Рецепт итальянских сосисок

Старый дом сделанный из прессованных опилок, фанерных прямоугольников, разнокалиберных реек, пластиковых труб, покрытый искусственной черепицей ничем не отличался от миллионов подобных ему строений в Америке. Снаружи они могли иметь респектабельный вид кастильских замков или игривые очертания особняков французской Ривьеры, но после ураганов дома эти разлетались разноцветными щепками, оставляя только фундамент и незыблемые унитаз с ванной на первом этаже. Видимо, местные инженеры никогда в детстве не читали книгу про Ниф-Нифа. К чести этого дома нужно сказать, что у него была одна уникальная деталь – цельная винтовая лестница, ведущая на чердак, отлитая из чугуна ещё в начале прошлого века на Вифлеемском сталелитейном заводе в Пенсильвании.
Именно по ней поздней ночью со станковым пулемётом на спине, модели Браунинг М2 12.7 миллиметрового калибра и поднимался Люциус. Эту модель пулемёта разработали в 1921 году, как оружие стремительно развивавшейся тогда военной авиации. После незначительных изменений и доработок авиационная модель была приспособлена для использования в сухопутных войсках, а позднее, она стала основным станковым пулемётом и на флоте. Своим хищным ястребиным видом он придавал и без того армагедоноподобным орудийным палубам более кровожадный вид, а будучи поставленным на корме или на носу мелких торпедных или патрульных катеров, был доминантной деталью их силуэтов, привлекая к себе всё внимание, символизируя даже в мирное время всю бешенную динамику модерновых войн.
После Перл-Хабора выяснилось, что М2 не эффективен против японских самолётов, таких же монстров, порождённых техническим гением человека, как и он. Тогда все корабельные пулемёты этой модели были заменены на более мощный 20-ти миллиметровый Эрликон и отправлены в пехотные части, где они служат и поныне, ибо разрывать людскую плоть М2 мог всегда, а с момента его рождения человеческая анатомия не изменилась.
В тот памятный 1942 год, некто проживающий в этом доме, приволок списанный пулемёт вместе с пятью тысячами патронов. Этот некто был дедом Люциуса и служил на военно-морской базе в Окленде. Воспользовавшись неразберихой, он подделал документы на один, тем самым, очень удивив взвод техасских рейнджеров, получивших механическую сирену для оповещения о воздушной тревоге, вместо М2. Правда они вдоволь позабавились, пугая адским воем домашний скот и бравых вояк из различных тыловых служб, пока сирену не отобрало начальство, так и не дав взводу взамен станковый пулемёт.
Говорят, что дед Люциуса был фантазёр. Особенностью его фантазий было то, что все они имели отношение лично к нему и происходили в некоем необыкновенном будущем. Он придумывал запутанные истории о теоретическом развитии своей жизни, и тогда в его сознании вырисовывались самые нелепые варианты от поступления в университет до ухода в монастырь. Дед Люциуса точно знал зачем он украл этого монстра, теперь у него появлялись совершенно безграничные возможности для новых фантазий и пограничных чувств; тривиальное ограбления банка, патриотическая гибель партизана-одиночки во время японского вторжения на Тихоокеанское побережье Америки, тихое созерцание запретного, и радость от ощущения, что кроме полового члена у тебя есть кое-что, недопустимое к публичному показу. И, наконец, (апофеоз фантазий) - расстрел родителей жены во время очередного семейного праздника, где они, как всегда, слюняво целуясь, причитая и, не говоря ничего язвительного в его сторону, всё равно, дают понять какое он ничтожество, и какую жертву сделала их дочь, выйдя за него замуж.
С их точки зрения мужчина, не имеющий собственного бизнеса, без незримого, но всегда присутствующего над головой нимба "хозяина", никак не может считаться состоявшимся человеком. Служить кому-то за зарплату, пусть даже американскому народу, унизительно и говорит если не о скудости ума, то о всепоглощающей лени. В любом случае, чем таскаться по разного рода службам, гордые члены семьи Скилаччи предпочитали иметь свой, пусть зачастую и убыточный бизнес.
Принеся М2 домой, дед Люциуса поместил тяжеленную штуковину в самое сокровенное место своего жилища – в супружескую спальню. Ему казалось, что более надёжного хранилища для краденого оружия он не найдёт во всей вселенной. Ну, кто ещё, кроме него и его жены мог дышать воздухом этой комнаты, ступать босыми ногами по измазанному помадой ковру, включать похожий на засохший одуванчик торшер и одним рывком высвобождать бордовое падение гардин, недвусмысленно означающее скорое наступление блаженства.
Он поставил его прямо напротив супружеского ложа, несмотря на протесты жены, зловещие отблески лунного света на стволе и постоянно ощущаемый запах машинного масла. И пока дед Луциуса долгими ночами освещал попеременно, то сектор "С" акватории залива, то сектор "В" территории порта, циклопического вида прожектором, другие мужчины продолжали навещать кровать с нацеленным на неё пулемётом, но былого сладострастия межножие его жены им больше не давало.
Даже самые развратные из них чувствовали себя неуютно у этого стального оракула за ритмично двигающейся спиной. Женщина тоже была уверена, что кошмарный сон, который она стала видеть почти каждую ночь с момента появления пулемёта в спальне, предвещает ей смерть. Снилось, что любовники сменили сталь и тепло своих членов на железо и огонь М2, стоят полукругом у постели и строчат из аллегорических стволов по её голове. Палёные куски скальпа вместе с окровавленными бигудями, разлетаются по комнате, преследуемые стаей пуль, пробив шёлковые обои и стены из опилок, несутся на север. Путеводным маяком им служит прожектор, рядом с которым сидит, опустив голову, единственный познавший её мужчина, который в неё не стрелял.
Она была уверена, что деду Люциуса всё известно. А тот, словно и не замечал уважительные, подчас испуганные взгляды друзей и соседей, хотя с высоты сигнальной вышки, мог отличить перо альбатроса от пера чайки среди серых волн залива.
 Он приписал своему терпению и упрямству тот факт, что его жена стала молчаливой и пользовалась языком лишь по ночам, превратившись из независимой, вечно спорящей итальянской мадонны в покорную женщину-тень из какого-нибудь оазиса Магриба.
Всегда заботливо смазываемый маслом пулемёт, простоял в спальне деда и бабки Люциуса почти пятьдесят лет, все реже наблюдая в сбитые прицелы тела голых мужчин. Можно смело утверждать, что именно он, а не изображение измождённого человека на кресте, которому исправно молилась бабка, сохранил неторопливую рутину их семейной жизни.
Когда ни деда, ни бабки не стало, отец Люциуса побоялся после полувекового незаконного хранения, cдать М2 в полицию. Он наивно решил, что незачем охранять спальню, ставшую теперь его собственностью, и утащил чудовище в подвал, где оно, словно мумия египетского жреца замотанное в промасленные тряпки, пролежало до сегодняшнего дня, дождавшись наконец-то мига, которого ждёт любое оружие; убить, ранить, разрушить.
По законам термодинамики, всё сущее стремиться к мёртвому хаосу, где простейшие, но абсолютно свободные молекулы не соединённые никакими связями в полном беспорядке мечутся в бесконечной клетке пространства. Любая живая система чрезвычайно сложна и находится в противоречии с самой сутью природы, то есть, убивая и разрушая, оружие лишь следует естественным законам упрощения мира, давая истинную свободу материи, возвращая ее на предыдущий уровень творения.
***
Люциус медленно взбирался по пыльным ступенькам. Качаясь из стороны в сторону и постоянно задевая стволом пулемёта перила, похожие на ребра кита, разложившийся скелет которого он ребёнком видел на берегу океана. Вздрагивая от этого мерзкого звука, он ещё больше сгибался под своей ношей. Лестница вибрировала и гудела, словно от воспоминаний о забытой тяжести, хотя её чугунный дух уже чуял, что обратно этот человек больше не спустится. Ствол не только царапал перила, но и оставлял на бирюзовых шёлковых обоях угольный шрам, словно указывал путь слепому ангелу смерти. Тому, который так любит приходить на рассвете или в сумерках, безвозвратно забирая нас с собой.
Поднявшись на чердак, Люциус опустил пулемёт на пол, подошёл к окну, распахнул его резким и непомерно сильным движением. Зеленый свет светофора залил комнату, и быстро сменился красным, более соответствующим ситуации. Люциус постоял у окна ещё одну смену светофора, затем вернулся за своей ношей, подтащил М2, и ящик со змееподобными лентами, поставил треногу, несколько раз пнул её, она никак не могла обрести устойчивость и обессиленный уселся на старую покрышку от джипа.
Он посмотрел на свои руки; неожиданно гримаса бешенства исказила его лицо, глаза налились кровью, и он вцепился зубами в тыльную часть ладони.
- Ошпаривать кипятком, их нужно ошпаривать кипятком - прошептал он.
Люциус достал мобильный телефон, набрал номер. На другом конце линии включился жизнерадостный автоответчик.
- У меня всё нормально. Извини, что не звонил сегодня. Надеюсь, ты прослушаешь это сообщение утром. Прошу, не накладывай завтра ни какой косметики, ты и без неё очаровательна. В обед заеду за тобой, и мы встретимся в "Малибу" с моей мамой. Я решил, что пришло время вам познакомиться. Люблю. Пока - Он закрыл телефон.
Представил, как завтра она будет биться в истерике узнав, что он мёртв. И единственное, что казалось важным, это ее безупречно красивое узкое лицо естественное в своем горе, без мерзких разводов туши, месива из помады и теней, обязательных атрибутов клоуна - олигофрена.
Он был уверен, что и после всего увидит её лицо, ведь душа бессмертна, а в ад он не верил: разве может быть что-то хуже земной жизни. Постоянное старение в гонке за деньгами, с вечным вопросом: "Зачем я? ", предательствами, окружение из звероподобных идиотов или вечно ищущих себя сибаритов. Ад для него здесь. Он не знал, что будет с ним после смерти, но был уверен, что хуже быть уже не может.
Люциус снова подошёл к окну. По тротуару крался здоровенный енот. Короткими передними лапами он неуклюже ступал по асфальту, ловко подтягивая к тощему животу задние, длинные, как у кенгуру.
- И тебя ошпаривать кипятком - прошептал Люциус, швырнув
мобильник в животное.
Енот уже с неделю мог по ночам видеть на чердаке призрачный, будто тень от тающей ледяной фигуры, силуэт этого человека. Ещё до того, как телефон отделился от руки Люциуса, енот уже рассчитал траекторию его полёта, посмотрев, куда ему безопаснее отпрыгнуть. Окинув презрительно горящими фосфором глазами серый профиль в чердачном окне, и втянув в ноздри омертвевший ночной воздух, енот метнулся в сторону, уворачиваясь от увесистого предмета - мобильник вдребезги разбился о ствол пальмы.
Люциус снова сел на покрышку.
- Боже, а всё из-за чего. . .
В двадцать один год он считая себя изнеженным богемным созданием,
в соответствии с идеалами, поехал "изменять мир" в дикую деревушку на границе Перу и Бразилии. Это было так просто и интересно - менять чужой мир. Жертвовать временем, сном и комфортом, оказалось не таким уж сложным делом. Люциус показывал беззубым кормящим матерям, как пользоваться подкладками для сосков, из которых у них постоянно сочилось серое молоко, превращавшееся в засохшие корки, стричь ногти, учил их мыть руки с мылом, убеждал делать прививки и пить противозачаточные таблетки. Он пытался познакомить их мужей, беспрерывно жующих листья коки, с базовыми достижениями западной цивилизации, но его усилия увенчались лишь одеванием презерватива и картёжными играми.
Ощущение себя миссионером первого века христианства, эдаким богочеловеком среди маленьких морщинистых индейцев приятно покалывало и без того чувствительное к лести сердце. Люциус заметил, что всё, что он делает в этом диком месте, все его благие дела служат лишь одной цели - самолюбованию: "Какой я хороший правильный человек" Он был совершенно равнодушен к этим людям, как если бы перед ним сидели куклы из секс-шопа с дырочками в сосках, кажется и тогда, он показывал бы им, как прикладывать прокладки к грудям. Эти люди, служили лишь декорацией для его проникновенных взглядов, поз мыслителя и долгих пауз в монологах. Сначала он старался бороться с этой правдой. Закрывая глаза и заглядывая внутрь себя, он спрашивал: "Неужели вот этот калека с перебитыми ногами не вызывает моего сострадания? "- но никакого ответного отклика он не находил, словно у него была не душа, а черная гладь выключенного дисплея. И решив, что у него просто отсутствует восприятие чужой боли, а пустота и есть его внутренние содержание, Люциус сделался циником с вечной претензией к Богу.
Индейцам, сказать по правде, эти пришельцы с вкрадчивыми голосами, с нервно дрожащими губами и двигающимися черепахами кадыков тоже были безразличны.
Пойти наловить крабов, сделать наколку, убить стрелой назойливо кричащую обезьянку или посидеть рядом с таким вот говорящим идолом, чтобы получить за консервы и спички, было для них одинаково естественным времяпрепровождением. Их бронзовые глаза видели сотни сменяющих друг друга миссионеров, которые, приходили и уходили с песчаного берега-времени, как волны, не в силах ничего изменить.
Уехав из той деревушки в Лиму, Люциус проработал в региональном центре распределения гуманитарной помощи ещё месяц. Сделал он это, c исключительной целью выяснить, что же движет другими добровольцами. С мужчинами он быстро разобрался; все как один, делали это из житейского корыстолюбия. Полугодие безвозмездной работы в горных деревнях Южной Америки внесенное в персональную анкету считалось весомым аргументом при зачислении на медицинский или юридический факультеты. Но он подозревал, что находились и подобные ему, смутно ощущающие свою пустоту и стремящиеся набросать в топку души как можно больше экстремально добрых дел для поддержания работы поршней тщеславия и эгоизма.
Женщин однозначно понять было невозможно. Люби их, пусть не супермены и принцы, а простые почтальоны и пожарные, они ни за что не поехали бы в эти красные горы, даря сострадание и любовь своим мужьям и детям.
Вернувшись в Америку Люциус не находил себе места, ему были смешны и примитивные, приземлённые до навоза, жизненные цели своих друзей, и наивные представления об этих целях его родителей.
С отцом он поссорился из-за политики, будучи не в силах смотреть, как во время очередных выборов в муниципалитет, его седой папик на организованном по этому случаю в их доме приёме ратовал за кандидата от демократической партии, размахивая короткими жирными ручонками. Нелепо одетый в праздничный клубный костюм, он барахтался среди разношёрстной публики, словно тукан, упавший головой вниз в аквариум. Люциус подошёл к отцу и громогласно спросил ни о чём не подозревавшего борца за демократию, сколько раз за свою жизнь он дал доллар нищему в метро. Не ожидавший такой подлости от родного, пусть и не любимого сына, отец Люциуса промямлил что-то невразумительное. Сынок же заявил буквально следующее:
- Прежде чем рассуждать о народной свободе, будущем нации, моральных ценностях и социальном равенстве посмотрите на себя; это жалкое и смешное зрелище, все речи подобны рассуждениям микробов об антибиотиках или термитов о красоте деревьев.
Перед гражданской войной подавляющее большинство крупных плантаторов-рабовладельцев в Южных Штатах тоже были членами Демократической партии. Разглагольствуя на верандах своих поместий о равенстве и революционной традиции, либерализме и Вольтере, они словно и не замечали, как сотни черных рабов потом и кровью, такими же по цвету, как и у них, создают вокруг рай земной. Пока кто-то собирает табак или завязывает бретельки на панталонах, почему бы и не порассуждать о прекрасных идеях человечества
- А ты с себя начни! - завопил отец.
- А что республиканцы в чем-то лучше?- заорала женщина, сильно декольтированная и внезапно взмокшая так, что стала похожа на размороженный холодильник с настежь открытой дверцей.
Другая дама, в платье свободного кроя, напоминавшем балахон смертника из нигерийских тюрем, вдруг разрыдалась, мгновенно набирая максимальный диапазон голосовых частот.
Игнорируя этот вой и неодобрительные возгласы, Люциус продолжил:
- Республиканцы не лучше, но их нельзя обвинить в двуличии и лицемерии. Может, они и владели рабами, но не занимались при этом самолюбованием и построением прогрессивных идей. В любом случае, ни у кого из членов республиканского правительства Линкольна рабов не было. . .
-Юношеский максимализм. . .
-Должна была пройти эволюция сознания. . .
-Но они хотя бы задавали вопросы. . .пытались мыслить. . .
-Сейчас демократы совершенно другие. . . .
-Нельзя видеть жизнь только в чёрно-белом цвете, жизнь она всякая,
она. . .она серая - осеклась мама.
На эту педагогическую реплику Люциус решил отреагировать громогласно:
- Жизнь или только белая, или только чёрная, у принципов нет полутонов. Есть или абсолютное зло, или абсолютное добро. Мы смотрим на мир через линзы воспитания, политической корректности, удобства и стабильности, а оправа для этих линз сделана из мнения начальства или к примеру из догматов церкви. Стремление к шару – идеальной фигуре регулирует всегда нечёткий фокус этих очков. Жизнь детерминирована, как электронные уровни в квантовой механике. Только одному дано лицезреть эти чёткие чёрно-белые полоски - тут он показал на себя, а другим… - и он с грацией Цезаря, описал рукой дугу в воздухе, будто вытирая томатный сок с губ всем присутствующим - дано видеть лишь серую смесь из неизбежных компромиссов.
После такого монолога Люциус не удостоив больше вниманием эту аквариумную фауну, и не отвечая на возмущённые реплики, стал продираться к выходу. Ощущая, как покровительственно ухмылялись ему эти успешные политсамцы и, уже познавшие скальпель пластического хирурга, полустарухи, он прихватил со стола, за которым еще совсем недавно делал уроки, трюфелину и бокал с шампанским и покинул агитационный митинг под извинительную тираду заикающегося отца.
Понятно, что после случившегося он не мог позволить себе пользоваться его кошельком .
 В попытках заработать Люциус поменял десятки рабочих мест, нигде не задерживаясь больше месяца. Помаявшись с год, и окончательно порвав с родителями, Люциус уехал в Фримонт, в дом своего деда, где занялся разведением свиней. Более логичного продолжения жизни после разочарования в мире людей, Люциус не мог себе представить.
Поначалу он только выращивал свиней, но вскоре, чувствуя себя второсортным поставщиком мяса для деликатесных магазинов Беркли, решил и сам делать копчёные сосиски и сардельки.
Бизнес неожиданно быстро пошёл в гору. Люциус использовал старинные итальянские рецепты своего деда и его сосиски получались такими же вкусными, как знаменитые ''Salsiccia Freska'' из Палермо. Главным секретом их приготовления была смесь для замачивания мяса. Именно благодаря ей заказы на его деликатесы постоянно возрастали, принимая чудовищные размеры во время праздников, особенно Рождества и Дня Независимости. Даже в Еврейский Новый Год ассимилированные реформаторским иудаизмом евреи раскупали в пять раз больше свиных сосисок, чем в обычные дни.
Каждое утро Люциус начинал с одной и той же процедуры: вынимал из холодильной камеры пятигаллонное корыто до половины заполненное минеральной водой ''Peligrinno'' с чуть народившейся по краям тончайшей корочкой льда. В корыте плавали, слегка сталкиваясь друг с другом, горошины черного перца, дольки чеснока, похожие на мавританскую матовую луну и полукруглые пористые стебли аниса. Как только подвешенная на саблевидных крючьях годовалая свинья, наконец-то прекращала агонизировать, Люциус не давая стечь всей крови, разделывал тушу, быстро и неплотно укладывая маленькие куски парного мяса в раствор. Водрузив корыто на медленно вращающуюся в горизонтальной плоскости мраморную плиту, он добавлял поочерёдно: стакан тосканского оливкового масла и полстакана иерусалимского, молотый красный перец, яблочный уксус, многокомпанентную смесь приправ и благовоний горчичного цвета из Морокко, пять ложек морской средиземноморской соли, свежемолотые, сочные листья базилика, пинту сыворотки из козьего молока, каплю эссенции белладонны и измельчённую кожуру гранатов.
Затем оставлял корыто на мраморной "балерине" на пять часов, выставляя термостат на пятнадцать градусов, поскольку считал, что именно такой была температура в каменном подвале их семейного дома под Сиракузами. И это последнее, что он мог сделать, чтобы в точности соблюсти предписания дедова рецепта: '' …поставить ведро с мясом в подвал и заставить лентяя и недоумка Джованни каждые полчаса осторожно мешать содержимое деревянным половником, обязательно дожидаясь, когда с него в ведро стечёт вся жидкость, особенно оливковое масло, а не вытирать половник курицей. Кстати, тогда и не будет перьев в сосисках.''
По прошествии пяти часов Люциус извлекал свинину из корыта, пользуясь электрической мясорубкой измельчал, чтобы получился крупный фарш, добавлял мелко натёртого сыра ''Pecorino'', грубо молотого красного и чёрного перца, нарезанный мельчайшими кусочками чеснок, с десяток щепоток соли и заливал всё это ''Marsala''- сухим красным сицилийским вином.
Но при всей добросовестности и любви к свиньям Люциусу никак не удавалось вырастить по настоящему жирных подсвинков. Он винил в этом четырёх всадников-предтеч Апокалипсиса: загрязнение воздуха, генную инженерию, изменение климата и глобализацию экономики. Если его дед брал для сосисок обычную свиную ляжку, то Люциусу приходилось к трём частям мяса добавлять одну часть сала, который он специально закупал в китайском магазине, иначе сосиски получались сухими, с кавернами и провалами, и не упругими на ощупь. С этим единственным отклонением от рецепта Люциусу, хоть и не без труда, но пришлось смириться . Добавляя сало, он перемешивал всю массу руками, дурачась лепил иногда смешные фигурки, или выводил на будущих сосисках инициалы своих подружек, затем покрывал таз смоченной тем же вином, деревянной крышкой и ставил до утра в холодильник.
Следующим утром ему только и оставалось, что набить кишки фаршем, разложить получившиеся сосиски на стальной решётке, прокоптить их над дымом из смеси древесных углей, дубовой коры, дешёвого джина и сухой полыни, затем дать им остыть и, любовно разгладив шкурку, у самого конца каждой сосиски наклеить фирменную этикетку.
 Коптильня еще долго заменяла бы Люциусу домашний очаг, если бы в Англии не началась эпидемия коровьего бешенства.

***
Шону снилось, что он полярный медведь и почему-то самка. Снилось, что он Шон-самка, только что вылез из проруби и, улёгшись на гладкий край играющего в солнечном свете льда, внимательно разглядывает задние лапы. Видимо, не найдя там ничего интересного и не решив, что делать дальше, она снова опустила их болтаться в чёрную воду.
Можно было подумать, что медведица греет лапы или праздно развалясь, нежится на первом, появившемся после долгой полярной ночи, весеннем солнце. Но это было обманчивое представление. Она совершенно не получала никакого удовольствия ни от тёплого по арктическим меркам океана, ни от новорожденных лучей света. Напрягая весь свой медвежий мозг и рыская в глубине инстинктов, она тщетно пыталась вспомнить, куда же собиралась пойти. Через какое-то время, медленно принимая сначала расплывчатые, а потом всё более реальные очертания, в её сознании возник образ медвежонка. Она, наконец-то, осознала, что собиралась идти искать этот неуклюжий меховой шарик, который еще недавно неотрывно следовал за ней, а теперь вдруг куда-то подевался.
Она огляделась вокруг, ища в памяти хоть какую-то зацепку, понюхала воздух, но лишь торосы, гребнями исполинских драконов возвышались над гладкой ледяной пустыней, да холодное солнце, как рыбий глаз, тупо смотрело на этот двухцветный мир.
Вытащив отяжелевшие лапы из проруби, она побрела, переходя иногда на рысь, по направлению к еле различимой у самого горизонта береговой материковой линии. Минут через двадцать, она рывком села на ослепительно белый лёд, под которым уже чувствовался дождавшийся весны, оживающий, океан. Перебирая передними лапами задние, она принялась яростно выкусывать застрявшие между подушечками пальцев и вмерзшие в шерсть куски льда. Затем cильным рывком поднялась и побежала дальше, сотрясаясь исхудалым за долгую зиму телом и ловя свисающей по бокам шкурой, словно парусом, дующий в бок, искромсаный иглами торосов, злой ветер. Но боль опять заставила её сесть, выгрызая твёрдые, как базальт комки, изранившие нежные подушечки лап.
Это продолжалось, пока Шон, наконец-то, не проснулся от двух параллельно пронзивших его мозг мыслей: " Б…., как же у меня замёрзли лапы" и "Разве в конце зимы у меня мог быть медвежонок? "
Одеяло бесформенным месивом было навернуто на голову, едва прикрывая плечи. Посиневшие от холода ноги свешивались с кровати. В спальне вообще стоял жуткий холод, хотя ему казалось, что вчера вечером, перед тем как идти спать, он включал отопление. Жена работала в ночную смену, а то бы непременно проверила, ей вечно было холодно. Шон растёр ноги, посмотрел на часы, они показывали без четверти четыре утра, затем надел штаны, шлёпанцы и решил пойти в подвал, где в одном из комодов лежала пара шерстяных носков из верблюжьей шерсти - подарок сестры ко дню рождения.
Он уже было собрался выйти из спальни в коридор, но в последнюю секунду задержался, взял со стоявшего рядом трюмо карманный календарь в оранжевой обложке и прочёл: "Сегодня твоя последняя смена в полиции. В восемь тридцать за тобой заедет Джеф. Оденься (всё лежит на кресле), приведи себя в порядок и сиди в спальне. Никуда не выходи. Я буду в семь тридцать и сама приготовлю завтрак".
 Шон положил календарь в карман и надолго задумался.
Ему было всего сорок восемь лет, ростом под два метра, до сих пор отжимал от груди сто тридцать килограмм и быстрее многих двадцатипятилетних бегал стометровку. "Завтрак", "жена", "смена"- все эти слова ещё означали для него то, что и для других, но уже начала истлевать и распадаться на бессмысленные фрагменты связь между объектами и временем которое заполняло его сознание и временем, текущим за пределами его мозга. Шон пытался поймать эту повседневную логику жизни, связать её накрепко, приварить, залить формалином, склеить, зарубцевать, но она, как сигаретный дым исчезала в небытие.
В его голове пронеслись слова доктора Ли: "С Альцгеймером даже в самой начальной стадии далеко не уйдёшь".
 Жестокий этот доктор Ли. И отношения с ним сложились, словно между бизнесменом и клиентом, а не пациентом и врачом. С чувством безусловного торжества в голосе, он во время первой встречи, сказал Шону:
- Неминуемо наступит момент, когда всё истончающаяся нить связывающая вас с миром порвётся, поэтому уже сейчас подумайте о завещании и специальном заведении с хорошим уходом. Я мог бы порекомендовать пару таких мест и если у вас есть какие-то дела, которые вы хотели уладить, нужно спешить.
- Вроде никаких дел, только может сестру повидать, да флюгер хотел на крышу поставить…
- Конечно, это тоже всё очень важно, но я имел ввиду финансовые вопросы: акции, недвижимость, страховки, пенсионный фонд и тому подобное.
-А-а-а –а ,- протянул Шон - у меня этим жена заведует. И, словно не слыша, совершенно упуская из вида все признаки своей обреченности - то, что он забывает, где включается телевизор, какой текущий месяц или год, он, с чуть заметными нотками обиды и злости в голосе, спросил:
- А что, так уж всё плохо?
Доктор не делая паузы, возможно даже не раздумывая, резко бросил:
- Да. Я расскажу вам только о ранней стадии вашего недуга. Вы скоро будете жить по Юму.
- По кому?
- Был такой английский философ - Юм.
- Он тоже болел Альцгеймером?
- Нет, он пытался понять тайну всего творения, но случайно получилось так, что правильно описал то, что происходит в начале этой болезни. Юм утверждал, что материальный мир существует только в нашем сознании таким, как мы себе его представляем. То есть, если вы видите стул, то он есть, а, если вы отвернулись, и стул не попадает поле вашего зрения то его, как бы нет. Таким образом, получается, что стул существует только тогда, когда его видят (или ощущают), или когда помнят о нём, о том, что он стоит за спиной, а иначе стула в мире нет.
Или ещё пример: вас будут знакомить с кем-то, но стоит вам отвернуться, как ваш новый знакомый испарится, будто никогда и не существовал, но если вы посмотрите на него, он вновь возродится, как феникс из пепла. Вы долго будете помнить то, что произошло с вами и чему вы научились до того, как заболели. Старые устойчивые связи и ассоциации тоже надолго сохранятся, но вся новая информация не будет держаться в памяти. Если вы не будете видеть стул, то для вас он не будет существовать, разве что, если вы когда-то, до болезни, запомнили, что он есть: сделан, например, из ореха, стоит напротив камина и у него лоснится обивка с левой стороны…

***
 Шон и сам боялся выходить из спальни. За последний месяц он трижды, пока жена была на работе, решался приготовить к её приходу кофе и трижды не мог найти дорогу на кухню. Плутал по дому часами, все три раза случайно оказывался в спальне, плакал, садясь в кресло, и засыпал. Он хотел, было, попросить её наклеить на все двери указатели, но передумал, не желая огорчать жену своей быстро прогрессирующей болезнью. У него всё чаще закрадывалась мысль продать дом и купить однокомнатную квартиру, где всё было бы в зоне видимости, но это значило, расписаться в бессмысленности всей жизни. Иметь огромный, в несколько этажей, дом: с винтовыми лестницами, глубоким подвалом, примыкающим к дому гаражом, бассейном, камином, тренажёрным залом было его целью. Работая в полиции, он ещё около тридцати часов в неделю вкалывал на левых подработках: охранником на частных вечеринках, инструктором на школьных загородных экскурсиях, давал частные уроки рукопашного боя, красил крыши и даже выгуливал собак своих богатых соседей.
Жене тоже доставалось, что бы вовремя выплачивать взятые ссуды, она, работая медсестрой, не выходила сутками из больницы.
А теперь этот дом, словно стал его заклятым врагом - памятником человеческой тленности. Всю жизнь Шон прожил, фактически, для того, чтобы построить себе этот склеп и вот теперь, ещё живым в забвении и тоске он начал слоняться по его бесконечному лабиринту.
Шона комиссовали месяц тому назад, но лишь благодаря Джефу (вот уже двенадцать лет его напарнику) он продержался в полиции весь последний год. Джеф знал, во что превращается его друг, но всячески выгораживал его, тщательно скрывая от остальных истинную картину состояния Шона - фактическую недееспособность.
– Эх, все под Богом ходим, что поделаешь…- горько вздыхал друг и с каким-то трепетом в голосе произносил, словно ранняя любовь: «ранний Альцгеймер». Он оберегал Шона, всегда был рядом, как нянька, ни на минуту не оставляя. Забирал его из дома на смены и привозил обратно, не давал пользоваться ни рацией, ни компьютером, писал рапорты, и даже водил в туалет. Они говорили только о прошлом, лишь изредка Джеф рассказывал бейсбольные новости и местные сплетни, которые Шон моментально забывал.
***

И всё же Шон решился. Он закрыл глаза и ясно представил лестницу в подвал, комод и носки, лежащие пятка к пятке в дальнем углу ящика. Он даже ощутил, как они бы поначалу покалывали кожу, и, помня это ощущение, сделал первый шаг. В коридоре решил пойти направо, затем, двигаясь только вперёд и не обращая внимания на боковые двери, он дошёл до лестницы, резонно рассудив, что подвал не может быть на чердаке, стал спускаться. К своему изумлению он оказался на кухне, той самой кухне, которую он так тщетно искал все предыдущие самостоятельные вылазки из спальни. Беспомощно оглядевшись, и не понимая, как он здесь очутился, он увидел лестницу, по которой спустился, но она показалась ему абсолютно незнакомой; с невидимым и таящим опасность выходом куда-то на крышу, поэтому он открыл единственную дверь, которая была на кухне, и оказался в гостиной. Пройдя её, он уткнулся в короткий коридор, который шёл мимо комнаты давно не живущего с ними сына. Шон решил идти дальше и вышел к бассейну. Шаркая шлёпанцами по синему кафелю, Шон обошёл его полукруглую чашу, в которой не было воды:
- Кому он нужен если даже не знаешь, как к нему попасть, а скоро, видимо, не будешь помнить что в нем делают – горько, усмехнувшись, сказал он вслух.
 Удивленно посмотрев на покрытое пупырчатым полимерным чехлом джакузи, подумал: "Как оно здесь оказалось?"
Затем вышел во двор, обогнул дом с правой стороны и наткнулся на центральный вход. Потрогав резные дубовые двери, вспомнил, что дверь в подвал с хранившейся там тёплой одеждой, находится в прихожей, напротив клетки с попугаем (или с канарейкой?). Даже не пытаясь открыть дверь, он развернулся и пошёл за ключом, который, как ему казалось, должен быть на трюмо в спальне. Заблудившись, он повернул в другую сторону, но всё же добрался до бассейна, обойдя по кругу весь дом. Каким-то чудом, видимо, ориентируясь лишь на шаркающие звуки, он вспомнил, что уже был тут здесь. И, хотя в бассейн выходили ещё две незнакомые двери, Шон, по особенному запаху комнаты сына узнал дверь, которая вела в короткий коридор и гостиную.
Попав в гостиную, он понял, что забыл путь в спальню, что вернуться назад он уже не в силах, и подавленный сел на диван. Он мог бы остаться тут до прихода жены изображая, что нарочно пришёл сюда посмотреть телевизор, но последний рабочий день в жизни Шон, непременно хотел провести от начала и до конца, так, как будто не болен. Он решил, что сегодня особенно важно чувствовать себя человеком, и непременно самому найти носки.
Шон, по опыту больного Альцгеймером, знал, что бесполезно пытаться что-либо запоминать. Единственное, что он мог, это постараться вспомнить припомнить забытое. Восстанавливая путь в спальню, напрягая память, он использовал приёмы, упорядочивающие связи и образы, которые там еще хранились.
"Нужна какая-то примитивная ассоциация, какой-нибудь предмет, знакомый с детства, к которому я смог бы прикрепить не осадившееся на пласт памяти воспоминание"- подумал Шон. " Он собрал всю волю в кулак и представил свой мозг в виде беседки в их саду с шестиугольной крышей, покрытой только что выпавшим снегом. Шон закрыл глаза и старательно "выводя" буквы глубоко надавливая на гласные, мысленно написал через жирную запятую два слова: "спальня, ключ"…Но ничто внутри не возникло, не отозвалось, кроме непонятных синих точек.
-Хоть кровью пиши - произнёс он вслух.
Синие точки вдруг стали сбиваться в кучу, затем, застыли, и, слабо мерцая, погасли дымчатой тенью. Шон "всмотрелся" туда, где концентрировались затухающие светлячки. Там, непонятно как зафиксированная, висела не то мишень, не то прицел.
"Это паутина, и ни какой не прицел"- решил Шон.
Он вновь сосредоточился.
 "Где лежит ключ? "
Опять возникла какая-то паутина. На этот раз, она в была в крупных дырах, густо усыпана мухами, вперемежку с дождевыми каплями.
"А я помню…это как паутина в углу душевой, на участке. Мы месяц обкуривали ее изъятой марихуаной, пока паук не стал плести совершенно не симметричные сети, причудливые коконы и звёзды. Он сам в них запутывался и сучил лапками, отгоняя мух. Так, небось, и помер с голоду, но, вне сомнений, улыбаясь. Хотя, разве пауки могут улыбаться? По-моему я когда-то читал, что насекомые дышат всем телом: у них трубочки с воздухом проходят по тканям, как у нас капилляры. Если всем телом вдыхать марихуану, то и пауки начнут смеяться. К чему это я? "- он почувствовал, что ещё немного и мысль о ключе ускользнёт окончательно.
"А может ключ от дома лежит не на трюмо? Зачем его держать в спальне, если жена запрещает мне выходить за её пределы? Где же он может быть? " – его затошнило, и закружилась голова.
Где-то у основания мозга ему послышалось: "Не можешь вспомнить? Посмотри в напоминалки". Словно приходя внезапно в сознание, Шон почувствовал себя уменьшеным и плоским, затем покорно произнёс: "А что, верно, сейчас посмотрю…"
Шон достал из кармана календарь (к счастью, он сунул его туда выходя из спальни). На первых страницах находилась опись окружающего его мира и, хотя она содержала с тысячу предложений, была лишь миллиардной частью от требуемой информации. С досадой и стыдом Шон прочитал десяток, написанных красным фломастером фраз, типа: "Выходя из туалета, проверь, застёгнута ли ширинка", пока не обнаружил: "Ключ от дома висит у тебя на шее". Он протянул задрожавшую от волнения руку, к шее и нащупал вожделенный ключ.
Этот успех так обрадовал Шона, что его мозг словно дал вспышку, и он вдруг ясно увидел путь в подвал: прямо перед ним комната сына, за ней бассейн, а дальше, по периметру дома можно дойти до мраморного крыльца.
И он с зажатым в ладони ключом, триумфально пошёл по ставшему вдруг таким знакомым дому. Минуты за две добрался до парадного входа, отпер дверь, зашёл внутрь и увидел напротив клетки со спящей птицей (это всё-же был попугай) лестницу, уходящую в подвал. Шон стремительно спустился, к счастью выключатель сразу попался на глаза, и включил свет. Увидев комод, Шон бросился к нему, упал на колени и, вытаскивая один за одним ящики и бросая их на пол, наконец, в нижнем нашел носки. Трепетно и долго он держал их в руках, затем сел на пол, надел, (особой надобности в этом уже не было) и, прислонившись щекой к пахнущему лаком дереву, блаженно уснул.
В этой позе спящего Будды и нашёл его Джеф.


***
Если свежепорезанные листья салата промыть ледяной водой, слив остатки, запустить в них руку, сжать и резко встряхнуть отяжелевшую зелень, стараясь оставить холодные капли на листьях, посолить, полить сильно разбавленным уксусом, поперчить чёрным крупно помолотым перцем, добавить дорогого итальянского оливкового масла и, наконец, всё старательно перемешать, осторожно и не надавливая на листья, то получиться благоухающее блюдо, напоминающее о лете, а добавив кусочки болгарского козьего сыра, размером с цейлонский жемчуг, крупно порезанных рыхлых шампиньонов, вместе с помидорами черри, вкус салата станет до того восхитителен и неповторим, что забудешь, и о работе, и о кофе, и о непременной послетрапезной сигарете.
Мелинда, может, сделала бы ещё салат, но блаженство победившей лени растеклось по телу и она, налив апельсинового сока, и с трудом удерживая тонкую трубочку в зубах, полуприкрыв глаза, и, положив голову на стол, принялась медленно втягивать холодный сок. В залитой солнцем комнате стояла абсолютная тишина, лишь изредка вдруг начинавшая заполняться воздухом и соком трубочка издавала резкий звук: "Шлю-ю-ю-юк", будивший Мелинду.
Мысль о том, что нужно тащиться на работу, сидеть восемь часов рядом с китаянкой, которая часами говорила по телефону с родственниками, производя пограничные с ультразвуком писки, рыки и взвизгивания, казалась невыносимой. Вчера, к концу рабочего дня, когда наступили сумерки, ей стало казаться, что она присутствует при разговоре сонной летучей мыши с бодрствующей чайкой:
-….. ты рыбу любишь? любишь? любишь? любишь? любишь? - спрашивала чайка.
- Нет. Они плав -ни- ками цо-цокают и склиззззз-кие-ответила мышь.
-А ты жуковвв, мок-ри-цццц и мош-ек любишь?
-Я всё ем ем ем ем ем ем, что в клюв помещается.
-А где тво-и пер-епо-ннн-ки?
-У меня нету, нету, нету, нету, нету, я же не утка.
-А у м-еня, вот смо-тр-и; и между паль-цами, на н-огах и н-а ррр-у-ках и ме-жду руко-й и н-ого-й….
-А у меня зато, язык, язык, язык круглый.
- А ты рыбу любишь?
Наконец-то соседка положила трубку – и, наступила тишина.
"Катись всё к черту: сниму халат, заберусь в тёплую постель, поставлю какой-нибудь сериал без рекламы, и буду смотреть все эпизоды подряд, а завтра на работе скажу, что чувствовала себя ужасно и ходила рыдать к психологу "- подумала Мелинда.
 И вдруг вспомнила: "Сегодня утром я не должна ехать в контору! Значит, у меня есть ещё лишний час"- и, не отрывая головы от стола, провалилась в сон.
Минут через сорок, Мелинда нехотя подошла к зеркалу.
"Никуда не поеду, "- состроив грозную гримасу нинзи, идущего на врага, подумала она. Оглядев себя, маленькую квартирку – студио, выглянула на улицу, словно ища там повод, чтобы остаться дома. Постояв немного у окна, и окончательно справившись с накатившей блажью, Мелинда принялась собираться, понимая, что всё равно придётся тащиться во Фримонт.
Мелинда всегда поступала рационально, так, как от неё ожидали. Не обманывала надежд родителей, учителей, подруг, а теперь и общества. Всегда была сдержана. Проблема заключалась в том, что внутри Мелинды, словно поместили хаотично смотанный столетней слепой старухой клубок из самодельных неоднородных ниток, в котором сплелись необъяснимые логикой мысли о бродяжничестве, неуправляемые эмоции, потоки бесполезной информации, нездоровые сексуальные фантазии. Всё, что она делала, было прямо противоположно тому, что она чувствовала. Ей хотелось жить в мягком, как манго Майями, а оказалась в Сан-Франциско: городе вечного Начала Марта. Католицизм считала, лишь улучшенным вариантом язычества, перечитала массу книг по новым течениям в христианстве, но продолжала по воскресеньям ходить с родителями в католическую церковь. Хотела учить историю моды или брать уроки игры на фортепиано, а закончила колледж по управлению со специализацией в пищевой промышленности, после двух лет дополнительной учёбы получила приглашение работать в департаменте санитарного контроля Фримонта. Вот так, мечты о карьере музыканта или искусствоведа, закончились для Мелинды в кресле чиновника-бюрократа.
И сегодня, она не могла следовать своему «я», решив все-таки отправиться на службу . "Клубок" настойчиво советовал одеть приталинный плащ в пол, сшитый из разноцветных лоскутов кожи, будто для кривляний Коломбины на Венецианском карнавале, а пришлось, руководствуясь здравым смыслом напяливать надоевший строгий костюм: пиджак-юбка-белая блузка. Уже потянулась рука распустить волосы и вставить в локон над ухом миниатюрную заколку с красной в желтую крапинку лягушкой с сигарой во рту, но, Мелинда собрала все волосы в вялый фекальный пучок на затылке и проколола его, словно дохлую рыбу стальной шпилькой. Хотела наложить бледно голубые тени и бордовую помаду, но лишь выщипала два волоска из левой брови и обвела контуры губ коричневым карандашом. Прикинула, не одеть ли элегантные туфли с длинными и острыми носами как соски у Римской волчицы, но потом, оставив эту идею, сочла разумным облачиться в кроссовки (не ходить же на каблуках по свиноферме) И, прихватив квадратную сумку с документами, Мелинда опять села на стул, решив допить апельсиновый сок.
Она ненавидела свою работу, на которой приходилось постоянно улыбаться, без всякой подоплеки искренности – иначе мужчины подумали бы, что с ними кокетничают, а женщины, что набиваются к ним в подруги.
 И вообще, все там друг другу были безразличны- не люди, а использованная туалетная бумага Американской мечты. Одна фальшь. Когда она только пришла на работу, эти улыбки-гримасы, приветствия членов касты равнодушных, мгновенно появляющиеся и исчезающие с лиц, окружали Мелинду со всех сторон.
"Приятно познакомиться"- бросали ей коллеги и проходили мимо. Но реально ее никто не замечал, будто она ржавая канцелярская кнопка, закрашенная краской и вбитая в дверной косяк. Она даже перестала пользоваться духами, не хотела что бы они дышали её волосами и кожей, и чувствовали линии её движений. Но как только Мелинду назначили заведующей отделом, сразу подняв по лестнице жрецов "Молоха в Белом Воротничке", все вдруг стали её замечать, словно болотная ведьма сняла с неё проклятье и теперь она перестала быть невидимой. Усиленно умиляясь, спрашивали "Как дела?", желали "Приятного аппетита", "Доброй ночи" и "Хороших выходных".
Обычно, чтобы соскребсти с себя эту чешую омерзения она раза три в неделю после работы шла на репетицию джаз-ансамбля, где играла на пианино. Там она будто перерождалась; ей казалось что по комнате летают брызги чувств и эмоций. Всё вокруг колебалось, звучало, переливалось. Сначала воздух заполнялся роем несвязанных нот, потом всё исчезало в некой воронке и появлялся эмбрион мелодии, который все пытаются пощупать, направить по ветру, расправить ему ручки, потрепать за жабры, настроить, подладить под себя, пока дирежёр не отсекал всё лишнее и не рождалась гармония божественной музыки. Но обязательно находился увалень, который сотворял фальшивый несовершенный звук и выпускал его в пространство, ввязывая его в общую мозаику и тогда хрупкие стеклянные ноты разлетались на тысячи немых осколков. И всё приходилось начинать сначала, срывая с воспаривших было над клавишами, струнами, смычками, молоточками и даже над свинной диафрагмой барабана душ, ощущение: "Вот оно удалось. Лучше сыграть не возможно".
Музыка была единственным, что, по-настоящему, нравилось ей. Она долго шла к этому простому выводу и хотя на её плечах не было тяжёлого креста, а лишь тонкая корка инея-"жизни по правилам" она чуствовала тяжесть каждой новой снежинки-"ещё одного дня прожитого не так как ей хотелось" опускавшуся ей на спину.
Последние четыре месяца Мелинда стала пропускать репетиции, так как записалась на курсы итальянского языка.
И всё из-за этого сумасшедшего Люциуса, присылавшего, на шершавой с золотым тиснением бумаге, вместо протокола о забое свиней старинные сицилийские рецепты производства сосисок на итальянском языке. Что ей оставалось с ними делать? Подшивать прямо в дело, или переводить самой.
Она бы ни за что не стала пропускать свои репетиции, но неожиданно итальянский стал звучать для нее, как джазовые композиции. Да и к Люциусу она испытывала, и интерес, и желание его видеть, и сексуальное влечение.
 "Он такой милый, тоже наверно подпольный музыкант… не в силах быть самим собой. Из-за этого и делает сосиски, как я перекладываю бумажки"- думала она.
Если бы Англию не охватила эпидемия коровьего бешенства, то количество разных бюрократических предписаний и положений для производителей мясопродуктов и фермеров не увеличивалось бы с такой скоростью.
В Вашингтоне почему-то во всех домашних животных стали подозревать потенциально бешенных.
Вот, к примеру, циркуляр М-346 о том, что уже разделанную и выпотрошенную тушу животного нужно опустить на одну минуту в ёмкость с кипящей водой. Разве это не вершина идиотизма.
Кому это всё нужно?
Почему бы им не предписывать забивать животных только ночью, во время прилива, в полнолуние, положив их крест на крест, повязав чёрную ленточку над задним левым копытом и покрасив пятачки в зелёный цвет?
 Такое впечатление, что эти гуманисты никогда не были на бойне. Так легко заботиться о всеобщем благе за счёт других: росчерк пера и какой-нибудь Хосе или Линь за те же деньги будет таскать туши к специальным ваннам с кипятком и, обжигаясь, их там ополаскивать. Именно это положение и отказался выполнять Люциус.
Они разослали циркуляр о необходимости обваривания свиней по всем бойням округа. Производители, все как один, заверили, что включат этот пункт в операционную последовательность забоя, и только Люциус написал гневное письмо, о том, что никто и ничто не заставит его менять многовековой рецепт приготовления сосисок. Он писал, что и так всю жизнь шёл на компромиссы, делал не то что хотел, искал, и теперь найдя то, что ему нравится и чему готов служить, он не намерен ошпаривать уже разделанные туши, уродуя вкус сосисок из-за того, что какая-то, свинья в Вашингтоне хочет перестраховаться, и, полируя свою задницу, вводит эту производственную дикость совершенно не заботясь о здоровье людей.
Соври, согласись, заполни правильно бумаги, купи для проформы ванны, создай видимость, сделай шоу, и - свободен, делай что хочешь, хоть льдом растирай своих свиней. Но Люциус был упрям и бескомпромиссен.
Потому Мелинда и познакомилась с ним. Он шёл по коридорам конторы с большим бумажным пакетом под мышкой, презрительно заглядывая в открытые отсеки, в которых сидели муреноподобные чиновники.
 Задержался у плаката с текстом: "Новые пищевые технологии объединяют", с изображением диаграммы: человек в оранжевой робе дорожного рабочего, но в фартуке, улыбаясь, ест ломоть продырявленного сыра, на фоне окрашенного в фисташковый цвет силуэта дикого кабана-секача. Громко сказал; " ну и придурки!", обращаясь, видимо, к присутствующим, но те сделали вид, что ничего не слышали и попрятались по своим блочкам, боясь даже взглянуть в его сторону. Люциус сразу направился к Мелинде, она единственная стояла в проходе, с интересом за ним наблюдая.
- Мелинда Хойт - представилась она.- Это я пригласила вас на беседу, хотела обсудить новый протокол обработки туш.
- Люциус Пантонони. Но я не собираюсь ничего с вами обсуждать, пока вы не попробуете вот это - и он достал из пакета и протянул ей наколотые на вилки две ''Salsiccia Freska''. Одна нормальная, а другая сделанная по предписанию, после вашего дегенеративного ошпаривания - добавил он. Мелинда заметив, что к ним прислушиваются, предложила:
- Может, пойдём в кафетерий, там нам будет удобнее общаться, и я обещаю попробовать ваши шедевры. -хотя и знала, что мужчины, даже самые утончённые из них, думают об одном и том же, когда видят, как женщина ест сосиску или банан.
В кафетерии Мелинда старалась всем своим видом придать разговору официальный тон: поджимала губы, хмурилась и делала озабоченное лицо. Наконец, попробовав обе сосиски, она обратилась к Люциусу:
- Я не специалист в пищевых технологиях, но целиком согласна с вами, что требование ошпаривать кипятком разделанные свиные туши абсурдно. Я понимаю, как вам тяжело вносить какие-либо изменения в семейный рецепт, поэтому, хотя бы заполните бумаги, сделайте вид, что вы согласны на это дополнение к технологическому процессу, а там, что хотите, я вас ловить за руку не стану. Другого выхода просто нет - она вопросительно посмотрела на Люциуса.
- Поколения моих предков делали сосиски именно так. Ну, почему именно я должен в этой цепочке быть последним звеном?
- Люциус, иначе у нас просто не будет выбора и придётся силой заставить вас прекратить их производство.
- Выбор всегда есть, если играть не по правилам – ухмыляясь, ответил он.
Люциус чувствовал, что нравится ей, но она почему-то не решалась ему это показать ни полунамёком, ни взглядом.
- Давайте, вы придёте ко мне в гости, я живу рядом с фермой, и мы детально обсудим все эти вопросы - решил идти напролом Люциус.
Она немного замешкалась:
- Я подумаю…
- Если не хотите ко мне, то можно встретиться после работы в каком-нибудь кафе и всё обсудить - я обещаю, это будет только деловое свидание - продолжил он.
- А что нам мешает говорить сейчас?
- Вы мне нового уже ничего не скажите. Уговаривать меня бесполезно. Я понял и оценил то, что вы предлагаете: вы будете закрывать глаза на мою производственную технологию, лишь я правильно оформил бумаги. Но мне кажется, что я смог бы склонить вас к большему.
- К чему это большему? Чтобы в знак протеста против нового циркуляра, я объявила голодовку и уселась напротив федерального здания в Сан-Франциско?
- Нет - Люциус промолчал немного, и продолжил:
- Может, вы сделаете так, что сосиски перестанут быть самым важным в моей жизни.

Это уже было слишком. Ей показалось, что он разыгрывает из себя романтика.
Мелинда целиком овладев собой, встала, протянула ему руку, и сказала:
-Приятно было вас увидеть, только по вашим письмам тяжело было составить о вас правильное представление.
Он поднялся, пожал ей руку и спросил:
- Так вам нужно время подумать о моём предложении?
- Да. Я пошлю вам электронное письмо.
- Ну какая сосиска вам понравилась?
- Мне не понравилось ни та, ни другая, обе похожи на паштет или на детское питание, которое ела, когда была на диете – с необъяснимой злостью сказала Мелинда, заметив искру в глазах Люциуса.
Придя в офис, она написала ему путанное бредовое письмо о профессиональной этике и долге, с чётким отказом встретиться с ним в неформальной обстановке. Позднее, она получила от него несколько полуофициальных писем, и хотя Мелинда всё это время жалела, что отказалась от связи с Люциусом, всё же решила держать между ним и собой дистанцию.
 Совсем недавно, она видела его в кафе с девушкой. Почему-то ей это было неприятно.
Всё. Сок кончился. Она с третьей попытки подняла ключи от машины, и поехала на ферму Люциуса, но как представитель санитарной службы, а не как женщина посланная ему Богом.

***
Крис помнил сосисочного дон кихота, который отказался обрабатывать мясо в соответствии с санитарными нормами. Давно отказался, ещё до того, как Крис стал работать в муниципалитете, но только сегодня все карательные документы были наконец-то собраны, подшиты и заверены. Маховик системы, подталкиваемый прилежными чиновниками, неумолимо заработал. Ещё несколько часов, и он неминуемо размозжит очередному правдоискателю голову. Если же ему повезет, его оставят голого бродить по бумажному лесу, крича, возможно, правдивые, но совершенно бесполезные слова. В этом лесу у всех тварей есть одинаковый врождённый анатомический дефект - отсутствует "внутреннее ухо". Не так-то просто было собрать представителей государства всех вместе: полицейские, судебный исполнитель, Крис, налоговый инспектор, общественный адвокат того придурка, ветеринар и чиновник из санитарной службы. Но сегодня утром после сотни телефонных звонков, факсов, вежливых напоминаний секретарш и электронных писем, они, один за другим, стали прибывать к свиноферме и колбасному заводику Люциуса.
Крис приехал одним из первых. Припарковав машину, он с удивлением отметил, что ворота и двери дома открыты настежь, хотя никто из прибывших не стал бы их касаться, не дождавшись пока не соберутся все. Каждый в отдельности, без веской причины, не имел права заходить на территорию частного владения, но, соединив свои полномочия в единое целое, они получали право вершить закон, пусть даже в отношении мертвых свиней.
Дожидаясь остальных, Крис стал представлять реакцию Эмили когда та придёт домой, шагнёт в салон и увидит. . .
Он встретил Эмили в начале марта. В крошечном сквере рядом с домом сестры, где всего две дорожки, одна скамейка и пять деревьев. Он гулял со своим племянником, а Эмили сидела на скамейке рядом с миниатюрным бамбуковым саженцем в причудливом деревянном горшке на колёсиках. Он подошёл к ней, чтобы присесть и неожиданно заметил над низкими джинсами, уходящую в бездну тесёмку бикини… за которой тянулись допросы и костры инквизиции, несуществующие следы испанских сапог с ручейками крови вместо шнуровки, шёпот дающих обеты безбрачия монахов, шаркание длинноносых шлёпанцев полумифической папессы, шелест пергаментных страниц "Молота ведьм" и запах гари от догорающих провансальских городов, которые после убийства всех мужчин отданы на разграбление немецким наёмникам.
 Они познакомились. Просто не было выбора, ни сидеть же молча, старательно отводя глаза и изображая безразличие.
Его случайная собеседница хотя и не была верхом очарования, но Крису сразу понравилась. Выглядела она учительницей современного исскуства в школе для умственно отсталых детей, которую уволили за прогулы: кольцо в носу, мелкие шрамы от пирсинга на кайме губ, две ассиметрично заплетённые косички-а ля "мечта педофила", майка с портретом кашлющего Че Гевары. Большие мягкие груди, не пуганные лифчиком вместо того что бы воедино собраться в силуэт линии Мажино, безформенно болтались по бокам грудной клетки, будто две галактики на диаметрально противоположных концах Млечного Пути. Но было в ней что-то, что не смогли скрыть ни вычурная одежда, ни идиотская шляпа напоминавшая нераскрывшийся парашют, ни инфантильная манера туго накручивать и раскручивать на смуглое запястье веревку, которая была привязана к горшку.
       Может, это "нечто", было в её холёных руках с изящными длинными пальцами, такими только держать флейту или перебирать струны арфы на каком-нибудь вечернем концерте, а вернувшись уже поздней ночью домой, растолкать спящий небритый "подиум" и играть ту же музыку на его ошеломлённым неожиданным натиском инструменте.
И ещё, она показалась ему грустной нимфой этого сквера, которая живёт тут пять тысяч лет и уже не надеятся встретить сатира или кентавра, который мог не то чтобы полюбить её, а даже просто рассмешить или пощекотать ей шею своим хвостом. Ну а уж от простого смертного, суетливого человека она вообще не ожидала, что он даже попытается приподнять краешек её расстеленной по скверу хандры.
 И всё же, после стандартных приветствий, Крис решился и осторожно спросил:
- Судя по цветку на колёсах, вы, наверно, не далеко отсюда живёте?..
- Со вчерашнего утра, недалеко - ответила она - рассталась с парнем. Ушла и сняла квартиру, в доме отсюда в двух кварталах.
Крис понял, что дальше могут быть миллионы слов и предложений, но самое главное она сказала: "ты мне нравишься, и я свободна".
- Бамбуку не хватает света, когда выглядывает солнце, мы с ним гуляем, чтобы он не был оторван от природы. Но мне, кажется, что ему всё равно не по себе. Может тоскливо в деревянном горшке?
- Это почему? – удивился Крис.
Она впервые изучающе долго посмотрела в его лицо.
Ну, стал бы ты жить в доме, построенном из человеческих костей?
- А, в этом смысле. Может заменить горшок пластиковым? - предложил Крис.
- Мне, кажется, он не перенесёт переезда, да и я не могу себе представить его - лежащего на боку с колеблющимися в воздухе корнями? А ты где живёшь?- запросто спросила она.
-Я живу на параллельной улице, . .один - радостно сообщил Крис
       -Параллельной чему? Морали? Конституции? Пространству? Жёлтому цвету? Моим ресницам?
Крис опешил. С ним никто никогда так не разговаривал. Так странно складывая реальность, словно из фрагментов картин сюрреалистов.
- Параллельно этому скверу.
- А, понятно. Ты думаешь что знаешь, что находится параллельно этому скверу, в любое время?
- Ну да, знаю - чувствуя подвох, с опаской сказал Крис.
- Ты наверно в банке работаешь после какого-нибудь финансового колледжа?
- Нет не в банке. В муниципалитете в отделе малого бизнеса, только начал, вторую неделю. А закончил юридический в университете, в Канзас-сити…. Эта последняя часть фразы была совершенно лишней, он не всегда сообщал об этом, чувствуя, как гаснет в собеседнике волна зависти и почтения.
Университеты Среднего Запада не могли сравниться с элитарными университетами побережий. Но нимфа совершенно спокойно отнеслась к этому, будто сама училась на Луне и не интересовалась земным рейтингом тщеславия, с такими разными возможностями выпускников зарабатывать деньги.
- Любой бизнес-малый, только душа может быть большой. Так ты клерк -... с какой-то непонятной жалостью протянула она.
И это было странно: жалеть преуспевающего юриста, в двадцать три года попавшего на тёплую государственную службу?
- Ну можно сказать - клерк, старший клерк.
- Старший чёрт в легионе все сметающих искушений - засмеялась она.
Крис хотя и не понял о чём это, многозначительно крякнул, изображая, что оценил тонкость сказанного.
Он не стал спрашивать, чем занимается она, подозревая, что это могло оказаться фантастической областью для его скудного кругозора, потому, побоявшись показаться профаном, вежливо спросил, почему она рассталась со своим другом.
- Он изучал "Кама Сутру", пытался совместить сложную акробатику с моим просто устроенным влагалищем. Никакого ритма не выдерживал, будто соло на саксофоне играл, то слишком быстро, то слишком медленно, но всегда грубо. То неожиданно остановится, то там, где нужно прекратить, вдруг остервенело елозил. Я вечно себя с ним чувствовала кривоногой официанткой, бегущей по рельсам с подносом фужеров, за набирающим скорость поездом.
 Кончал через минуту и уходил в другую комнату, ибо ни одно, по-настоящему, духовное творение не может спать в одной постели с женщиной, так как простор, свобода и свежее дыхание по утрам - есть неотъемлемый набор качеств неостоика. Заставлял меня мыться перед сексом настоем из лепестков лотоса и роз, не заботясь о том, как потом отдирать их от тела.
Крис остолбенел и понял, что с этого момента говорить с ней можно о чём угодно.
- Так ты бросила его потому, что он был плох в постели?
- Мужская логика. . .Он был плох везде: до постели и в особенности после. Она невозмутимо продолжала:
- Он думал, что утончённый эстет, а на самом деле - брезгливое эгоистичное членистоногое, живущее на вечном вдохе. Ему всего было мало, даже воздуха. Он всегда был на взводе, замечал любые нюансы в запахах, интонациях, погоде, морщинах, причёсках - в общем, во всех эфемерных декорациях жизни. Хотя его ничего не трогало по-настоящему, всегда выглядел так, будто вот-вот расплачется. Ел только зелёные стручки и суши. Из-за этого жаловался на боли в животе и часами сидел в туалете. С ним нужно было быть особенной, ни в коем случае не усталой женщиной, после рабочего дня - это он называл мещанством.
Племянник Криса подошёл к ним со скучающим лицом:
- Когда мы пойдём отсюда? Я уже нагулялся.
Крис во что бы то ни стало, хотел сохранить плавное течение этого, только что родившегося разговора, раскрывавшего ему мир, о существовании которого он даже не подозревал. Поэтому он протянул малышу единственную вещь, которая могла заинтересовать сразу и надолго - кожаный, безумно дорогой бумажник с десятками отделений, набитых пластиковыми карточками и визитками.
- Иди, ещё поиграй, зайчик - быстро произнёс он, ловя себя на том, что впервые в своей жизни сделал абсолютно не логичный поступок, чреватый огромными, возможно не разрешимыми осложнениями.
-. . . По вечерам я должна была романтически кивать головой, соглашаясь с его словами, страстно откидывать назад чёлку и ежеминутно облизывать губы. Потом на специальном песке, привезённом из какого-то магического места пустыни Калахари, я минут тридцать готовила кофе. Он тоже был особенным. Этих зёрен не касалась рука человека, их собирали дрессированные обезьяны; это и понятно - не дай Бог, если какой-нибудь низкий человек дотронется до них и заблокирует скрытую внутри положительную энергию. Как чакры переживут такое? Как же это было скучно, добавляя какие-то зловонные, мыльные на ощупь, порошочки, подолгу мешать маленькой ложечкой липкую жижу - пародию на настоящий кофе.
- Да он просто не в себе, этот твой "экс"- прервал её Крис
- Как же. . . он-то как раз в себе, "вещь в себе", о которой даже не мечтал девственник Эммануил. А потом, мы садились голыми задницами на маленький мраморный мавзолей и медитировали.
Я подыгрывала ему, но он, мог омкать до посинения.
- А что же ты раньше от него не ушла? - спросил Крис и сразу покраснел, сообразив, что вышло уж как-то по-простецки.
- Он красавец, великолепный рассказчик, не ограничен в средствах и мне было его жалко -вот, пожалуй, и всё.
Крис прикинул; кроме последней, все остальные возможности быть с ней ему не светили.
- Понимаешь, даже такой необыкновенной женщине, как я - тут она сделала паузу и подняла левую бровь, ожидая какого-нибудь полу уловимого знака насмешки со стороны Криса, но тот был серьезен, - нужна, может, в чём-то примитивная, но стабильность. Нормальная семья, или любящий мужчина, или, хотя бы собака, лучше квадратная, как символ силы, гладкая, как символ доверчивости и беззащитности, со слюнями до пола - пробуждающая у меня милосердие и материнский инстинкт.
- В общем, какой-нибудь английский бульдог - радуясь, что хоть что-то сказано им в тему, продолжил Крис.
- С белой гвоздикой в ошейнике – улыбнувшись, закончила она.

***
Мелинда приехала последней. Увидев её выходящей из машины, все собравшиеся, не дожидаясь пока она подойдет, оживлённо переговариваясь, двинулись к воротам фермы.

"…встал я, отворить возлюбленной моей, и с рук моих капала мирра, и с пальцев моих мирра стекала на скобы замка…"- Люциус взвёл тяжёлый затвор М2 и прицелился в высокого полицейского который шёл первым, улыбаясь как ребёнок.
"Что это ему так весело ?"- подумал Люциус и нажал курок. Первая короткая очередь прошла по земле перед полицейским. Люциус чуть приподнял ствол и выпустил вторую, уже длинную, пули которой разворатили полицейскому ноги так, что были видны темно- розовые осколки раздробленных берцовых костей. Эта же очередь задела и Мелинду. Она упала на гравий и, завалившись на бок, зажимала левой рукой шею, откуда фонтаном била кровь. Правой рукой она делала ему какие-то знаки, постоянно показывая большим пальцем на сердце. Вдруг она отпустила шею и резким движением поправила задравшуюся юбку.
-Докорчила из себя неприступную, сучка, даже сейчас о приличиях думает-процедил сквозь зубы Люциус и пустил короткую очередь прямо ей в голову.
-В кроссовках и в юбке припёрлась. Идиотка. Красота-превыше комфорта.
Неожиданно по чердаку заклацали пули. Выскочив из-за машины, за которую он вначале спрятался, второй полицейский, стреляя из пистолета на бегу, бросился на помощь к напарнику. Люциус повернул пулемёт на пять миллиметров правее, подвел центр мишени ему в пах и, стараясь контролировать отдачу и не давать стволу задираться вверх, дострелял первую ленту. Тело Джефа превратилось в кровавые ошмётки, будто кто-то огромными ножницами искромсал его, как разноцветную восковую фигуру.
Воспользовавшись паузой, во время которой Люциус менял ленту, оставшиеся в живых, кинулись прочь от фермы. Крис уже было прыгнул в придорожную канаву, но тут ему в спину наискось вошли четыре зуба неведомого зверя; Люциус сменил ленту почти мгновенно. Крис не видел, что происходит с его спиной, но из четырёх выходных отверстий на груди хлестала кровь. Он почувствовал, что от плеч к низу его тело исчезает, будто он лёгкий летний пиджак висящий в шкафу и его невесомое тело двигает туда-сюда чья-то грубая ручища. Потом она выбросила его из шкафа и, превратившись в клешню, принялась раздвигать Крису оба зрачка, расширяя их до размеров сковородки.
Закончив ещё две ленты и насчитав восемь тел, валяющихся на разном расстоянии от ворот, Люциус услышал вой приближающихся сирен. Снова зарядив пулемёт, он поднял с пола заранее приготовленный плакат, на котором было написано: "Новый протокол забоя свиней", повесил его на раму чердачного окна, снял пулемёт со станка и вскарабкался на подоконник. Затем, проявив изрядные акробатические способности, поместил раскалённый ствол под подбородок и большим пальцем ноги (опять ноготь врос, не помешал бы….) нажал на курок. Куски его мозга вылетели из черепа и забрызгали плакат, подхваченный порывом ветра и принесенный, подобно большому кленовому листу, к ногам Мелинды.
"Нужно было пойти к нему, раз в жизни просто дать себя трахнуть, без всяких сложностей и предварительной игры по правилам - ведь он был единственным мужчиной, который мне сразу понравился". При каждом вдохе воздух в её лёгких смешивался с кровью, но этого вида "Шлю-лю-лю-к" уже не мог остановить Мелинду от погружения в сон. Она видела, как, взяв валявшуюся в крови нитку, "Здравый Смысл" начал быстро разматывать "Клубок" внутри неё, который за мгновение исчез и вместо него, душу Мелинды заполнила пустота.
Примерно в шести шагах от неё лежал Шон пытавшийся сжать в ладони на которой небыло четырёх пальцев ключ. Отчаявшись сделать это, он бросил его в кусты и навсегда забыл зачем приехал сюда. Лишь за мгновение до этого он увидел свой дом, ради которого он в принципе и жил и, легко перепрыгивая через ступеньки, поднялся по лестнице в небо.
Последним умер Крис. В отличие от других он улыбался. Он снова представил, как Эмили шагнёт в салон и ей навстречу выбежит квадратный, слюнявый и гладкошёрстный щенок с белой гвоздикой в ошейнике (конечно, если он её не сорвал).
"Как мне повезло, что я успел кого-то полюб…."

Март 2007. Сан Франциско.