвинулась. Я шептал прямо в ухо, касаясь губами волос.
- Специально опоздала? – увлекал я ее в игру.
- Неа. Улизнуть не удавалось. Родители устроили перманентное воспитание.
- И по поводу?
- Вчера с подружкой решили напоследок покупаться голышом. Да везде люди поблизости. Ушли аж до камней! Ну и вернулись не в двенадцать.
Ее голос был таким знакомым, простым, близким. Прикоснуться. Положить руку на коленку. Отпугнет? Менять такое настроение на прикосновение…
- Ну и как? – шепчу я, вдыхая ее, и чувствуя ответное возбуждение. От моего голоса. Или от памятного вчерашнего купания?
- Мы там еще бутылку «Алазани» выпили, - хвасталась она.
- Прямо так, бутылку?
- Ну, почти. Там две трети оставалось.
- Наверное, родители сами хотели выпить? – усмехаюсь я, пробираясь усмешкой прямо ей в ушко.
  Она поворачивается ко мне, смеется. Угадал. Ничего не говорит, задерживается, не двигается. Самое время поцеловать…
Первый раз целуемся только тогда, когда на экране неожиданно приходит домой экранная дочка Алентовой. Актриса хорошо играла там и реально спешила убрать диван в большой комнате, не скрывая своего красивого тела и командуя растерянным Гогой. Аленка решила ответить на мой вопрос: «слышала ли она о дельфинах, которые не пускали к берегу заплывших далеко в море голых купальщиц?», - и потянулась ко мне. Я ее подловил. Когда наши губы соприкоснулись, она отпрянула, как будто остановилась на спуске. Но ветер и инерция подталкивали вперед. А еще горизонт манил. Она ответила, немного по-детски, сначала робко, но, правда, умело, и… ее рука сама легла мне на бедро.
  На экране обиженный и забаррикадировавший себя от всего мира Гога вместе с напарником глушили в разрушенной ремонтом комнате водку, а потом долбили лещом по столу с кучей бутылок пива. Коснулся ладонью ее кожи возле коленки, и веду вверх – бархат. Интересно, появятся ли искорки от перевозбуждения, вернее, от соединения и электризации кожи с материей? В темноте должно быть заметно. Мы опять целуемся, теперь долго. Съезжаем с кресел вниз. Зрителям позади нас повезло – все видно. И почему мы выбрали этот седьмой ряд? Моя рука добралась до ее шортиков и Алена зажала ее ногами. Стоп. И я понимаю, что она права.
После фильма пошли за яблоками, и попали под дождь. Этот августовский пугающий «дождик» – капли в полведра. Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: «Бух-бух-бух!» Смысла куда-то бежать совсем нет. Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки. Кругом люди, отдыхающие с расширенными глазами и шарящими по карманам руками.
  Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и… улыбается. А на самом деле, губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
- Еще-о-о…
- Аленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
- Сумасшедшая! (Милая…)
Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
- Люди смотрят…
  Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Аленка, Аленка!
  А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха – летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим посреди центральной парковой аллеи, из брошенного пакета высыпались под ноги красные крупные яблоки…
  Я люблю ее губы – они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.

  А через десять минут мы забираемся на крышу пансионата. Прошедший дождь вспугнул всех «дозагорающих» и здесь не было никого. Мокрые лежаки, столики. Целуемся прямо у края крыши. Простор пьянит. Простор манит. Полететь бы! Ветер с моря прохладный, но нам тепло – греем друг друга. Грозные тучи уходят в горы. На западе еще отголоски заката по небу – выстрелившие лучи. Над морем почти чистое небо – и звезды появились. Луна половинкой, но яркая. Интересное чувство, когда находишь. Наполнение. И переполнение.
  Мы стоим над простором, взявшись за руки, ловя ветер. Наблюдаю за ее восторгом. Если не удержать, улетит. Потом лови, как бабочку, в воображении теней.
- Максималистка ты еще, - говорю. - Белое и черное, теней и оттенков нет, или почти нет. Все верно.
- Маленькая еще я, - сощурившись, бросает лукавый взгляд она.
Молчу. Интересно, что она скажет дальше.
- Со временем будут тени, оттенки, - продолжает она.
- Я не говорю, что это плохо, это очень хорошо, - поощряю ее рассудительность.
- И я не говорю, что плохо. Говорю, что время возьмет свое.
- Я тебе завидую, и знаешь почему?
- Догадываюсь, - острит она.
- Нет, не догадываешься.
- Ну, тогда... почему?
- Нет, сначала тогда скажи ты. А то, догадывается она.
- Не буду! – смеется.
- Вот. Женщина есть женщина, хоть и маленькая.
- Ну, уж не мужчина точно, - опять смеется, чувствуя, что уступаю и сдаюсь.
- Чем больше оттенков замечаешь, тем меньше насыщенность белого и черного. Чистые цвета - только в максимализме, - расставляю точки я.
Задумывается. Даже улыбаться перестает. На минуту.
- Когда научился различать полутона и их полутона... и еще, полутона их полутонов... черное и белое режет взгляд, - достраиваю логическую лестницу и позволяю ей на нее вскарабкаться.
- А хочется! – после двухминутной молчаливой серьезности загорается она. – Обними меня…
- Все ужасно сложно и ужасно просто! – обнимаю, прижимаю, замерзла опять. - Зависит от того, как на это смотреть.
- То есть, от себя самого, да? – спрашивает счастливо. – Ты меня уже научил. Тепло с тобой.
- Закрой глаза и представь, - продолжаю я. – Солнце, море, песок и… любимого человека – черное или белое ли это становится не важным. Важнее мелочи. И для памяти тоже.
- Даже, если он преступник?
- Какая разница, хоть палач.
- И предатель? И… изменник Родины?
- Да. Представила?
- Элементарно, Ватсон, - смеется она, почти, как воробышек, обсушившийся. – Уже представила. Вот сейчас представила. Веришь? Ты же можешь быть кем угодно…
- Любимый человек. Море, песок, солнце. Что может быть лучше?
- В течение двух недель, - все-таки съязвила она и тут же, - шучу.
И невинно улыбается. Молчим. Я согрел ее, теперь она греет меня.
- У меня мечта есть, - неожиданно поддаваясь какому-то желанию обнажиться, говорю глухо я. «Волнуюсь?»
- Куча денег и куча возможностей плюс все выше перечисленное, - шутит воробышек.
Замолчал, выжидаю.
- Какая? – интересно все же ей.
- Рассказать?
- Конечно!
- А-а, хитрая, - ловлю ее, - ты же максималистка, не поймешь.
- Так, узнать все равно хочется.
- Хорошо, слушай, - начинаю, и понимаю, что хочется это рассказать именно ей. - Не помню, какой фильм так заканчивается. Бредет мужик в белых парусиновых брюках, парусиновой рубашке с авоськой, в которой сыр, зелень, бутылка белого вина. Им могу быть… даже я. Когда постарею. Везде море... какие-то хижины... солнце яркое-яркое… белый песок в виде пляжа вдалеке.
Не перебивает, затихла, почувствовала серьезность.
- И кромка темно-синего моря видна на горизонте, - продолжаю я. – А песок ярко-ярко желтый, картинный. Мужик заходит в дом, простой, обычный. В нем деревянные стены, деревянная мебель, все из дерева. Подходит к открытому окну с видом на море, на простор…
- Дальше, - просит она, видимо представив.
- На столе прикрытый чистым платком кувшин с молоком, глиняный. Чтобы молоко было холодным. Мужик режет белый домашний сыр, свежую влажную зелень, черный хрустящий хлеб, ставит стул перед открытым настежь окном, откидывается на его спинку, закрывает глаза... слышит легкие шаги позади.
Смотрю на Аленку: глаза отрешенные, смотрят куда-то далеко, ни намека на улыбку, на недавнюю несерьезность и ироничность.
- … чувствует руки у себя на плече и шее. И глаза открывать не хочется.
- Тепло, пахнет солнцем и морем. Да? – достраивает картинку она.
- Даже жарко. Очень жарко. Зной. Но в комнате ветерок, играющий с полотняной занавеской на окне. Забегающий.
- И руки прохладные… у нее.
- Да. А на столе еще машинка пишущая. В сторонке, поодаль. «Ундервуд» старый. С заправленным белым листом бумаги.
- Чтобы потом все законспектировать? – осторожно улыбается она, заглядывая мне в глаза.
- Нет. Просто. Пусть стоит.
- Реликвия, - понимает она. – Или реликт. Или символ. А что на листке написано?
Дальше будут дебри. Поэтому я замолкаю. Мне нравится состояние сейчас. Додумать лучше каждому свое.
- Так в чем дело? – задает все же самый важный вопрос она. - Мест на свете много, да и финансовые возможности, так понимаю, у тебя есть.
В продолжение нет смысла, но все же…
- Нужно все бросить, - объясняю очевидное. - Всего лишь.
- На две недели можно и в командировку улететь, - колкость снова забирается в ее слова.
- Нет. Так нужно только навсегда, - я все еще серьезен, - чтобы не вернуться.
- Тогда пусть будет мечта, – соглашается отважно Аленка, - о которой приятно думать и лелеять. И чтобы чьи-то руки, которые тебя будут обнимать, не стирали и не готовили у тебя на глазах, не делали при тебе маникюр, не мыли пол и не старели.
- Я же говорю, мечта. Хотя ТАМ, мне кажется, уже будет все равно.
- Где это, ТАМ?
- Руки прохладные, легкие, пахнут солнцем. Да и глаза закрыты. Там только... помнить, - отбрасываю видения.
- Я сегодня ночью уезжаю… - неожиданно ее голос со слезами.
Похолодело внутри.
- Почему ты появился только сегодня?
- Вчера, - говорю.
Черт. Так просто катиться с горы, когда забрался на нее вдруг. Только радовался простору, а тут уже несешься вниз. И лишь свист в ушах. Но Аленка рядом. Только снова холодно стало. Плачет. А я молчу.
- Ты школьница? – спрашиваю опустошением.
- В выпускной перешла, - всхлипывает она.
  Я обнимаю ее лицо ладонями и поворачиваю к себе. Губки надулись, в глазах… в ярко-зеленых глазах слезы, обида на весь мир. Улыбаюсь, сквозь опустошение и свист в ушах. Девочка совсем. Но… ангел. «Нахлебается еще многого всего с ее максимализмом, доверчивостью и чуткостью, - подумал я, нагруженный ответственностью и усталой лихостью последних часов».
Мы стояли на крыше пансионата, Аленка прижалась ко мне спиной, а я грел ее. Перед нами был простор: море уже с лунной дорожкой, солнце пропало как-то незаметно, и звезды высыпали разбросом вдруг, как из бабушкиной шкатулки, цикады, как глухари, заливались, даже упивались своими трелями, на танцплощадке звучала музыка, а вокруг – тени от деревьев, парк. Позади горы, но на них смотреть почему-то не хотелось. В их тени постоянно казалось, что что-то пряталось. Исполинское…
Поцеловал ее в шею, в висок. Она повернулась, сильно обняла и целовала в губы. Долго. Останавливаясь и начиная снова. Отвечая, злясь, отдаваясь, плача, смеясь, уходя и возвращаясь снова. Вдруг сказала:
- Ты знаешь, а мне хорошо. И… не провожай меня. Ладно?
- Ладно.
  И ни разу не обернувшись, прошла к выходу с крыши, освещенная фонарями и прожектором. Я не пошел за ней. Больно я ей уже сделал. А больше… зачем?
 

***

Проснувшись в новом номере, сначала хотел сразу ткнуть Серого, но вовремя вспомнил, где нахожусь. Открыл глаза и увидел, что сосед уже умывается.
Он спросил, одновременно чистя зубы и расхаживая по комнате:
- Проснулся? На пляж пойдем? Как тебя?
  Я помолчал, но потом ответил:
- Да… пойдем… Виталий.
- Оч-чень приятно, Вова! – Он решил кивнуть мне, но щетка видно помешала.
Я узнал тут же, что Вова только приехал, что думает загореть дочерна, наплаваться досыта, повеселиться «дочерта», что он хотел бы войти в какую-нибудь компанию, что он студент, что у него есть девушка, магнитофон, часы с подзаводом, пиво в портфеле и дырка в зубу. И что он пишет стихи, плавает брассом, поет песни, играя на гитаре и без оной. И любит танцевать. Он также рисует, фотографирует, рыбачит и веселится, потому что он веселый. Круг его интересов меня пленил, и я ему выболтал все о себе и о том, что произошло здесь до его приезда. И его:
- Не обращай внимания! – развеяло мое уныние в прах.
На пляже я был самим собой. Мы с Вовкой побесились немного на кромке, соединяющей пляж и море, потом играли в салки в воде, а еще позже – в карты с двумя девчонками, так удачно подсевшими к нам. Так получилось, что обедали мы в шашлычной уже вместе с Ирой и Наташей. Все время смеялись шуткам Вовы. Ну и юморной человек! То он расскажет анекдот, и как раз в тему, то он сострит так, что у нас шашлыки падали на стол и шампуры звякали о бокалы с пивом. Да и девчонки попались что надо: красивые (везет на красивых здесь!), без особых комплексов и предубеждений, умные, что немаловажно для «легкости дальнейшего времяпрепровождения». И поют, и компанейские, и заводные, если… грамотно завести.
После обеда мы уже вчетвером были в море и играли в салки. До них я еще не различал, в общем-то, где Ира, где Наташа, а после них…
Меня «засалил», помню, Вовка, а сам тут же сбежал под воду. Я бросился за ним, как наиболее близким, но не догнал. И без раздумий, почти наугад кинулся влево и рассчитал правильно: сначала почувствовал уходящую упругую воду, потом еще раз оттолкнувшись от дна, кого-то достал рукой. Тут я не скажу, была ли это искра, молния, а может еще что-то, но мы соединились. Упругая кожа, материя, сдвинувшаяся под пальцами и тут же вернувшаяся обратно, восторг от неожиданности – линии нравились соблазненной прикосновением руке. Вода еще бурлила, а мы уже замерли, как в детской игре «замри». Остановились, и показалось, что остановилось все вокруг. Я скользнул по ее руке вниз и она перехватила мою руку. Брызги еще летели, а мы смотрели, застыв, стоя почти по грудь в воде, касаясь друг друга руками, глазами, бликами. Солнце светило ей в глаза, и она щурилась немного. Это было так здорово!
Подскочил Вова.
- Вы чего? Наташка, он тебя засалил, лови! – крикнул, и, красиво изогнувшись, ушел под воду.
  Что-то наполняло и переполняло меня, как красное вино, льющееся в серебряную чашу и переливающееся через край, словно забыли закрыть кран бочки. Спастись от переполнения я смог только под водой, нырнув броском. Сердце колотилось, словно мне вкололи разовый допинг для победы на стометровке брассом.
С пляжа ушли часов в восемь.
В девять часов мы все же спустились на танцплощадку. Я был уверен, что встречусь с коварным Серым. Но все обошлось. Мне было хорошо с Наташей. Своей легкостью и привлекательностью она очаровывала местный бомонд. Ее несколько раз приглашали, она смотрела на меня, сначала соглашалась, дальше стала отказываться. Наташа прекрасно танцевала, была пластична и гибка. Линиям тела ее я еще на пляже отдал должное, а в этом простом платьице с тонкими бретельками она была чудом.
После танцев проводили девчонок в номер. Они, оказывается, жили почти под нами, на шестом этаже. Мы с Наташей сидели на балконе и разговаривали ни о чем. Хотелось слушать ее голос, не вникая, только ради интонаций завораживающего тембра. Я видел в ее глазах явный интерес, и слов не нужно было, чтобы понять, что сегодня все возможно. На море полный штиль. Штиль и в воздухе. Все замерло. Жара немного спала, но было душно. Насыщение желанием дикое.
С отъездом Аленки образовавшаяся вчера пустота требовала заполнения. Катализировать взвешивание предпочтений под названием «Маша-Люда» стало нечем. Наташа нравилась и была рядом. Что еще нужно?
Вот сейчас, многозначительно задернув штору, она вернулась из комнаты, где остались Ирина с Вовкой, переодевшись в тонкое белое льняное платьице. Оно было уже даже без тонких бретелек, под которым… угадывались только трусики паутинкой. Она смотрела, задерживая взгляд. Я раньше не присматривался – у нее же карие глаза! Как у меня. При сочетании с темными волнистыми волосами – улет! Ну да, глаза ее постоянно под темными очками. А тут – карие, почти черные. И приоткрытые губы. Подошла. Близко. И принесла по бокалу… сока? Нет. Сок апельсиновый с водкой. Отхлебнула глоток. Говорит, что вкусно. Будет. Губы близко. Целует, целует. Нет, Бога ради, я что, железный?! Расстегнуть платье было делом двух движений – всего две кнопки. Прижалась, разгоряченная гибкость. Пальцами рисую: плечи, грудь, талия, а животик – тыльной стороной ладони… Наташа сильнее прижимается. Обнимаю за талию, ладони сами проникают под трусики, обнимают, сжимая, накрывают почти всю попку, упругую, возбужденно выгнувшуюся и подставляющуюся моим рукам…
Свет на балконе только от настольной лампы из номера через шторы. Внизу чернота парка, только кое-где разбавленная работающими фонарями. Отпиваю немного сока – кажется, что водки стало больше. Наташа целует меня в губы, в подбородок, в шею, грудь, расстегивая и снимая, одновременно, рубашку, отбрасывает ее в плетеное кресло. И дальше тянет, затягивает линию нежных поцелуев, почти прикосновений, вниз, опускается на колени и начинает расстегивать пояс…
У меня два желания: остановить и не останавливать. Борются, как борцы сумо. Кто кого вытолкнет с ковра, то есть с балкона. Черт! Сок, сок. Водки! И побольше. Дальше пространство как-то сдвинулось. Вспомнилась предыдущая ночь, когда я притворялся спящим. Картинки объединялись стремительно и легко. Не скажу, что я был избалован таким сексом, но сравнивать было с чем. Наташа умела это делать. И ей самой нравилось. Пытка губами и языком была медленной, но не долгой, и… ни капли на прохладный кафельный пол балкона не упало. Полет мог состояться не только в ощущениях, если бы у балкона не было перил. Дальнейшее продолжение было естественным: Наташа облокотилась о перила, а я вошел в нее…
Тихо и у нас на балконе, и в комнате. Вот девочки! Не иначе общежитие их приучило сдерживаться. Как только мы с Наташей, немного одевшись, расположились в плетенках, Ирина, как будто ждавшая этого момента, отдернула штору:
- Мы – гулять. Вы остаетесь? – и улыбается довольная.
Наташа смотрит на меня, почти смеется.
- И мы гулять.
Уснуть долго не мог. «Случается же так! – думал я, смотря на светящийся циферблат своих часов, - и еще ведь только десятое августа… нет, уже одиннадцатое… полпервого… спать…»

***

Изменилась погода, изменилось настроение. Идет дождик с утра. Затянуло, но тепло. Мне опять грустно – вспоминал. Дурацкая человечья привычка вспоминать. Показалось, что все мои огорчения надуманные, а действия – глупые. С другой стороны, не потеряешь – не найдешь. Сначала нужно чего-то лишиться, чтобы потом найти другое. Не зря же траву сухую жгут, чтобы новая выросла – молодая, сочная, зеленая.
…Они заявились вшестером, часов в десять утра: Серый, Таня из Минска, Люда, Аллочка, Роман и Костя. Вова в это время храпел во все дыры, а я умывался. Дверь открылась неожиданно, и сразу все вошли.
- Привет! – кто-то сказал. И все изменилось.
 
На танцах отсутствующих не было. К вечеру дождь всегда заканчивался, и собиралось все братство по имени «Гренада», чтобы сбросить грусть, намытую сыростью. Мы с Наташей сразу отошли в сторону, к парапету, ограждающему танцплощадку. Ветер с моря нес морские запахи. Чайки кричали что-то в такт музыке.
- Виталий, слышишь… Маяк-ревун.
- Слышу. Я хотел спросить у тебя.
- О твоей цепочке? Она выпала у тебя из кармана рубашки. На балконе. И не проси. Считай – подарок.
Она повернулась ко мне, и я обнял ее за талию, притянул. Лицо близко, можно рассмотреть «эти глаза напротив…». Я видел губы, на них бледной тонкой кромкой выступила соль, и от этого они были еще красивее, рельефнее. Ощущение было сравнимо с парным гипнозом. Хотелось стоять долго так, не шевелиться, не говорить. Вчерашнее памятно. Теперь бы только не испортить. Странное дело, мне большего от нее и не надо. Хотелось, чтобы и ей.
Если еще чуть приблизиться, то я поцелую ее…
Как всегда Серый вынырнул не вовремя. А может, вовремя?
- А вот ты где! Есть предложение пойти в парк после танцев и гулять всю ночь. Хорошо?
- Можно, конечно, - согласился я.
- Пошли к нам, что это вы уединились. Пошли.
После танцев гуляли в парке. Девчонки ушли вперед метров на двадцать–тридцать и о чем-то оживленно говорили. Умеют они быстро сходиться, несмотря ни на что. Мы шли почти в ногу: Роман, Костя, Вова, Серый и я. Рассказывали анекдоты, случаи из своей жизни. Серый опять вспомнил свою Маринку и как они познакомились. Обычно он начинал свои рассказы со слов: «А все это сказки!». Это у другого. И дальше: «А вот у меня было…» и замолкал на несколько секунд. Окружающим интересно, окружающие замолкали тоже, прислушивались, ждали продолжения. Серый рассказывал теперь о «ситуёвине», которая случилась, когда он очутился один в шестиместной комнате женского этажа в общежитии Московского института мясомолочной промышленности. Его туда провела Маринка, договорившись с вахтершей за презент из своей посылки с родины. Маринка была коренной ростовской казачкой и с июля по октябрь ее родители снабжали рыбой и яблоками. То и другое было в цене и все знали, что не менее двух посылок в месяц она получит. Вахтерши, да и другие интересующиеся, покупались вчистую, и у Маринки получалось в жизни больше, чем у других. И в общежитии, и в учебе, и в общественной жизни. Дело было не только в посылках, конечно. Маринка никогда не пропадет и своему парню пропасть не даст. Такой характер, такая кровь. Староста факультета, доверенное лицо губернатора на выборах по своему району, с деканатом на «ты». У нее в смышленой симпатичной головке четко и быстро раскладывались все приоритеты: важное, важнейшее и самое-самое, что никак нельзя было упустить. Все эти слеты-учебы студенческого актива где-то за городом на базах отдыха и почему-то именно на пятницу-воскресение. Но Серому все это нравилось. Маринкина популярность, ее востребованность и… ее любовь к нему, такому обычному для всех, но такому необычному для нее. Трудно сказать, чем взял ее Серый, но, значит, это «что-то» было, и было сильным и не отпускало. Так вот, рассказывал Серый дальше, попал он, а было это еще в первые две недели знакомства с Маринкой, в женское общежитие, в комнату на шесть девушек, шесть студенток. Проведен был через вахтершу, тетю Любу, и даже оставил у нее паспорт свой – такой порядок был. Правда, через десять минут Маринка спустилась к тете Любе и забрала у нее паспорт, пообещав яблочек «белый налив», специальный крупный сорт. Пока Маринка бегала вниз, девчушки окружили Серого и принялись, рассматривая, расспрашивать о том, когда, где, как они познакомился с Маринкой, и зачем ему Маринка, и чем Маринка его так привлекла, что они не хуже, что… у них под халатиками только… ничего и все. Такие активные были девушки. Особенно трое из них: две Кати и Оля, - «тетки», как звала их Маринка. Четвертая все время лежала на своей кровати, наверное, приболела (потом Серый узнал, что она была на втором месяце беременности – самое-самое то время). А шестая… Эта шестая, Элла, в то время еще не появилась в комнате. По шуточкам девчонок Серый понял, что Эллочка подрабатывала «самой древнейшей», так сказать, посменно, через два на третий. Девочки-то подшучивали, но как-то не зло. Наверное, от Эллочки перепадало всей комнате, а это было очень здорово, особенно, когда стипендию задерживали или зачеты зависали. Да и учебе это не мешало – вечерне-ночные смены были даже немного в зависть остальным. Ну да, ладно. Пришла с паспортом Маринка и сели пить чай за круглый стол в центре комнаты. С картошкой, с салом и с консервой «сардины атлантические». Все это называлось «пить чай». Сам чай был разный, от каждой девушки свой рецепт: и с брусничным листом, и черный байховый с бергамотом, и… не стал Серый перечислять все варианты. А на девушках, если присмотреться, на самом деле ничего не было. Только ситцевые коротенькие халатики, держащиеся на поясках. Такой распахнется от дуновения сквозняка из открытого окна. Маринка стала переодеваться, не стесняясь подружек, а, тем более, его, Серого.
; И не смотрит! – подначивали его обе Кати. – Девушка там, в углу, старается вся, изошлась в позах, медленно… ох, как медленно бюстик расстегивает… а этот не смотрит! Он носом картошку втягивает. Картошечка для него сейчас эротичнее Маришки нашей истомившейся! Вот, мужики!
Маринка оказалась в таком же ситцевом цветастом халатике и стала совсем домашней и похожей на остальных. Серый был на полном взводе. Он любил тело Маринки и загорался сразу. А тут, говорливые секси со всех сторон. Маринка пододвинулась к Серому, обняла его за руку, прижалась к плечу.
; Ну что напали? Не трогайте моего Серожу. Он хороший. Мой.
  Так вот, еще раз. На чем это я остановился, спрашивает у нас Серый. На лирике, отвечаем. А самим интересно, что же дальше, не каждому же везет с шестью одновременно, пусть даже в одной комнате, но быть! Тут еще бутылка вина виноградного домашнего появилась на столе. Потом еще одна, но побольше. А девочки, видит Серый, чего-то ждут, смотрят на него, прищуриваются, оценивают, ухмыляются. Уже немного выпившие, задорные такие. Шуточки еще те! Правда, без мата, все больше намеками. И тут Сероже стало вдруг все нравиться. Да еще и очень. И заметил он еще, что ему подливают все больше и больше. Последнее, что он запомнил, это были слова Маринки:
; И не помышляйте. Только на «посмотреть»…
; У-у-у… - загудели четыре Кати.
  И Серый замолчал. Только шагал рядом с нами, шаг не сбивал. Вспоминал? Мечтал? Потом вздохнул. Ну и чем все закончилось? – интересуемся мы. Отвечает Серый, ухмыляясь самодовольно, что проснулся полностью голым, с Маринкой, в ее постели. Девчонки храпели на своих кроватях. Отсыпались. Мелькали смутные воспоминания о столе круглом, лампа почему-то била в глаза, было и жарко, и приятно… прикосновения везде… такие легкие, невесомые, многорукие, парящие. И секс был, Серый точно помнит. Только вот, с кем, и какой, не может сказать. Мы все тоже вздохнули отчего-то. Загрустилось. Печальный рассказ.

Полянку нашли, вычерченную луной. Дождались шустрого Костю с дребезжащим и булькающим вожделенным пакетом.
; Итак, начинаем, – чертовски хорошо сказала Люда.
  В руке у каждого был пластиковый стаканчик с ароматным шампанским, и ее слова можно было истолковать совершенно по-разному.
; За что пьем?
; За любовь, конечно, - загалдели все.
Почему-то никто не стал перечить и почти в полной тишине, как будто бы подписываясь под истинностью своих намерений дождаться этого светлого чувства наконец-то, мы пили это шампанское.
В какой-то момент ребята поднялись и пошли. Я не открывал глаз, закрыв их от тишины, покоя и очищения. Было ощущение, что тону в лунном свете. Закралась луна. Внутрь. Чувствовал, что кто-то остался на полянке. Тень от луны перечеркивала меня и тянулась дальше. Помню все обрывками, беспорядочными мыслями и видениями…
Ее руки у себя на голове. Нежные пальцы, перебирающие волосы. Опустилась на колени, обняла за шею, прижалась к спине. Дыхание возле уха. Щека мокрая. Слезы? Опять?! Ее губы все ближе и ближе, шепотом, истерикой. Вдруг – глаза такие огромные… и такие длинные ресницы! В голове мысль о том, что я без воли, без принципов. Зачем убегать из города, чтобы запутываться здесь?
Раскрытые чакры никто не закрыл, тонкий мир открыл рану для прикосновения – особую влажность языка, издевательски белую нежную лунную кожу и… доступность, возбуждающую доступность. Подарок Люды – она отдавалась полностью, без сомнений, до пальчика, до складки, до потаенного мирка влажности и искушения, до изнеможения доверчивостью и желанием быть вместе… здесь и сейчас.
Я забыл, забыл себя, где нахожусь, кто со мной. Больше ничего, только это. Всплыл старый «Ундервуд» из мечты: я за столом, руки… прохладные руки на шее и плечах, ветер забегающий, не пускающий зной, на горизонте желтый песок пляжа и неестественно ярко-голубая полоска моря. Я печатаю на чистом белом листе…
Выдернул из машинки лист, смахнул со лба пот. Руки подали глиняную кружку с холодным молоком. Я делаю медленный глоток, отдаю рукам листок с текстом и говорю:
- Любимой…

Утро. Часов семь, не больше, а я уже около часа не сплю. Уснул в третьем часу. Тело налилось бодростью, как после глубокого сна. Стихи может написать, а не уродствовать мыслью и закидывать себя протухшими истинами.
Вспоминалась полянка: молочная, яркая, вся в тенях. Тени убыстренно двигались, бегали друг за другом. Так быстро бежало время! От момента, когда Люда подтянула ножки к себе, быстро и изящно стянула с себя невесомую материю и до того момента, когда она, уже сверху, изогнувшись, вдруг крикнула в небо в сторону луны «а-а-а-а!», прошло не больше пяти минут.
Казалось. А на самом деле, когда мы шли, обнявшись, в пансионат, была уже глубокая ночь. Никого. Даже немного жутко от теней: обступили, шумят, обсуждают. Живые только цикады. Когда они спят, интересно? И запах! Уже утренняя хвойная свежесть. Мы почти не говорили. Точно, устали. Вспоминаю и улыбаюсь, как дурак. А, впрочем, почему как? Все влюбленные – сошедшие с ума. По разному. Одни – совсем немного. А другие, начав сходить, не могут остановиться. И так до или дурдома, или свадьбы, которая явно отрезвит. Такая вот, прививка.
До обеда мы валялись. Вовка дрых. Где он провел эту ночь? Он так причмокивал свою лапу, что мне захотелось тоже спать. Часов в двенадцать проснулись во второй раз.
- Ну, как, чудо в перьях, проснулся? – произнес я, надевая на руку свои часы.
- А-а-а, ух ты, - потянулся Вова, – чудеса, Вит. Я сегодня ночью был на море, на пляже, купался, - томный мечтательный голос его зазвенел над моим ухом.
- С кем?
- С Наташкой.
- С моей?
- С твоей?? – Вова вытаращил глаза, но тут же заулыбался. Подумал, что я шучу.
Я заметил, что он сейчас от самодостаточности расплывется, как подтаявшее сливочное масло. Мне стало досадно и хмуро. «Наташка была с ним. Он довольный такой…».
- А как же твоя Иришка? – спросил я, закручиваясь в кокон и ударяя на «твоя».
  В голове возникла фраза, сказанная мудрым Гюго: «Желать одну женщину – это опьянение. А желать всех – это уже пьянство». Легко говорить ему, сам бы попробовал.
Вова ждал вопроса и улыбался тонко и не зло, ловя мои интонации и не торопя.
- Она ушла с другом твоим, с Серым, в ночной бар-поплавок, там на бережку. А мы… гуляли, сидели у моря: оно было почти ручным, знаешь? Тихим-тихим таким. Говорили.
  Он помолчал немного.
- О тебе тоже. И о вчерашнем. Ее огорчило вчерашнее.
Я пробежал по глазам-голубинкам Вовы, подумал о судьбе, о том, что я, скорее всего, никого не люблю. Разве можно любить больше одной женщины одновременно? Вот желать – да, конечно же, можно. Природу не обманешь. Усмехаюсь сам себе – будем спорить с Гюго.

А Вова влюбился – было заметно, как его глазки сверкают, и эта дурацкая улыбка на лице. Серый вообще, всегда влюблен. А как же я? Странно. Маша, Люда, Аленка, Наташа. Список пойдет дальше? Хуже то, что я не знаю, что мне надо. Теория – «жизнь, как река с течением: будешь сопротивляться, выбросит на сушу» – срабатывает. Стоит ли? Мучить себя, мучить других. Расслабься, ляг на спину, руки за голову – вода не прогонит, и не предаст. Когда нужно, притопит, а когда и вытолкнет. Если шторм, скажем. Или коряга на пути. А так – загорай, смотри по сторонам, наслаждайся красивыми и незабываемыми пейзажами берегов. Один раз же проплываешь! Больше не увидишь, как ни проси. Сон: горящие глаза передо мной, близкие и влекущие, теплые ладони на груди и вчерашние радость, торжество, эйфория и дикость от всего лунного. Или не сон?


***


Вечерний пляж – жалкое зрелище. Пустота пустот с фантиками, бутылками и граблями уборщицы по песку. Музыка чужая внутри. Вспомнил, где нахожусь, только в полумраке опускающегося вечера. Наши уже наигрались в волейбол и смылись с пляжа. Люда не шевелилась, склонив голову мне на грудь, застыла прижавшись. Уборщица убирала пляж, шурша бумажками и звякая бутылками. Оказывается, Люда и уборщица – реальность, а не сон. Перед нами блестело идеальное зеркало моря…
Что это было? И сколько мы здесь стоим? Я пошевелился. Люда очнулась тоже.
- А?
Взял ее за плечи. Ее губы были податливые, раскрытые, как и вся она. Пугливый зверек с длинным чутким носиком показался из-за бездушных диких створок. Долбануть по носику – и сбежать. Приступ обезноженной ностальгии - предвидя, прятаться.
- Только сейчас понял, что ты мне вчера подарила. Люда, слышишь? Это ты?
- Я…
Позже нас снова «очнула» уборщица:
- Ребятки, уже закрываем пляж, – сказала она с улыбкой. – Завтра придете. Завтра, миленькие. Пора уже, пора…
Неожиданно мы засмеялись – громко, облегченно, – и пошли к выходу. Гуляли по набережной, ушли в Лазоревское. Я болтал, рассказывал ей о себе, о городе, о небе, о людях, о песне, о Кубаневе, Чекмареве, Бунине. О том, что люблю, что ненавижу. И как странно сгореть за двадцать лет. И как трудно сгорать… почти… и снова оживать, восстанавливаясь, чтобы загораться вновь. Она тоже говорила, но я опять не вслушивался в смысл слов. Я чувствовал ее голос, его оттенки, его настроение. Это как впитывать влагу в пустыне...
Где-то около памятника генералу Чуридзе я ее поцеловал, прямо на тротуаре, на виду у всех.
- Ну, ты что, Вит? – сказала она, но глаза благодарили.
В парке мы сели на уютную скамейку в зарослях кустарника с белыми цветами. Парковый светильник был у нас за спинами и походил на хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского. Казалось, что он усмехается в усы, видя наше состояние, глаза, руки. Мы делились с ним своим секретом, а он, покачивая карикатурным шлемом, обещал никому его не выдавать. «Нет, влюбленные – не дураки, – думал я, вспоминая свои рассуждения. – Влюбленные, как дети, они такие же потусторонние, открытые и светящиеся, а, главное, не обращают внимания на окружающий серый мир».
Ушли мы из парка перед самым его закрытием.


***

 Мысль о купании голышом так плотно засела в голову, что предложил вчера Люде сходить вдвоем на дальний пляж, туда, за камни, километров пять по берегу. Там были отличные изолированные бухточки от любопытных глаз с берега. Думал, откажется. Согласилась! Подготовиться не составило труда: персики, шампанское, спортивные тапочки. А заодно отдохнем от общества. Люда оказалась спортивной и легкой на подъем и в прямом, и в переносном смысле. А в майке, шортах, с рюкзачком выглядела школьницей. Ее стройная фигурка всегда была впереди. Она смеялась, и подшучивала надо мной, собой и окружающим, подставляла себя солнцу – почти сразу же сняла майку и осталась в открытом лифе.
Путь дался очень легко – не заметили, как пришли. Каменный хаос лежал перед нами, раскинувшись, как последствия землетрясения. Огромные валуны, словно стремясь обогнать друг друга, попрыгали в море и застыли на века. Казалось, что среди этого нагромождения нет жизни. Мы стояли на скале над всем этим.
- Добрались… – ее улыбка была одновременно и довольной, и обиженной.
- Скорее всего, забрались. Тут только прыгать прямо в море, – проговорил я. Был бы уместным смешок, но шутить не хотелось.
  Море расстилалось перед нами, далеко уходя за горизонт. Чуть правее, внизу угадывалась мини-бухточка, почти заводь. Ветер ловчил: то нападал, то прятался, причем было ощущение, что он был всегда где-то рядом, за спиной, за плечом, за ухом. Люда как-то беспомощно посмотрела на меня, обняла за талию и прильнула головой к плечу. Внезапная ее доверчивость и нежность были приятны.
- Спускаться нужно… - ужас должен был сковать ее лицо, но он не сковал, на нем отразилось только ожидание.
- Тогда сначала я один…
Заподозрить, что кто-то спрятал эту бухточку, эту лагунку от глаз специально – это ничего не сказать. Специально. Кто-то очень старался это сделать! Мелкая галька, полутень-полусолнце, огромный валун, почти придавивший уходящий к морю аккуратный пятачок суши, оберегал нас слева. Справа берег был почти отвесным и поднимался с отрицательным углом вверх, образуя гигантскую пещеру.
  И море – ластилось, мурлыкало, шуршало.
- Мы здесь, - прошептала она, скинула шорты и, полная истомы от предстоящего касания моря, потянулась, образовав в изгибе что-то похожее на только что выпущенную на волю дикую кошку.
Я уже догадывался, что произойдет дальше. Может быть, ради этого и затевалось все с самого утра. Поход за персиками в поселок на горе и вместе с хозяйкой обкрадывание деревьев с крымским чудом. Больше это никак не назовешь, потому что отбирались экземпляры величиной с кулак боксера-тяжеловеса, не меньше. Поиск особого сорта шампанского с изюминкой насыщенного вкуса созревшей янтарной лозы, а такое делают только в Новом Свете. Спуск обратно в пансионат и несдержанное поедание самого крупного и сочного персика, одного на двоих, на глазах обезумевшей от желания автобусной остановки.
  Я был уверен в том, что произойдет дальше. Она экспериментировала с солнцем и бликами на далекой волне, двигаясь спиной к морю. Я смотрел, сначала облокотившись о ледниковый камень, потом опустился в тень на гальку.

  Бретелька лифчика, чуть запуталась в ее тонкой кисти…
  Откинувшись назад, она кружилась, подставив счастливую улыбку зажмурившемуся солнцу…
Вдруг остановившись, чуть наклонившись вперед, бросила быстрый, почти безумный взгляд полный провокации и предстоящей игры…
Двумя руками, медленно, ни на сантиметр не сгибая ноги в коленках, сопровождала кусочек материи до щиколоток…
  И, резко повернувшись, побежала к морю…
Забравшись на прибрежный валун, задержалась на нем, оглянувшись на меня, опять хитро улыбнулась, оттолкнулась…
Изобразив в воздухе почти профессиональную дугу пловчихи, ловко поймав щекотный блик солнца, вошла в, казалось, застывшую изумрудную воду.
  И, как вырезанные кадры в просмотровой: вот исчезают напряженные ладошки, вот заветный изгиб спины и, наконец, вытянутые в идеальную струнку ноги.
Какую пустоту я ощутил в эти несколько секунд ее отсутствия!
  Она вынырнула лицом вперед, оставляя волосы сзади.
- Вит! – кричит она мое имя, продляя от восторга гласную. – Сейчас я умру! Как красиво отсюда смотреть на берег!
Я растягиваюсь на гальке. Закрываю глаза. Звуковые ассоциации... отдаленные звуки… близкие звуки. Если их разделить и слушать каждый отдельно, получается картина, написанная масляными красками. Вот грунтовка: отдалившийся сейчас шум моря. Вот основа: шум ветра в невидимых, но слышимых отсюда деревьях. Вот мазок тяжелый: гудок… чей? Вот мазок острый: крик чайки где-то рядом. Вот мазок легкий: шорох – перестук гальки от приближающихся ее шагов.
  Сейчас главное не открывать глаза…
  Ближе… ближе. Тишина. Чувствуется какое-то движение рядом, надо мной. Но все также тихо. Капля, упавшая на мою ногу. Еще одна… две на живот… три… четыре на грудь. И сразу мокрая теплота по всему телу – прижалась.
  Ее губы сначала целуют, а потом шепчут в ухо:
- Ты горячий…
  Хлопок от открывающейся бутылки шампанского с помощью эха разросся в грохот. Мы сидели по-восточному, друг напротив друга и она держала ладошки возле ушей, готовая их сразу закрыть. Но не успела. Из бутылки полилась пена, и я подставил ее ей… и она, пила, закрыв глаза… и обливаясь, искрясь мириадами капелек. Целовать эти сладкие мягкие губы, подрагивающие ресницы, эхообразно превращающееся в стон ушко, изогнувшуюся шею, ложбинку между грудей, напрягшуюся бусинку. Вкусно!
- Подожди, а персики? – она откинулась назад, шутя, отстранилась.
- Может быть, тебя просто полить шампанским?
- Да… и растереть персиком.
- Я только за! – говорю и тянусь к ней за очередной провокацией.
  Обратный путь был дольше. Или казался таким. Было явно видно, что мы сблизились. Какая-то тайна, родившаяся только что, наполняла каждое новое прикосновение особой значимостью. И нам оставалось ее только сохранить.

Это было вчера. Влюбился и говорю, впервые об этом так разумно самому себе. Но постоянства – а, может быть, и верности? – у меня и в помине нет. Сейчас в мыслях Люда, а снова думаю о том, что досадно плохо, что Наташка с Вовой. Что это? Будет у них что-то еще, а может быть уже? Копаюсь в себе, сидя за столом у себя в номере. Да, надолго это лето запомнится мне, если не навсегда.
Вчера, когда мы гуляли вечером с Людой по городу, заметил, что на нее обращают внимание парни, провожают взглядом. Загорание и купание обнаженной сделало Люду свободнее, раскрепощеннее. Она чувствовала, что солнце коснулось своими пальцами ранее недоступных мест ее тела и осознание этого возбуждало. Ревную? Ну да, к солнцу.
Прочитав «Саламбо» Флобера, я записал: «Душа потеряла голос и, одновременно, уснула... от стресса чуткости и потерянного смысла. Надеюсь, не умерла...» Как никогда подходит к тому, что есть сейчас. Чем ее достать?
Еще час прошел. Уже где-то около четырех. И так захотелось выпить, что я залез в чемодан к Вовке и достал бутылку голландского ликера. Попробовал, пару глотков. Закусил сыром. Вещь! Чистота в голове, настроение прыгнуло выше потолка. Бутылку спрятал в шкаф. Наверное, рано. Может, все-таки, стаканчик? Сказал – сделал. И зачем ее прятать в шкаф? Пусть стоит. А то, туда-сюда. А стаканчик, где один, там и второй.
23.20. Уже ночь, я сел за стол и думаю свои дикие мысли о дикой створке. А что писать? Ликер действовал не долго, и я ушел в себя и выйти «из него» не смог. Створка все-таки ударила по носику, и зверек спрятался, скулит. Старания ребят тоже ничего не дали. Только сейчас вышел из себя (сам сейчас сплю), сижу за столом и направляю свет Вовке в лицо. А он чертыхается. Лицо недовольное. Во, сел на кровати. Он, по-моему, тоже вышел из себя. Придется потушить свет.
В темноте слушал деревья. «По этому шуму он понимал количество деревьев и их высоту...» Гениально сказал кто-то!

***

Собрались опять в нашем номере, хотя он выше всех в корпусе. Вошел Серый с Ромой и Костей, и с порога заявил:
- Поселили ко мне типа какого-то! Зарядку утром делал, бегал в трусах и в тапочках куда-то. Ты не знаешь, куда они все бегают? – он уселся на мою поглаженную рубашку. – Теперь уже где-то в море плещется.
- А мы все еще копаемся в этих душных стенах, – Роман прикрыл дверь и продолжил, – а где девчата?
- Спят, наверное. Вчера поздно легли, – сказал Рома со смешком.
- По парам разобрались? – спросил я, роняя Серого с рубашки на пол.
- Разобрались, разобрались, без тебя, – говорил, вставая Серый. – Она не каменная. Замечать надо, чудик ты, деревянный. Довыделываешься – уведут!
- Кто это способен на такую неслыханную дерзость, Серенький, а? Не ты ли? – я хотел съязвить, но не получилось.
Вечером решили идти в «Золотой обруч», в фешенебельный местный ресторан. Деньги пока были, поэтому можно было сходить.
На пляже ничего не происходило, скучали. Играли в волейбол, в карты. Почему-то дураками оставались то я, то Наташа. Не везло, страшно. Опять кто-то глупо пошутил:
- Влюбленным везет, как покойникам.
Закидали острыми взглядами, как ножами. Прямо в лицо. Вспомнил об определении влюбленных – не иначе, все же, дураки. Опять стало заунывно, и я уснул.
Под солнышком, под ясным,
Под ветерком, ласкающим,
Под монотонный шум окружающего…
Проснулся, как обычно, после того, как меня облили ледяной водой. Тело скрючилось, словно его перерубили пополам. Сердце забилось, как швейная машинка «Зингер»: ту-ту-ту. Опять кто-то из «женского коварного полу» совершил покушение, не иначе. Главное, что все смеются, не угадаешь. Я перевернулся на живот и притаился. Прошло минут пять. Чувствую, что кто-то крадется, осторожно так, по-кошачьи. Еще чуть обождав, я рванулся, перевернулся почти в воздухе, прыгнул в ноги и свалил на песок… какую-то грузную женщину! А она, падая на необъятную попу, вылила мне на голову ледяную воду, которую несла в резиновой шапочке.
- Вы что, молодой человек, с ума сошли??
Наши, покатываясь со смеху, разбегались по сторонам и прыгали в море.
- Ну, я вас сейчас… - сказал я сам себе и побежал их догонять.

В море далеко от берега я оказался один с двумя девушками: Людой и Наташей. Получился такой разговор:
- Признавайтесь, кто облил меня.
- Бабка какая-то, - они смеялись вместе.
- Хорошо. Кого топить первую?
- А за что? Ой, не меня…
- Не меня!
- Все равно одну утоплю, воды дам наглотаться вдоволь, чтоб не шутила…
- А если это не та будет? – говорит Наташа в каких-то двух метрах, лукаво смотря на происходящее.
- За другую… одну за другую.
- А если мы утопим тебя? Наташ, давай? - поддакивает ей Люда.
Я, нырнув, ушел под воду, заплыл под Люду, схватил ее за ногу и потянул несильно вниз. Сглаженный водой крик, бултыхание. Я выныриваю невдалеке.
- Ну, как? – ласково произнес я.
- Подло. Надо было ударить ногой, да побоялась, что утонешь, - сказала Люда, отфыркиваясь.
- Надо же, а я не знал, что мне уготована была такая участь.
Я подплыл к ним ближе и грозно посмотрел на Наташу:
- Так кто? Последний раз спрашиваю.
- А-а! Мама-а! Топят. На по-омощь… - негромко закричала, видно больше для себя, Наташа.
Невдалеке краснел буек.
И тут меня кто-то с силой увлек под воду. Быстро и резко. Это мог быть только парень. Мимо меня проскользнуло тело. Я узнал Серого. «Ревнует, собака…»
Невдалеке маячил Вовик. «Еще один…»
Опять я решил пошутить. Люблю, когда меня спасают. Я был еще под водой. Воздуха хватало, и я решил попытаться. Вода достаточно мутная, вернее не очень прозрачная, как после шторма, не заметят. И я резкими сильными гребками поплыл, не выныривая, под водой к буйку. Через пять-шесть гребков воздуха стало не хватать, в висках застучали молоточки, в легких образовался вакуум, желающий быстро заполниться окружающей меня водой. Из последних сил заплывал за буек (он был достаточно большим, за ним можно было бы спрятаться и нескольким при желании). Тихо вынырнув, с наслаждением, но медленно вдохнул, и затих. «Мальчишеская выходка, - подумал, - опять обидятся. Но это к лучшему». По голосам я различал, кто говорит.
- Пропал… я же его легонько, - раздосадовано сказал Сергей.
- Может, он уплыл? Куда-нибудь, - предположил Вова.
- Ребята, где он? – заволновалась Люда.
- Может нырнуть? – снова предложил деятельный Вова.
  Никто ничего не сказал и Вова нырнул. Я подогнул ноги по-турецки и держался за буек одной рукой. От меня до них было метров десять, ну может быть пятнадцать, не больше. Выглядывать я не решался. Потом нырнул Серый. Потом снова Вовик. Странное ощущение – мне нравилось быть объектом поиска!
- Опять шутит… - в голосе Вовы звучало раздражение. - Ну, если он снова, я ему, чудаку, стукну.
- Может крикнуть на помощь? – Наташа явно волновалась.
  Очередной раз вынырнул Вова.
- Не видно. Дно чистое, - задыхаясь, проговорил Вова.
- Что мы стоим?? Чего мы ждем?? – Люда была растерянна. - Кричать надо, ребята.
- Позови спасательную! – странно глухой голос Серого звал кого-то с пирса, - Человек утонул, кажется.
- Что это такое? Что это делается? - В голосе Люды были слезы.
  Вдруг…
- Ну, шутник, погоди! – уже зло проговорил Серый.
- Какой шутник? – спрашивал Вова. - Его ведь нет.
- Да он плавает лучше, чем ты ходишь, - продолжал Серый. - Эй, парень, не зови никого! Нашли.
- За буйком? – спросила Наташа.
И тишина, только всплески плывущего человека. Я решил не рисковать. Глубоко вдохнул и, нырнув, ушел под воду в сторону от берега. Чем дольше под водой, тем позже они меня достанут. Глубина метра три, три с половиной. Опять молоточки взялись за дело: стукают-постукивают, во рту сухо (под водой и сухо!), вакуум разливается по всему телу. Еще, еще, еще…
И все ушло. Я стал ватным, и все пропало перед глазами. Чернота.
Очнулся на берегу от запаха нашатырного спирта. Страшная слабость во всем теле, руку не поднять, ногой не пошевелить. Щека болит. Что с ней? Словно игла. Белые халаты сделали укол, и я уснул.
Проснулся в больнице. Только что узнал число. Удивился, что прошло уже два дня. Болят щека и язык, а так ничего, терпимо. Неужели прикалывали язык, чтобы не мешал, когда спасали? Похоже. Хотелось есть, но страшно подумать, как это будет. Кушал что-то жидкое, через соломинку, без вкуса, и поэтому без аппетита. Но надо. Сделали укол и хотели забрать тетрадь с моим бредом. Не дал. Засыпаю. Опять этот укол. Все, сплю.

Я проснулся. Была глубокая ночь. В окно палаты на втором этаже барабанила ветка дерева, очень похожая на ту, что разбудила меня на вилле Марины. Захотелось очнуться рядом с теплой «кадриссой» и ни о чем не думать. Что это было – наркотик, прозрение, что-то еще? Стоило задуматься.

***

Пришли ребята, уговорили врача завтра меня забрать. В палату всех не пустили, зашли только Серый и Наташа.
- Где Люда? – произнес я вяло, но звук голоса вышел чистым.
Опухоль спала, но, видно, связки растянулись, и было больно в основании языка.
- Заболела она, простыла. Под дождем всю ночь в парке сидела. Серый нашел ее и привел в номер.
- К себе? – все еще не перестал шутить я.
- К тебе. Хватит, а? – обижается на меня Наташа.
Она тоже была расстроена, но выглядела прекрасно. Но моей цепочки у нее уже не было. Грудь видна была почти целиком, по кромке сосков, а… вот цепочки там нет.
- Зачем отпустили? – я посмотрел на Серого.
- Это у себя спроси…
Зашел врач и отправил их из палаты. Опять укол. Стал засыпать, но не заснул. Закрутились в голове видения смысла. Не иначе мозг перегрелся. Жарко…

Охлаждают только ее руки. Особенно хорошо, когда она кладет их на виски. Она просит меня поесть перед тем, как буду работать дальше. На куске свежего серого хлеба с хрустящей коркой домашний сыр с помидором и зеленью. Я кусаю, жую, запиваю молоком и вставляю в «Ундервуд» новый очень белый лист бумаги.

Хочу спать. Буду спать. Не могу не спать. Просыпаться не время. Запах пива снится. Когда жарко.

***

Выписали. Все в норме. Язык разболтался, на щеку прилепили кусочек пластыря. Иду с ребятами, опять виноватый, опять весь в какой-то сетке условностей. Дошло, что мог утонуть. Идем из больницы – все молчат. Люды нет. Рядом идет Наташа и Серый. Потом он ушел вперед к ребятам, а Наташа взяла меня под руку.
- Ты ее любишь?
- Кого?
- Опять?
- Не знаю. Для меня понятие любовь не поддается определению…
Помолчали.
- Ты притягиваешь женщин, знаешь?
- Нет. Если и притягиваю, но далеко не всех.
- А тебе хотелось бы всех…
Опять молчим. «Желать одну женщину – это опьянение. А желать всех…»
- И почему ты решила, что я кого-то притягиваю? – посмотрел на нее, остановившись. - Разве такие как я кого-то притягивают?
- Не только притягивают, их даже любят, - она остановилась, а потом снова пошла. - Я тебе завидую, а еще больше Людке.
Наташа опять остановилась, я тоже.
- Наташ, не надо, а?
У нее было несчастное выражение лица, неестественное. Внешне это подходило для плаката: «Жизнь – это испытания!»
- Не надо, Вит, меня принижать.
- Я не принижаю.
- Ты просто забыл, а я нет.
- Что?
- Маяк-ревун… радуга в море… твои губы.
- Я помню. Твои губы.
- Но не так, как я.
- Не так.
- Я как подумаю, что ты мог утонуть. Зачем это нужно было?
  У меня не было ответа, и я замолчал. Отстали порядочно.
- А ты знаешь… - начала Наташа.
- Что?
- Ничего. Это не честно. Я так не могу…
На меня что-то нашло, я взял ее за руку и потянул к себе. Она взглянула как-то странно, но все-таки прильнула, оказалась близко, и… опустила лицо вниз, словно прячась. Я видел только просвечивающееся ушко и прядь волос на нем.
- Молчи, не говори ничего, – произнесла она.
Наташка точно почувствовала, что я хотел начать говорить пустоту. Молчу. Вот передо мной: красота, нежность, гармоничная правильность черт, сам рисунок лица сразу привлекает. Это не шаблонная красота. Даже не сразу решишься прикоснуться к ней. Чистота, почти родник. А глаза: широко открытые, карие, почти черные. Опять черные. Почему они такие темные сейчас? Они что-то говорят, кричат даже…
- Что? – спрашиваю я.
Молчание и неподвижность гипнотизируют, глаза сближаются, губы касаются и на секунду отталкиваются, но потом снова соприкасаются. Вязкая горячая пелена осязаемо обволакивает нас. И не очнуться, не выйти из нее. Руки и ноги в липком – не пошевелить. Тяжесть, как от пресса. Какой-то великан взял огромный пустой стакан и накрыл нас. Шутит! Почти, как я.
Опять ее глаза смотрят на меня, пронзают. В уголках рта – грусть. Мысль стучит в такт пульсу: «Любит, любит, любит…» Я знаю это теперь. Мир сузился до ее губ. Безумство: мир отрезан, только она и стекло по периметру.
Меня словно что-то кольнуло и показало все это как бы со стороны. Мы стоим посреди тротуара, обнявшись. С неба накрывает наше искусственно созданное пространство стеклянный полый цилиндр. А вокруг, за стеклом, жизнь. Стало душно.
Это было фальшиво! Нелепость. Я видел, что ребята остановились и смотрят на нас.
- Пошли, Золушка, - сожалея сказал я.
- Пошли Рыцарь Печального Образа… - согласилась она.
- Почему это?
- А так.
  Вспомнился, к чему-то, смешной фонарь под дон-кихотовским колпаком в парке и… стекло вокруг нас пропало.

***

Уже вечер. Сидим на парапете набережной. Скорее всего, Люде рассказали о поцелуе на набережной. Она молчит. И в глаза не смотрит. Ну и хорошо. Мне пока что говорить нечего. Пусто. Ребята молчат, перемалывают мою вину. А может, это комплекс вины поселился внутри меня и ребята тут не при чем?
Нет только Романа с Аллой. Этим все нипочем. Укатили в море на прогулочном теплоходе. Хорошая им пришла мысль. А почему бы и нет?
- На теплоходе в трехчасовую прогулку. Давай? – говорю я Серому.
- Сиди, утопленник. Море сейчас не для тебя.
Его ухмылка показалась мне жестокой. Я стал яростным.
- Хорошо. Кто со мной на прогулку в море? – сказал я и спрыгнул с парапета.
Никто не шелохнулся, и молчат. «Чушь какая-то. Серый, ладно, принцип нагуливает. Вовик осуждает, Таня буечная, так и осталась буечной. Ира? Бог с ней. Ну, Костя… я ему все прощаю. А Наташка? А Люда? Сидят… ждут… покаяния?»
Серый встает, спрыгивает:
- Пошли в «Золотой обруч»?
- Пошли, я только подумала о нем, - говорит Ира и уже рядом с Серым.
- Пойдемте! Хватит сидеть, – поддерживает их Таня.
- Я – за! Пить, только пить! Всю ночь! – радостно распыляется Вовик.
- Я тоже за то, чтобы надраться, – говорит Костя и смотрит в море.
Опять же молча все идут вслед за Серым. Я стою. Смотрю на Люду и Наташу, еще сидящих на парапете.
- Вит, пошли с нами, - оборачиваясь, говорит Серый.
«Это уже дерзость. На мое предложение даже реплики не было, а тут я, думаете, сразу кинусь вам в объятия, брататься будем и пить всю ночь, натужно завывая русские народные. Жидко, ребятки…»
Люда спрыгивает, за ней Наташка. Тоже идут, на меня не смотрят.
Все, опять один. Они уже в конце набережной. Им весело, а я один. Ну и прекрасно. Куда? Куда. Хотелось же напиться. Не зря хотелось. До конца всего три дня. Если бы не взятый заранее билет, сейчас бы точно уехал.
Решил все же напиться. Уехать всегда успею. «Точно, пойду в «Обруч». Пусть видят результат. Это будет их работа, чистая, – самооправдывался я».

…Пью, пью. Уже стол не слушается. Наливаю себе и кому-то. Проливаю, чувствую, что мимо, но лью. Бутылку перехватывают, ставят на стол. Кто это? Какой-то фриц, дядька.
- За весну, за тебя, мальчик, за твои двадцать лет! За молодость. Сам был молодым.
Он пьет. А мне смешно. Но я тоже пью. Водка вроде, а вроде и вода. Вливается в горло легко, не чувствуется. Беру вилку, накалываю огурчик, хрустю.
- Дядя… как тебя?
- Федор Ильич, детка.
Он закусывает не спеша, со вкусом: лимончик, маслинка.
- Дядя… да… Ильич. Слышишь? Ты или нет? Меня две любят.
- Кто?
- Две… - качаюсь с растопыренными руками.
- Рыбу любишь?
- Не… меня любят… две-е.
- Рыбы?
- Да ты что-о? Извините… Вы… что?
- Я что? Я – ничего. А вот ты что любишь, не понял. То ли рыбу, то ли икру от рыбы.
- Как-кая ик-кра? Девушки…
- Ты любишь девушек? А может икру? Я очень уважаю икру… черную.
- Какая икра у девушек-к? Меня любят рыбы…
- Точно, рыбы. Они твари такие. Иди на дно. Там разлюбишься, растерпишься. Потом сетью выловим.
- Я в сети не хочу. Чушь…
  Я обхватил голову руками. Кто меня любит? Никто.
- Во! Точно. Никто меня не любит! – качаю пальцем перед его лицом. – И пусть только попробуют! (последний слог я очень выделил, потому что главное «–ют», а не «по-»).
- Правильно! Пить будешь?
- Лейте, Ильич, лейте, - в голове стояла сеть, и я трепыхаюсь в ней, а меня рыбы своими склизкими губами целуют со всех сторон.
А сверху как бы Федор Ильич в облаках, и кричит:
- Любят тебя? Иди на дно! На дно!
Снова ливанул в себя эту водичку из рюмки.
- Разве это вод-дка… ой-ка… йик! Вот я пил, Федор Лилич… то есть Ильич… вот то была…
- Кушай, мальчик, кушай. А то осоловел уже, поди.
Я воспринял это, как приказ и стал все подряд есть. Кто-то намазал мне хлеб маслом. Но тут затошнило, и я встал и пошел в туалет.
Очнулся в туалете. Стало легче. Ноги трясет. Руки белые. А лицо, скорее всего, синее. Умылся холодной водой, голову под кран загнал, просушил волосы у калорифера. Причесался. «Хоть и выпивший еще, но не пьяный уже, – подумал я на удивление четко». Голова отрезвела, настроение появилось, что стало очень заметным при его полном отсутствии ранее. Я вышел из туалета, осмотрел себя в зеркале: на удивление элегантно одет после всего, что случилось – ни капельки, ни паутинки, ни пылинки, – и присоединился к танцующим…
21.30 на моем «хронометре». Музыка закончилась, иду на место. Вспоминаю, где я сидел. А, вот мой столик! Он пустой, Федора Ильича уже нет. Да и был ли он? Сажусь, кушаю рыбный салат и намазанный кем-то хлеб маслом. Настроение рекой устремляется вверх, к апогею, который у людей называется радостью.
«Здесь ведь должны быть наши! Какой я дурак. Или… влюбленный. А-а-а, что впрочем, одно и тоже. Помириться с ними, забыть свои наигранные принципы». Я поискал глазами – не нашел. Заиграла музыка, решил, что найду их в танце. Вперед, ура! И шальная мысль: «И все-таки я еще пьяный…»
Их я так и не нашел. Потом еще пил с кем-то, с кем-то танцевал, кто-то мне подливал, кто-то коня дарил, бурку, кому-то я свою ручку с золотым пером презентовал… на память. Часов на руке тоже не оказалось. Позже я их нашел во внутреннем кармане пиджака.
Добрался я не совсем до пансионата. Прикорнул на лавочке.
Снилось мне, помню, что-то ужасное. Какие-то прыгающие люди, усатый дядька, говорящий все время: «Пей, пей, пей!», дно моря, и я внизу, на дне, через силу ворочаю вспухшим, и поэтому вылезшим изо рта языком. Потом ко мне подплыло что-то и гаркнуло на ухо:
- Подъем! – и стало меня трясти.
Я дернулся… и проснулся уже на земле среди высокой травы в окружении ребят. Скорее всего, я догадался, что это ребята – глаза полностью еще не открылись, но голова не болела. Наверное, поэтому и догадался. Вслепую.
Где-то, через минуту я сфокусировал зрение и прохрипел:
- Уже утро?
Они стояли и молчали, а я прокашлялся, поднялся с земли и сел на скамейку. Осмотрел их поочередно своим нетвердым взглядом, перебрал их такие разные лица и понял одно – я им нужен.
Серый молчал и угрюмо, но не зло смотрел мне прямо в глаза.
- Ну и видок у тебя, друг сердечный, - проговорил Роман. – У тебя горе или радость?
- Радость, – съязвил я. – Как говорится, одиночество – праздник мой.
- Досправлялся, - буркнул Серый. – И где ж ты был, такой праздничный?
- В «Обруче».
- А мы решили на трехчасовую прогулку пойти. Тебя искали.
Я поднял глаза на говорившую улыбающуюся Иру. И тут видимо на моем лице так ярко и отчетливо отпечаталось полное раскаяние и горечь от содеянного, что заулыбались уже все. Серый потом сказал мне по секрету, что мое «сожаление на лице» было похоже на то, что изобразил Мягков в «Иронии судьбы», когда, стоя без брюк, извинялся, за свое появление в питерской квартире Нади под Новый Год. Смешно.
Вовик сказал:
- Пошли на море, мы все взяли.
Куда девалось сразу чахоточное настроение похмельного синдрома! На море, вперед! И мы пошли. Последние деньки, последние минутки. Этот день был моим лучшим днем отдыха в этом курортном кавказском городке.
На пляже мы загорали, купались, играли в волейбол, в карты, просто жили отдыхом. После того, как я выиграл в паре с Ириной партию в подкидного дурака – надо же! – и все побежали купаться, я остался. Хотелось прогреться после ночного сна в парке. Осталась и Люда. Солнце припекало хорошо. Я лежал на животе, сложив перед собой руки. Люда лежала рядом на боку, повернувшись ко мне, и молчала. Я подумал, что как хорошо, что можно так спокойно без ощущения неловкости и скованности молчать с Людой, как она произнесла риторические:
- Ну, как?
- Что как?
- Самочувствие.
Я посмотрел на нее. Интересно, какое самочувствие ее интересует? Если после «Обруча», то хорошо. А если другое? Тогда, это запретное, с которым даже я шепотом.
- Нормально.
- Обязательно нужно было пить? Болело?
- Громко сказано.
Морщась, словно от зубной боли, я отвернулся. Болело. Эх, Люда, Люда, объединила два в одно. А есть главное правило всех застолий – не смешивай.
- Нет, не громко. Это никогда не помогало.
Я закрыл глаза, а Люда продолжила:
- Похоже, тебе не интересно. Что-то я не понимаю тебя. Не понимаю твоих мыслей, поступков. Я не знаю, тебя, Виталий. Не знаю, а люблю…
Я резко повернулся к ней. Долго смотрел на нее. «Вот и сказала, что любит. Хотя слова далеко не всегда отражают внутренние состояние. И называют это в классической литературе курортным романом… так? Так… почти так… или не так… или совсем не так».
Отвернулся и уснул. Мне опять снилось, но снилось простое: я еду в поезде и сплю. Мне снилось, что я сплю и вижу сон… о том, что я еду в поезде. Опять смешно! Интересно, куда я ехал? За окном была сплошная зелень. Такая, как на быстрой скорости мимо близких деревьев, однородная. Помню, состояние было такое, что я как бы все сделал там, откуда еду. Что-то важное, ответственное. Важное сделал, а что искал – не нашел. Было спокойно, как после хорошо выполненного дела, но не было удовлетворения, настоящего, душевного, внутреннего. И это неудовлетворение сквозило сквозняком по чистому купейному вагону. Я ежился оттого, что комфорт для моей усталости после сделанного нарушался какой-то мелочью. Сквознячком из неприкрытого, может быть, окна или из щели в неплотно закрытой двери. Неплотно… пока еще… неплотно… закрытой двери.
Спал я, наверное, долго, потому что, когда проснулся, солнце было уже не со стороны моря, а со стороны города. Значит, вечер. Я был заботливо укрыт полотенцем.
Ребята играли в карты. Среди них не было ни Люды, ни Аллы.
- Выспался? – спросил Роман.
- Да, вроде бы, – сказал я, и добавил, – на двое суток вперед.
- Так можно все проспать… и смерть, и счастье, и любовь, - произнес Серый, бросая карту наземь.
Я пошел купаться. Думал, что Люда в море. Проплыл до буйка и обратно. Вытираясь, как бы невзначай бросил:
- А Люда с Аллой где?
- Собираются, - сказал Серый. – Валет пиковый.
- Куда? – я замер в предчувствии.
- В дорогу, - добавил Вова. – У меня нет. Бери.
- В какую? – спросил я, опускаясь на песок.
- В дальнюю… - произнес Серый. – И в длинную, что ночкой лунною. Отбой. Бери карту.
- Да ты можешь толком объяснить? – подскочил я к нему. – Где Люда?
  Игра прервалась, все смотрели на мои широко открытые глаза:
- Какая дорога? Куда?
- Слезь с карт, Вит! И убери ноги, - тихо сказал Серый. – И не мешай играть. Поздно спохватился, Люда уехала.
- Куда?
- Домой, конечно, куда же еще, домой. Ходи, Ромка, под меня.
Чувствовалось, что Серый издеваясь, наказывал меня сложившейся ситуацией сполна. Я схватил сидящего Серого за руки, поднял и толкнул. Он упал на песок, но быстро поднялся, ринулся, было, на меня, но его уже держали.
- Ты чего хочешь? В чем дело? – Серый готов был бить меня и руками, и словами. Но его все еще держали, а слов не хватало.
Я взял вещи, покидал их в сумку и пошел. Вслед мне неслось:
- Козел несчастный… юродивый… придурок… пес на сене. Она ведь прекрасная девушка. Я ее… а ты… козел. Да будь я на твоем месте, я бы от счастья в море утопился. Козел бестолковый… - в голосе Серого стояли слезы.
- Да брось ты его, успокойся, – говорил Роман Серому. – Лучше играй.
- Виталий, не дури! Иди сюда! Я тебе все объясню, – кричал мне Вова. – Еще не все потеряно.
«Она уехала… - путанные, завязанные в узел мысли крутились хороводом в голове. – Пес на сене. Это же надо придумать? Кто тебе запрещал? Но, по сути, правильно все. Когда что-то рядом, кажется, что так будет всегда. И незаметно, что лучше этого нет. Кажется, что все это тебе дается даром, только ради того, что ты есть. И когда что-то пропадает, полное впечатление, что мир рушится, падает. Катастрофа. Руины. Гибель Помпеи».
Тут меня как машиной шибануло: «Она же только что сказала мне, что любит! А я… а я уснул?!». От осознания такой нелепицы я даже остановился. Потом снова пошел. Меня догнала Наташка:
- Вит, подожди…
Мы пошли рядом. Шли некоторое время молча, но Наташа встала передо мной, загородила дорогу, смотрела не моргая, пристально, как-то жестко:
- Ты ее любишь?
- Уже спрашивала.
- Ты не ответил.
- Да, люблю.
Резонансное усиление последних слов превратилось в набат, и я приложил руку к виску. Наташка продолжала смотреть внутрь.
- Она еще не уехала… ты успеешь… поезд только ночью… в час ноль шесть.
«Поезд… все-таки поезд… в час ноль шесть… в час ноль шесть… в час ноль шесть». И я побежал, и бежал до самого пансионата. Опомнился я лишь тогда, когда при входе в пансионат налетел на какие-то чемоданы.
- Молодой человек! Осторожнее! И тише… люди отдыхают! Тише!
Я вбежал на шестой этаж секунд за тридцать. Рванул дверь.
- Люда!
Она стояла у чемодана, лежащего на кровати, и теребила что-то белое в руках.
- Люда… Люда…
Наше движение друг к другу было взаимным и порывистым. Обнявшись, мы стояли, а все вокруг опять крутилось. «Она моя… только она…» Чувствовал, что что-то очнулось во мне, такое затаенное и далекое… прозрело, и зрело все быстрее и быстрее, копилось сразу и вокруг меня, и внутри. Голова кружилась. Кто-то включил перемотку на мониторе жизни. «Я люблю! Только сейчас я почувствовал всю силу этого слова, всю нежность, искренность, все сумасшествие и наслаждение, всю глубину и наполненность. Я люблю!»

***

Алла уехала одна. Провожали ее все вместе. Первая, уезжающая из нашей компании.
- Что передать маме? – спросила она Люду.
Мы стояли, обнявшись, я и Люда, у открытого окна вагона. Чуть дальше стояли ребята.
- Скажи, приеду двадцать пятого. И скажи…
Она посмотрела на меня.
- Нет, ничего не говори. Приеду, потом сама скажу.
- Что скажешь? – спросила Алла и заулыбалась.
- Что-то скажу.
Поезд тронулся.
- Ну, пока.
- До свидания! - ребята успевали на ходу каждый поцеловать Аллочку в губки.
- Спасибо за компанию.

  Уснули мы в номере Люды. Засыпали долго. Мучительно не хотелось засыпать. Это уже потом. А вначале…
; Ты первый в душ. Я так хочу.
  Позже, ожидая ее в кровати, я понял одну философскую мудрость. Жить в ожидании – не легко. Представляя, исчерпал все терпение до донышка.
***

Здесь записи отдыхающего Вихрова Виталия Андреевича, 20 лет, студента, паспорт серия… номер…, обрываются.

На следующее утро они всей своей постоянной компанией пришли на море, купались, загорали. Как обычно играли в волейбол, в карты, слушали музыку, ели мороженное, пили пиво.
Около одиннадцати над пляжем разнеслись крики:
- Пожар!
- Пристройка горит!
- Причал горит!
Ребята вскочили.
- Горит что-то… - сказал Серый.
- Побежали? – предложил Костя.
Горела деревянная надстройка на причале. Это было что-то вроде спасательной станции когда-то, но теперь ее переоборудовали в хранилище топчанов, спортивного инвентаря и других приспособлений.
Надстройка вспыхнула, как бумага, и в считанные минуты (Как потом выяснилось, служащий пляжа паяльной лампой убирал краску с какого-то щита).
Ребята подбежали, когда «костер» набирал силу.
- Хорошо горит, - сказал Серый.
Но тут они заметили женщину, бегающую перед входом на причал.
- Танечка! Таня-а-а! Доченька моя, милая… - падала она и снова поднималась, потрясая руками над головой. – Доченька! – рыдала она.
Какой-то человек кричал:
- Люди все вышли? Все?
Женщина упала, протянула руки к мужчине, но ничего сказать не смогла.
Забегали с ведрами. Началась суматоха.
- Девочка горит в сарае…
Мужчина попробовал пробиться через вход. Ему этого не удалось.
Тут все увидели бросившегося в воду парня, за ним еще троих. Первым был Вит, остальные – Серый, Вова и Костя. Роман в это время вызывал пожарную по «01» и скорую по «03». Он убежал звонить практически сразу же.
Четверка плыла быстро. С берега видели, как сначала Вит, а за ним и ребята забрались по сваям на причал из воды. Видели, как Вит с другого входа, со стороны моря, заскочил в горящий сарай, который с берега смахивал уже на факел.
В это время женщине привели девочку.
- Танечка, Танюшка моя… - ласкала она ее. – Где же ты была? Мое солнышко…Любимая…
- Я играла на бережку. Лепила песочники. Лебедя, луну…
Тут рухнула крыша. Серый, Костя не успели войти в сарай, а Вова был еще на свае. Видели так же, как какая-то девушка упала без чувств – ее тут же унесли и положили на скамейку, в тень.
- Солнечный удар! – констатировал кто-то.
Столпилось много людей.
- Паренек то, вошел туда… Бедный.
- Да вон они, плавают в море… трое.
- Их четверо было.
- А один, наверное, за пирсом.
- Может, он прыгнул в море?
- Конечно, прыгнул! Он что, дурак, что ли?
«Влюбленный – не дурак. Он просто другой. Не как все… - ответил Вит».
Подъехали милиция и пожарные, своим звериным рыком распугали толпу. Быстро заработали водяные пушки. И через полчаса загасили. Потом подъехала скорая, за ней еще одна. Первая увезла какую-то девушку с посиневшими губами. Вторая кого-то еще, накрытого простыней. А у берега стояли трое, к ним подбежал четвертый.
- А где, Вит?
Люди стали расходиться. Слышались голоса:
- Да… сгорел кто-то.
- Может это тот паренек?
- Может…
- Да нет, видишь, их четверо.
- Точно, четверо…
- Видно, кто-то еще внутри был.
Солнце палило нещадно. На фоне моря головешки и остов надстройки выглядели удручающе.
Кричали чайки, медленно плыл вдалеке теплоход. Мирно сидели на лавочке женщина с дочкой, прижавшись друг к другу. А Костя все спрашивал:
- Где Вит? А? Где?


Рецензии