Недавно я встретила его на улице...

Он живет на шестнадцатом этаже башни из стекла и бетона, под самым небом. В однокомнатной квартирке-клетушке, окна которой не занавешены шторами.

Каждый вечер там, внизу, расползаются во все стороны миллионы и миллиарды огней, слышатся песни автомобильных гудков и блещут мертвым неоном рекламы. Желтые, красные, голубые, зеленые, фиолетовые пятна движутся… подмигивают ангелу, признавая его своим. А он стоит на балконе и курит, почти растворенный в синей темноте мегаполиса, улыбается, прислушиваясь к городскому шуму-гаму, перезвону, шепоту пыльного дымного ветра, а там, где-то совсем далеко – люди. Серые пальто и черные платья, красные беретки и бежевые перчатки бегают туда-сюда, проплывают мимо ангела непрерывным потоком.

Он живет в своей башне уже много лет.
Он работает преподавателем в вузе.
Раньше он был женат на худенькой брюнетке, которая не любила птиц.

Ангел втягивает горький дым, не отравляя свои нелегкие. Пепел падает легкими хлопьями вниз и исчезает в ночи. «И эта ночь, и ее электрический дождь бьет мне в окно…» - вспоминается.

Пепел прожег рубашку от «Mexx».
«Черт с ней…»
Спать не хотелось.
«Напиться, что ли?»

Да, в самом деле? Два кубика льда, и водку – в глотку. А на стенах не было обоев, только какие-то вырезки из газет, черно-белый супрематизм, лица политиков, неосторожно смятые в складки, размытые клеем лозунги и рекламы. Плакаты, страницы журналов, репродукции картин уже мертвых давно художников… яркими кляксами выступали из темноты кубы Пикассо и болезненно желтел Миро. Косой луч света пробежал по ним, на мгновенье выхватив из тени портрет Чехова.

Вот странность.

Ангел лег на кушетку и прикрыл глаза.
Морской свин Слюнявый в клетке беспокоился и нервно грыз опилки.
В углу высилась черной пирамидой Джосера куча неаккуратно сваленных книг.

Давай-ка повторим.
Давай, повторим, отчего же не повторить.

Лед снова громко звякнул в тишине о стекло стакана. Холодильник закрылся с мягким стуком.
Ангел любил Мураками и Берроуза. Он хранил свои роскошные крылья сложенными и упакованными, на антресолях. Раз в год доставал их, убеждался, что моль не пожрала, клал на место. А свой нимб он даже чистил иногда зубной пастой, как потемневшее столовое серебро.
Помогало.

Ночную идиллию прорезал телефонный звонок.
Это была студентка.
Маша, кажется.
Она.
-Да?
Немного пьяный голос.
-Иван Андреевич?
-Да, Маша.

Поговорили. Сейчас она придет. Придет. П. Р. И. Д. Е. Т.
Маша.

Маша была такая же тоненькая брюнетка, как та женщина, что ненавидела птиц.
Ангел мог бы второй раз жениться.

Он встал, и, пошатываясь, подошел к шкафу, где хранились крылья и нимб.
Но достал оттуда всего-то саксофон.

Пьяный ангел джаза, прикрыв глаза, выдувал спиртовым дыханием «Solitude»… Мерцали звезды, слышался женский смех и плач ребенка, шорох шин по мокрому асфальту, падали листья и кто-то играл гаммы на рояле. В ресторане звенели посудой, капала вода из сломанного крана… Слюнявый шуршал опилками.

Он тогда был полностью джазом… Джазом большого города. Аккомпанементом стали ему люди. Ангел слился с музыкой и потек по широким бульварам столицы плавными терциями, среди бешеного ритма ночи, между влюбленных и бомжей, купаясь в мягкости импровизации, и звезды падали ему на плечи, и воздух пах выхлопными газами и дорогими духами, и цветущими акациями сквера имени Пушкина… Кто-то жарил омлет. Зажигались и гасли окна дома напротив… Коты мяукали почти в ритм. Из темноты смотрели на пьяного ангела синие, как сапфиры, глаза.

Когда ангел джаза очнулся, Маша сидела на продавленной кушетке и плакала…

Потертые джинсы. Тоненькая брюнетка.

У ангела в бороде заблудилась девичья слеза.
Он преподавал у нее новейшую историю.

Кудрявая головка легла на грудь ангела. От «Mexx»овской рубашки, прожженной пеплом от сигареты, тянуло водкой, приятным мужским одеколоном и ароматами старого Нью-Йорка… Борода щекотала лоб. Пьяный, славный ангел джаза.
Лет триста разницы между ними было.

Ангелу захотелось поцеловать ее.
Что он и сделал.