Алиготе

Искусство требует жертв, фразу эту знают все, но по-настоящему понимают только настоящие артисты. Художники, музыканты, поэты, актёры, все, кто так или иначе пытаются овладеть магией, способностью создать не просто предмет, а нечто, живущее своей, независимой от создателя жизнью. Предмет, влияющий на жизнь и умы других людей.
Актуальное искусство и интересно, и непонятно именно своей непредметностью.

Ну, представьте себе перформанс. Что это такое?
Это «калейдоскопический многотемный дискурс».
Это довольно сложно представить в уме, а уж создать…

В городе Саратове есть молодой художник Саша Кулик, который занимается тем, что создаёт перформансы. Всю осень в городе проходила выставка его акций, из-за активности предвыборной темы городские СМИ не обратили внимания на это культурное событие, и оно прошло совершенно незамеченным. мне жаль что так получилось, поэтому постараюсь в меру возможностей проиллюстрировать читателям как актуальное искусство молодого художника повлияло на жизнь и умы его единственных зрителей.

Таковых было двое - мужчина и женщина.
Она не была поклонницей Саши Кулика и зашла на его выставку в Радищевском музее совершенно случайно. Просто закомпанию. Редактор политического сайта, старинный институтский приятель уговорил сходить.

Согласилась с легкостью, но по дороге ворчала, что будет наверняка какая-нибудь ерунда да полтора человека зрителей. Вот даже афиши никакой нет. Что это за выставка без афиш? Ну хоть бумажку бы какую-нибудь приклеили. Потом долго изучала выложенную в фойе музея информацию. Удивлялась как же это так, такой большой совместный проект, с таким гламурным названием «Артмосфера города», с таким количеством участников, и фото, и анимация, и медиаискусство, но полное отсутствие рекламной поддержки и желающей проэпатироваться публики.
Какое же это нафиг современное искусство, которое вообще никого из современников не интересует.

Зал на третьем этаже Нового здания предательски пустовал, но сам художник – высокий и худой юноша в широких, отвисающих до колен штанах, оптимистически суетился. Помогали ему молоденькие девочки.

- студентки из художественного училища, - объяснил ей редактор, - он им какие-то подпольные лекции читает по современному искусству.

В зале стояло несколько рядов стульев, звучала музыка и работал видеопроектор, она села в середину, редактор, поздоровавшись с художником, уселся рядом, было совершенно непонятно что именно происходит, поэтому оба молча воткнулись в экран. Кроме них никто за видео не следил, и они стали озираться назад, на девчонок, которые помогали художнику подвешивать к потолку надутые мусорные мешки чёрного цвета.

- У него сейчас перформанс будет, называется Путин разгоняет тучи, - прокричал ей на ухо редактор.

Динамики надрывались.

- Детский сад какой-то, - прокричала в ответ она.

Редактор посмотрел на девчонок и пошутил, что тоже чувствует себя дедушкой-ветераном, приглашённым на детский утренник.

Подвешивание мешков закончилось, художник извинился за свою длительную подготовку, объяснил задержку ожиданием директора музея, принял решение начинать без неё и продолжил что-то ещё говорить, но было ужасно плохо слышно. Редактор вдумчиво взирал на экран, на экране мелькали какие-то непонятные городские виды, а она принялась разглядывать девчонок, неприлично костлявых и вызывающе одухотворённых. Ей вдруг пришла в голову мысль, что она видимо старше их раза в два. Сидящий рядом редактор изо всех сил старался не думать о том же самом, больше никого в зале не было.

Между тем, в противоположной от экрана стороне, за зрительской спиной, начался перформанс «Путин разгоняет чёрные тучи», автор идеи Саша Кулик. Художник называл себя в третьем лице, повысил голос, и до мужчины с женщиной стали долетать его сбивчивые отрывистые фразы:

- Саша Кулик монархист. Саша Кулик считает, что Путин должен стать царём России и навести порядок во всех её сферах. Саша Кулик являет собой творческий подход к гражданскому чувству долга. Данный перформанс надо воспринимать как творческое гражданство Саши Кулика!

Она нагнулась к редактору и прокричала ему в ухо – А Гродскова вообще в курсе что здесь происходит? И почему нет Гнутова?

- Я думал Гнутов будет, - ответил редактор

- и что, они хотят чтобы про них написали? Это же элементарная неподготовленность. Это уму непостижимо. Зачем он вообще чего-то говорит, если всё равно ничего не слышно, и я не понимаю что надо делать. Куда смотреть? Туда? Или в обратную сторону? Музыку слушать или лекцию про творческое гражданство?

Художник, сопровождая свои действия речами, изготавливал трафарет с Джоконды:

- по мнению Саши Кулика, Джоконда очень похожа на Путина. особенно если задуть её изображение серебряной краской на Чёрный квадрат Малевича. При совпадении этих необходимых материалов улыбка Джоконды превращается в улыбку Путина.

Изготовление трафарета тянулось ужасно долго, но видно это было необходимым условием, всё должно происходить на виду у зрителей. Затянувшуюся паузу художник заполнял рассказом о своих акциях:

- Перформансы Саши Кулика скандальны. Директор филармонии подавал в суд на Сашу Кулика. Саша Кулик устроил свой очередной перформанс во время концерта популярных исполнителей джаза. Город превращает людей в монстров. Сашу Кулика во время этого перформанса побили артисты. Люди творческие, совсем как бы не брутальные. Саша Кулик вышел во время их выступления на сцену и таким образом послужил им разрядкой, дал возможность выплеснуть наружу всю внутреннюю дисгармонию, пожирающую их творческие личности.

Она улыбнулась, достала блокнотик и стала что-то записывать. У редактора зазвонил мобильник. Серебристую улыбку Путина на Чёрном квадрате увековечили цифровым фотоаппаратом, надутые мусорные мешки остались на месте, символизируя тучи, которые предстоит разогнать президенту. Первая часть закончилась, началось кино. Точнее слайд-шоу, освещающее другие перформансы Саши Кулика.

- Директор звонил, - сообщил ей редактор, - пойдём пива попьём.

- -Пошли, - ответила она, - чего дальше-то сидеть, вроде бы всё понятно.

- Неудобно, давай ещё посмотрим, он всё равно только к шести подойдёт.

Художник, занявший лекторскую трибуну возле экрана, комментировал видеоряд. Видеоряд транслировал Сашу Кулика возле уличного таксофона. Художник на трибуне размахивал руками и сбивчиво рассказывал про светофор на перекрестке улиц, который сломался. Видеоряд транслировал Сашу Кулика, регулирующего автомобильное движение при помощи сломанной веточки.

Внезапно она поняла, что мальчик волнуется. У него просто колоссальный мандраж от собственной публичности, от того, что он всё это рассказывает посторонним людям: ей, редактору, девочкам из художественного училища, ещё какому-то парню в оранжевой куртке и внезапно появившейся на первом ряду сотруднице музея, художнице Луизе Московской.

Саша Кулик действительно волновался. У него пересохло горло, говорить было трудно, и с каждой минутой становилось всё более жутко. Он отвернулся от зала, и глядя на экран, транслирующий название - «Идиот, история любви», - сообщил публике, что этот ролик последний.

- Саша Кулик был влюблён по-настоящему, но стечение обстоятельств привели к тому, что девушка Аня попала в дурку, а Саша Кулик отрубил себе палец, потому что у него был выбор, который он сделал. Потому что её родители были против.

- Штаны бы ему подтянуть, - сказала она на ухо редактору.- такой мальчик красивый, такой высокий, метра два наверное, а штаны висят.

- Это мода такая- ответил редактор.

История любви началась. Совершенно неожиданно, пронзительными скрипками зазвучал Вивальди. На экране жила девушка. Жила своей убедительной жизнью, яркой, откровенной, абсолютно реалистичной. Это было не кино, даже не монтаж фоток. Это была девушка Аня, данная восприятием влюблённого Саши Кулика. Это был взгляд юноши на возлюбленную.

Когда всё закончилось, женщина с мужчиной вышли и заговорили о чём-то совершенно другом, о заведении в которое направились, о каких-то рабочих моментах и вообще о чём-то совершенно далёком от искусства.

Редактор взял две кружки тёмного пива, а она попросила сухого вермута, сухого не оказалось, было только бьянко, она расстроилась, на какой-то момент пожалела о том, что вообще сюда пришла, потом зачем-то взяла целую бутылку шампанского, закурила сигарету и стала внимательно изучать пресс-релиз, взятый в фойе музея.

Появился директор, молодой, спортивный, бросивший курить мужчина, завел какую-то серьезную беседу с редактором, и она снова пожалела о том, что находится сейчас здесь, а не в каком-нибудь другом месте. Подумала, что здесь она совершенно лишняя, не было настроения говорить о политике, обсуждать не интересных ей людей и вносить таким образом напряг в мужской ритуал распивания пива.

Но тут директор, будучи человеком обаятельным и светским, поинтересовался их культпоходом. Перебивая друг друга, рассказали про Кулика, про его отрубленный палец. Про то что это свой, местный, саратовский Кулик, не имеющий никакого отношения к московскому, всемирно известному Кулику, переодевающемуся в собаку.

Редактор, наиболее осведомлённый, рассказал, что Саше Кулику ужасно не повезло с его главным в жизни перформансом отрубания пальца. Потому что в этот самый момент упала стоявшая на штативе видеокамера, ни одного кадра не получилось, а палец то ли потерялся, то ли ещё чего, но врачи пришить его на место отказались.

Потом разговор перешёл на обсуждение дискурса отрубленного пальца, возникло две версии: первая - Тарантино, восходящий к Хичкоку, а вторая - Отец Сергий Льва Толстого. Оказалось, что директор не читал Отца Сергия, поэтому разговор дошел до фаллических символов и чисто пацанского обсуждения, что Лев Толстой отрубал Отцу Сергию палец вместо члена, потому что ещё не достиг такой стадии просветления, когда готов уже и сам член отрубить. В этом-то всё и дело.

Она в разговоре этом не участвовала, пыталась мысленно сформулировать своё отношение, а именно идею того, что для лирики недостаточно быть просто гуманистом, недостаточно просто любить людей. Необходимо ещё быть влюблённым в кого-то, в какого-то совершенно случайного, в самого обычного человека. Поэтому очень сосредоточенно и совершенно молча, налила сама себе шампанского, пила маленькими глотками, не опуская фужер, пока не выпила всё.

Мужчины дошли уже до обсуждения личной жизни Льва Толстого, попросили принести ещё по парочке, а она совершенно невпопад сообщила, что купила в подарок 15-летней племяннице Темные Аллеи. Директор поинтересовался новым парфюмерным продуктом.

- это Бунин, - пояснили хором, возник лёгкий смешок, у директора покраснели уши, и он многозначительно произнес:
- Ааа Бунин, про секс в 19 веке.
- В начале двадцатого, - поправил редактор.

Она снова налила себе шампанского и стала пристально разглядывать директора. Неужели он действительно думает, что секс в 19 веке чем-то отличался от секса в наше время, и даже наклонилась, чтобы разглядеть что-то, что помогло бы эту дилемму разрешить. Как же такой человек может жить? Неплохо, ответила она сама себе, неплохо он будет жить. Ездить на джипе, прыгать с парашютом, заниматься спортом, возвращаться вечерами в семью. Зарабатывать бабки, но самое главное, самое главное твёрдо знать, что секс у людей разный, не одинаковый, зависящий от политической, экономической и прочей государственной обстановки на международном валютном рынке.

Она всё глядела на него, но в голове уже звучал Вивальди, ярко вспомнилось лицо незнакомой девочки, увиденное влюблёнными глазами Саши Кулика. Лицо, разрисованное сшитыми лоскутами. Лицо, прорезанное графической линией шрамов. Бунин писал о влюблённости и разрушении. О влюблённости и саморазрушении. Саша Кулик видел как разрушалась его девушка. Она видела как разрушалась его девушка. Все видели как разрушалась его девушка, никто так и не увидел как Саша Кулик отрубает себе палец.

Все трое, покинув это питейное заведение, принялись стоя на улице обсуждать куда пойти дальше, всем почему-то захотелось выпить вина. Обязательно сухого и белого. Редактор предлагал какое-то чудненькое место. А директор поинтересовался нельзя ли пойти к ней. Ничего неожиданного в этом не было, собирались у неё часто, для какого-то необходимого делового общения. Но сейчас ей захотелось прогуляться по вечернему городу, выпитая наполовину бутылка шампанского легла на сердце мрачной тяжестью, пузырьки не радовали и вообще не хватало воздуха. Директор однако же настоял на быстром перемещении в такси.

Устроились на маленькой кухне, возле газовой печки, пили сухое белое и разговаривали. Смеялись. Директор ни разу не назвал её по имени, всё время обращаясь – девушка или барышня. Это было немножко смешно. Потому что никакой девушкой и тем более барышней она не была и все это прекрасно понимали. Директор же, по её мнению, как многие бизнесмены, под воздействием алкоголя теплел, размякал и в меру своих возможностей одухотворялся. Но после того как во второй раз опереточно чмокнул её в щёку, она всё-таки задала вопрос общественности.

- Чего-то я не понимаю что собственно происходит?

- Ну, ребята, какие у вас непростые отношения! – захихикал редактор.

Замечание было абсолютно точным. Потому что два месяца назад директор предложил ей сотрудничество на сайте, она легко согласилась, не обговаривая условий, включилась в работу сразу, с присущим ей энтузиазмом. Затем что-то произошло, она резко ушла, поскандалив и смертельно на что-то обидевшись. И даже попросила редактора больше никогда не приводить к ней в дом этого человека и имени его больше не упоминать.
Редактор спорить и возражать не стал, однако условий не выполнил. Это была уже вторая их спонтанная встреча, не вызвавшая почему-то радикального сопротивления с её стороны.

- Это ужасно, - печально сказала она, - вы только о работе и думаете. Я так понимаю, что таким образом вы меня пытаетесь привлечь к своему тухлому проекту.

- ага, - оживился редактор, - один чмоке – одна статья. гыгы

- Уже три статьи, - захихикал директор и снова чмокнул её в щёку.

Все трое весело засмеялись, потому что были людьми взрослыми, без всяких там детских комплексов. Потом директор обменялся со всеми коротким рукопожатием. Потом все вместе выпили, а она устроилась поближе к директору и очень серьёзно сказала:

- Я думаю, что ты полный мудак. Я смотрю на тебя и вижу, что ты мудак. У меня вопрос, а как тогда ты меня видишь?

- Пожалуй надо сходить ещё, - заявил редактор и решительно направился в магазин.

Она возразила. уже хватит, если так необходимо, то у неё где-то есть пакет вина и полезла в холодильник. Вина там не оказалось, редактор мгновенно ушёл, но она всё не закрывала дверцу холодильника, боясь повернуться, опять вспомнились девочки-студентки, Саша Кулик, но скрипки сменила барабанная дробь и бесконечный повтор трёх кадров – топор, какие-то стены и мелькающая в объективе слегка окровавленная белая тряпочка.

Она подумала - если попросить директора пересесть, то наверное там, в напольном шкафчике, в самом углу, рядом с уксусной кислотой, крысиным ядом и старой мясорубкой, стоит тот пакет вина. Но она не была в этом уверена, и вообще боялась смотреть на директора.

Пожалуй сейчас она могла бы рассказать ему о том, что этот пакет вина уже целый месяц стоял в холодильнике, и она знала что он там стоит. И буквально на днях этот пакет сама же куда-то убрала от греха подальше. Но самое главное не в этом, а то что вот уже целый год она ждёт, что год кончится, потому что кончился уже один и вот сейчас закончится второй, а потом ещё один. И ещё, и ещё, а потом ей будет уже сорок лет и от этого становится немножко не по себе. Потому что на самом деле у неё всё в порядке, только нужно обязательно за что-то зацепиться, и она ищет за что бы зацепиться, руками, зубами, ногтями, зацепиться изо всех сил, насколько хватит энергии. Но это не значит, что она одинока или там какую-то душевную тоску чувствует, нет. Это просто пустота и равнодушие, такая пустота и равнодушие, что нет ничего, совсем ничего нет, только маленький, медленно подрастающий страх, поселившийся в этой пустоте. Страх, что уже больше никогда, никогда и никто не посмотрит на неё влюблёнными глазами.

Пожалуй, она смогла бы объяснить всё это директору, но тут вернулся редактор с продолжением банкета. И она выпила ещё, а потом уткнулась носом в колени и хихикая стала причитать – зачем вы меня напоили до бесчувственного состояния. Я же вообще не пью, хихикала она, ну разве можно так, какой ужас.

Редактор вызвал по телефону такси, у директора затренькал мобильный, видимо его ждали дома, в семье, волновались из-за его долгой задержки, хотя время было не позднее, всего 11 вечера. Ушли они не сразу, ещё покурили, выпили, не торопясь собрались, а она всё сидела, опустив голову и бормотала что-то о стремлении к разрушению, о сдаче какому-то гипотетическому врагу. Но встала проводить и, закрыв дверь, сразу пошла к кровати, рухнула не раздеваясь, и моментально уснула.

Порснулась глубокой ночью, совершенно трезвая. Вышла на кухню, вытряхнула пепельницы, сполоснула посуду, выключила свет и, зайдя в ванную, минут десять простояла под душем. Точнее просидела на корточках, подставив затылок и спину под струю горячей воды. Согрелась, закуталась в тяжёлый халат и вернулась на кухню, открыв окно, задышала ночным осенним воздухом. Потом курила и долго что-то разглядывала в очертаниях соседних домов.
Докурив, взяла в руки пустую бутылку, прочитала этикетку и усмехнулась:

- детский сад. Алиготе. Школьные годы чудесные. А лет-то уже под сраку.

Крепко прижала горлышко бутылки к губам и дунула низким, тягучим гудком ночного парохода.