Вой койотов

       
 

Я снова спорю с Мигелем о Боге. Ну, о чём же ещё можно спорить с таким ярым католиком как он. Мигель из богатой мексиканской семьи. Его предки жили в Калифорнии ещё до 1848, поэтому он говорит без подобострастия, которое свойственно тем, кто валит сейчас сюда через американо-мексиканскую границу. Говорит что думает, не старается угадать, что нужно сказать собеседнику, чтобы понравиться. Он даже выглядит по особому: костлявый и жилистый, будто сделан из ломаных линий и старых альпинистских верёвок, не то что эти, вновь прибывшие, с короткими сферическими тушками и жирными жабьими щеками, свисающими до плеч из-за тотального отсутствия шеи.
Мигель уговаривает меня пойти на исповедь к его падре.
- Нельзя из-за одного священника судить всю церковь, тем более нельзя о "небесной" церкви судить по "земной".
- Не-е . . Церковь должна быть идеальная, абсолютно идеальная и так говна в нашей жизни хватает. Если истомилась душа, разрывает изнутри, хочется хотя бы на миг отрешиться от убогой повседневной реальности, то куда идти, как не в церковь? Бог-то молчит, не отвечает - возражаю я.
- Ты с себя начни, поднимись чуть выше, тогда ты Его, может, и услышишь - улыбаясь в усы, говорит Мигель.

Так я и начал с себя, года три тому назад пошёл на исповедь к католическому священнику, хотя сам-то я из методистской протестантской семьи. Даже жене своей не рассказал об этом. Она у меня классная, но мышление у неё уж очень примитивное, будто из кубиков деревянных состоит. Кубик для мыслей о детях, кубик (не раскрашенный причём) - для меня, другой – гламурный в розовых облачках для мыслей об одежде, всегда тёплая призмочка для здоровья, крошечный треугольник - для заботы о родителях и так фигурок по двадцать каждого вида наберётся, причём все они ещё в рамочки золотые втиснуты и зашторены кружевными занавесками.
Люблю я её, конечно, но больше телом, не душой. Как наложницу или в наследство доставшуюся рабыню. Так вот и живу с ней, словно дикий бедуин или вечный убийца-викинг.
Грудь у неё маленькая, ровно такая чтобы полностью ладонь мою наполнить, чтобы ничего не осталось вне меня, ничего не дышало, не жило вне связи со мной, не вываливалось, свешиваясь мёртвой плотью, растекаясь отрешённо между пальцев. После родов она у неё почти не изменилась, лишь соски потемнели. Обниму её сзади, прижмусь к её идеально прямой, гибкой кошачьей спине, возьму ее грудь, чуть сжав, в свои ладони и будто всё мироздание держу, весь космос.
Но если честно, не вернись она после родов в те очертания, которые я собираю в абстрактный образ "моей женщины" когда сплю с ней, то бросил бы её даже с маленьким ребёнком и ушёл бы. Вот такое я животное. Если она не способна понять, почему её муж мечется, то пусть хотя бы телом дарит любовь, пусть только ту, которую мужчины лишь кожей чувствуют. Это хоть как-то можно назвать течением жизни.
Ну, казалось бы, в чём мне исповедоваться? Работаю водителем аварийного тягача в нашей мэрии, обычно пять раз в неделю. По воскресеньям катаюсь на катере по озёрам. Просто так катаюсь, скорость люблю, а то на тягаче больно- то не порассекаешь. Ползёшь по правой полосе, словно дождевой червь, даже столетние старушки на своих гробоподобных кадиллаках и линкольнах меня обгоняют. В общем, психологически мне этот контраст, видимо, важен: мчаться на максимальной скорости против ветра, круша пресные, а от того мелкие и лёгкие волны, превращать их то в крупную рябь, злобно кусающую лодку, то в покорную и плоскую пенную гримасу.
Вот так, кроме работы, семьи и катера ничего у меня нет.
 Наверно из-за этого и стал ходить исповедоваться. Пуст я, как бумажный пакет, нечем себя наполнить, только ветром и грудью жены.
 Такая тоска меня за сердце брала, что я полный идиот, кусок мяса, живу, не знаю зачем, ну не затем же, чтобы машины буксировать, бессмысленно бредя говорящим механизмом в потоке времени,
Оттого порой мне становилось так плохо, что я как дальтоник прекращал различать цвета и, ей Богу, будь у моей собаки конура, я залез бы в неё и не вылез, пока не умер с тоски.

Вот тогда-то я и начал приходить в католическую церковь Святой Перпетулы, что на углу Дивисадеро и Валенсии на исповедь к местному настоятелю - отцу Рикардо. Я ходил к нему как к забытому людьми лесному колодцу, откуда уже никто не брал воду, и куда можно было не только выкричать, все что на душе, но и броситься самому.
Он вёл меня под руку в деревянную, пахнущую лаком кабинку, с какой-то не будничной радостью в голосе предлагал сесть на круглый, похожий на старую трухлявую поганку табурет. Затем, прося меня сосредоточиться на предстоящем таинстве, еле слышно молясь, закрывал дверь в моей половине исповедальни и шел на свою.
Мне казалось, что он так рад выслушать мою боль не только из чувства победы над заблудшей протестантской ересью, но и по тому, что каялся я, не в каких-то никчёмных грехах типа: “...увидя нищего я захотел подать ему милостыню, но потом переборол это наваждение и прошёл мимо“, или “...мисс Карпентер в облегающей малиновой кофточке, на шнуровке от горла до лобка, миновала мой рабочий стол. Я представил её полупьяной, соответственно полураздетой и полностью расшнурованной и, поддался наваждению, склонить её как минимум к оральному сексу. “
Я исповедовался отцу Рикардо только в философских грехах, которыми как я отчаянно надеялся, грешил и он сам; в непонимании смысла жизни и даже смысла существования Бога, в неспособности увидеть Его доброту и понять целесообразность молитв, как и прославляющих Его, так и молитв типа “ Дай мне...ну, дай мне“.
-Интересен ли Ему ещё этот мир?- спрашивал я отца Рикардо.
-Он не познаваем. К нему не приемлемы наши глаголы, обозначающие человеческие действия, такие как “интересоваться“ или “не интересоваться“- отвечал он.
- И вообще, это грех сомневаться в Его доброте, думать, что ему безразлична судьба Его творений - не очень уверено добавлял падре.
- Разве сомневаться это грех?...точно осознавать, быть уверенным в этом – скорее это грех, - говорил я отцу Рикардо. Ведь я лишь точно осознаю собственную никчемность, будто один из рачков среди миллиардов тонн планктона, наполняющего бесконечную толщу Мирового Океана.
- О нет, каждый человек уникален, и несёт часто скрытую, невидимую на первый взгляд функцию в этом, а может и не только в этом мире...- стало уже классическим для меня началом его долгого монолога.
И падре все продолжал говорить, будто это он пришёл на исповедь, а не я. Отец Рикардо как мудрый пастырь утешал меня без снисходительности хранителя незыблемых истин, как единомышленник, соучастник и возможно даже, как такое же потерянное ракообразное, что и я, лишь с крестом и в рясе.
В прошлом месяце я почувствовал, как вплотную приблизился к черте, за которой бесшумными шагами ходило по кругу моё отчаяние.
 Я уже собрался было идти в церковь, как неожиданно позвонил отец Рикардо.
- Доброе утро, Рич. Как поживаешь?
- Доброе утро. Спасибо хорошо, я хотел бы прийти к вам на днях, а то снова . . .
-У меня к тебе дело, профессиональная просьба, так сказать- грубо перебил меня отец Риккардо.
- У нас возле церкви на парковке с утра стоит машина. Я уже выяснил, что она не принадлежит никому из наших прихожан, машины работников я и так знаю. По местному закону ни одна машина не может быть запаркована на территории частного владения. Наша церковь имеет парковку как интегральную часть всего комплекса культовых зданий. Это наша собственность. Какой-то засранец, чтобы сэкономить пять баксов, запарковал свой задрипанный фордишко у меня на стоянке, и думает это сойдёт ему с рук, а церковь смиренно умоется. С моей точки зрения нет разницы, где оставили машину: на церковном дворе или прямо в алтаре . . - отец Рикардо словно рок-вокалист с хрипом перехватил дыхание и подняв голос до фальцета продолжил:
-Если бы хозяин машины зашёл в церковь, попросил бы вежливо разрешение, задал пару другую стандартных ни к чему не обязывающих вопросов, вобщем, хоть как-то выразил бы уважение к Церкви и её скромным слугам, то ни каких проблем не было бы. Стоянка по будням почти пустая, ты сам знаешь, но так по-хамски. . .
Я этого безнаказанным оставить не могу! Небось, пошёл покупать каких-нибудь гвоздей или языческих фонариков для украшения своего фанерного домишки в хозяйственный магазин Фурукавы… Или, того хуже, завалился первым посетителем в тот ирландский паб на углу, чтобы получить бесплатную пинту ”Гиннеса” и теперь спит, положив свою наглую рожу на деревянную стойку, пока эта дебелая свиноматка Алекса прелюбодействует в кладовке с патрульными полицейскими. Те правда тоже хороши, вместо того чтобы ловить бандитов. . .
-Вы хотите чтобы я оттащил эту машину с вашей стоянки? -перебил его я.
-О, это было бы очень мило с твоей стороны,- внезапно успокоившись, сказал падре,- только отбуксируй машину не просто с территории церкви, а на штрафной муниципальный паркинг. Ведь в полицейскую контору или шерифу не дозвонишься, они заслышав про незаконную парковку, переводят тебя на автомат с монотонной мелодией или голосом старого робота и так можно висеть на проводе хоть час, но тягач всё равно не пришлют, или, того хуже, пришлют, а нарушителя уже нет. Меня только сегодня озарила мысль, что ничего ожидать этих толстозадых лоботрясов, в подобных ситуациях я уже давно мог бы звонить тебе.
Конечно, я поехал. Представляете себе, как мне было паскудно. Мой падре оказался мелочным жлобом. Всё не христианское было в его монологе; и гнев, и мстительность. “Мост к Богу“, выстроенный с его помощью, оказывается, опять вёл меня к желеобразной планктонной массе, из которой я стремился вырваться.
Я сидел в кабине моего тягача и, машинально нажимая на кнопки радио, думал о моих фальшивых исповедях. Радиоволны сплетались в бессмысленный звуковой узор, не успевавший ни сообщить, ни пропеть что-нибудь вразумительное. В воздухе повисла какофония, похожая на тявканье – на вой койотов во время делёжа добычи или случки.
- Наша жизнь это просто вой койотов, у кого сытых, у кого голодных; у одних воет стая у других одиночки, у некоторых они лишь подвывают или утробно скулят, для избранных койоты не воют, они или уже мертвы, или ещё не родились - подумалось мне.
Наконец, я добрался до церкви святой Перпетулы. На огромном паркинге, рядом с детским садом при церкви, одиноко стояла древняя машина. Было даже удивительно, что она вообще способна передвигаться. Однако пахла она, как новая – свежей резиной. Вокруг машины подпрыгивая и нетерпеливо потирая руки, суетился отец Рикардо. Со времени моего последнего визита, со стоянкой произошли серьёзные изменения. Рядом с каждым парковочным местом появился столб с предостерегающей надписью: “Если вы. . . то уж мы. . .по закону. . .по пункту-параграфу. . .по Гражданскому Кодексу. . . по праву на землю в округе Контра Коста, утащим, утянем, отволочём. . . , за передние колёса, за задние лапы, за бампер, за волосы, за рёбра, за хобот и рога, за гребень и хвост. . . , а потом мы вас оштрафуем и вы заплатите и за стоянку , и за буксировку, и за время , и за бензин, и за воздух, и за солнечный свет, и за лунный. Ну, а если вы не согласитесь платить, то уж мы тогда вас заставим это сделать силой, а затем повесим, закопаем живьём, сожжём, заклепаем рот, утопим, закидаем камнями и выжжем клеймо. И всё по-нашему святому праву, праву частной собственности. Моё это моё, а твоё - всё равно чьё. На Мое вы посягнули, осквернив его действием, прикосновением, помыслом и недомыслием. Это Божья территория, его частная собственность. И четырехкрылые, четырехликие херувимы, посланные им, явятся совершить Его мщение. И узнаете, что Он Господь, и взыщет в тот день Он с душ ваших.
 “-Может, подождём немножко, вдруг хозяин объявится - предложил я отцу Риккардо, вылезая из кабины.
-Ты что, идиот, не видишь, что тут происходит? Наоборот, давай, быстрей привязывай машину этими своими веригами и волоки её на самую дальнюю штрафную стоянку. Таких надо проучить, наказать, как следует. Эти примитивные скоты понимают лишь силу, брань и штрафы -набросился он на меня в ответ. – Я помогу тебе, чтобы ты быстрее управился, давай сюда...
Падре вырвал у меня из рук цепи и стал закреплять их на передних колёсах. Он вспотел. Его белый воротничок стал лосниться и отражать солнечный свет, словно ошейник сторожевой собаки. У корней редких тоненьких волос, как роса на цветке чертополоха выступили капельки пота. Когда он злобно закрутил головой, чтобы рассмотреть где защёлкивается карабин, капли пота стремительно слились в одну большую и она словно мышь юркнула за воротник. Святая бледность его лица сменилась послетрапезным румянцем. Руки утратили благородный оттенок воздержания и теперь пылали, как руки выходящих из порнокинотеатра прыщавых юнцов, неспособных унять блудливую дрожь пальцев.
 Казалось, он весь растрепался и обветшал, даже ворсинки на его сутане лежали вразнобой, а свежее дыхание проповедника сменилось свистящей с желудочным запахом отдышкой. Блеск его ботинок погас. И даже крест, казалось, превратился в две независимые друг от друга полоски стали.
- Я правильно начал с левого колеса?- деловито спросил он.
- Да не важно с какого начинать -пробурчал я в ответ.
-Ну, ты же ничего не делаешь, давай второе закрепляй, а
то. . -.он не закончил фразу и замер.
Я проследил за его взглядом и увидел, что отец Рикардо смотрит на какого-то человека, вывалившегося из паба напротив. Он еле стоял на ногах, пытаясь при этом, точить биллиардный кий об асфальт. Следом за ним выскочила женщина в нелепом переднике с нагрудником в виде сердца, больше напоминающего огромную розовую задницу. Она принялась отнимать у посетителя кий. Кий постоянно цеплял ей подол, оголяя бутылкообразные ноги с останками чулок. Человек не сдавался, не выпускал его из рук, показывал язык и строил женщине страшные рожи. Наконец ей удалось завладеть кием.
- Это хозяин машины - выпалил святой отец –Нужно немедленно увозить его драндулет. Давай заканчивай! Чего ты всё возишься, как паралитик.
Тем временем, человек вырвал кий из рук барменши, издал победный клич, и швырнул его в кузов проезжавшего мимо грузовика. Затем, брезгливо оттолкнув от себя остолбеневшую женщину, побежал в нашу сторону. Вернее – попытался; бегом это могло считаться едва ли - он семенил неровными шагами, постоянно сбиваясь и замирая. Его мотало из стороны в сторону и разворачивало в самых неожиданных направлениях.
 Я не хотел заниматься этой машиной с самого начала, но уж когда появился хозяин, то и подавно всякая охота пропала. Но отец Рикардо будто взбесился. Он закрутил цепь вокруг второго колеса, защелкнул все крепления и карабины, подсоединил буксирный трос, и заорал:
- Поднимай!
Видя мою нерешительность, он прыгнул к рычагу и рванул его на себя.
Ловко у него это получилось. Наверное, даже лучше, чем у меня. “ Его бы в армию в танковые войска - капелланом на аварийный тягач, точно гусеницы лучше всех менял бы“- подумал я.
Но падре мог бы так и не торопиться. Человек наконец-то пересёк улицу и остановился около решетки, отделявшей церковный комплекс от уличной суеты. Понаблюдав с минуту, как мы поднимаем его машину, он вдруг заскулил и с силой вдавил свое лицо в решётку забора. Оно, и без того одутловатое, стало отекать и синеть, казалось, ещё немного и прутья рассекут лицо на части. Мне было так жутко, что я старался вообще не смотреть в его сторону, делал всё как автомат, а тут ещё падре непрерывно орал и понукал меня, словно лежащую скотину.
В конце концов, мы тронулись. В последний момент отец Риккардо шмыгнул в кабину , видимо, уже не доверяя мне. Небось, боялся , что я не дотяну машину до штрафной стоянки. Выезжая, я, бросил беглый взгляд на человека у решетки. На миг мне показалось, что он уже прошёл сквозь нее, и лицо, отделившись от тела, висит бесформенной мозаикой по ту сторону забора. Просто я сам стал сходить с ума.
Полуживой владелец машины обмяк и не двигался. Но едва мы свернули на Дивисадеро, он, вяло отстранился от забора, продолжая провожать нас застывшими от ужаса глазами, и резко оторвал левую ногу от земли. Видимо, решал, бежать ли за нами. Мы миновали квартал, а он всё стоял с поднятой ногой. Поворачивая за угол, я взглянул в смотровое зеркало, в котором несчастный должен был через миг исчезнуть: он, наконец, опустил ногу, сделал шаг и свалился навзничь.
-Посмотрите на него падре, разве у него есть деньги, чтобы заплатить штраф? Он едва на ногах держится, с утра уже в зюзю пьяный. Ведь ясное дело - конченый алкоголик, больной, несчастный человек. Давайте вернём ему машину. Небось, он и спит в ней. Давайте, я спущу её прямо здесь на обочине и дело с концом. Неужели вы такой злобный и… мстительный - тут я как-то стушевался.
Разве можно говорить такие вещи священнику, да и просто человеку намного старше меня? Кто я сам: судья, психолог или может быть праведник ?.. так, чмо, необразованное. Но отец Рикардо такой взгляд испепеляющий мне отвесил, будто серной кислотой в лицо плеснул, а потом ртутью смыл. И процедил сквозь зубы:
- Я не злобный. Я принципиальный и неравнодушный. Всё доводить до конца нужно. Воссоздавать гармонию мира. Не завершенное наказание - хуже безнаказанности. Это и говорит о безволии, о безразличии, поисках лёгких путей. Если мы сейчас уступим и отдадим ему машину, он и часа не будет об этом помнить, а завтра, напившись, поставит её опять ко мне на парковку.
- А разве прощение это не отказ от наказания? По вашему получается, что чуть ли не главная основа христианства это слабость воли и безразличие. Он уже и так наказан, он алкоголик.
- То, что он алкоголик, это не ему, а обществу наказание. В современном мире нет проблемы найти деньги на спиртное, даже для безработного. Ему всегда хорошо. Напился до бессознательного состояния и ни проблем тебе, ни забот. Телу тепло, голове легко, если ещё и какие-то мысли есть, то им в пустоте просторно. И реальность куда-то уходит: ворона на асфальте превращается в колибри, убийца в любимого брата, любой моральный запрет в свободу человеческого духа, явный грех в благодать, тайный, в скрытую радость. Ни сложности тебе, ни трагизма бытия: всё просто, без печалей.
- Как будто обязательно нужно напиваться, чтобы так жить, - прервал его я, - у нас половина населения страны, ну, как минимум девяносто девять процентов жителей Беркли так смотрит на мир. Ну, разве что не паркует машины у вас на стоянке...
Отец Рикардо презрительно посмотрел в мою сторону:
- А ты начни с себя, не нужно, да и не возможно изменять этот мир. Он не твой, ты в нём гость, но бессмертную душу можно возвысить через нравственные поступки и работу над собой. Так что давай, волоки этот драндулет на штрафную стоянку. Бороться со злом нужно до конца, может, тогда ворону будешь видеть вороной, чёрной и вороватой падальщицей.

Дня через три я намеренно проехал мимо штрафной стоянки и, ясное дело, “форд“ стоял там, где я спустил его со своего тягача. Даже не знаю, что дернуло меня потащиться узнавать, почему хозяин до сих пор не забрал его, будто я сам другой ответ искал. Разве тот несчастный выглядел настолько платежеспособным, чтобы позволить себе держать машину на этой механической псарне хотя бы час, не то что три дня. Какой уж тут штраф...
Тамошнего охранника Тома (отчисленного из Стэнфорда за наркотики) я знал: такой себе, страстно любивший пофилософствовать индивидуум, с лёгкой придурью, весь в наколках, всегда сидел в будке по пояс голый, отгадывая кроссворды.
- Эй, Том, а что, эту машину забирать не хотят? – спросил я, показав на автомобиль, стоявший облупленным изгоем среди ряда новых машин.
Том молчал, пялясь в кроссворд.
- Эй, мистер Отгадайкин, почему эту машину никто не забирает? - любой вопрос ему нужно было задавать дважды, иначе он не понимал, чего от него хотят, волновался и злился.
- А.- а- . .эту,- хозяин в больнице, когда пьяным был, упал где-то, ногу сломал, дело на нём ещё висит с прошлого года - украл удочку и блесну из охотничьего магазина Пишегрю. У них камеры по потолку развешены, засняли, хотели с поличным сразу у выхода задержать, но он тогда убежать сумел, надавав пинков и Пишегрю и его продавцу. Тогда те в полицию заявили, продавец вроде, как вора знал. Но полиция почему-то арестовывать его не стала, ну а теперь, когда его в приёмный покой привезли, там по компьютеру увидали, что его легавые ищут и сообщили им. Ждут теперь, нога срастётся, наверное, посадят…
- А ты откуда всё это знаешь?
- У меня там невеста в социальной службе работает.
- А зачем он удочку украл, с голодухи что ли хотел рыбу ловить?- спросил я.
- Все так думают, но он сказал следователю - спину почесать. Если бы он взял удочку для рыбной ловли, это воровство, даже грабёж, так как он силой её отнял у Пишегрю, но раз он взял её, что бы почесать спину, это уже что-то другое…
- Что другое? Пишегрю то, какая разница.
- Да хер с ним, с Пишегрю, для того человека это что-то другое, вне причинных связей объектов этого мира, чистая абстракция как-бы. Моей невесте он объяснил, что ни хулиганского умысла, ни примитивного накопительного импульса иметь какую-нибудь вещь ради её общепринятой, всем понятной функции у него не было. Просто удочка выглядела такой упругой, заряженной какой-то внутренней энергией, он просто хотел помочь этой энергии выйти. Ну а как, он мог высвободить эту энергию?!. . .Только до крови расчесать спину.
- Ну почему только спину почесать? Он мог бы сделать миллион других действий -резонно возразил я.
-Да, он говорил, что сначала хотел сбить сосульки над входом, но в этом было что-то разрушительное: гибкая, как жокейский кнут, удочка хлещет тонкие сосульки, и те с хрустальным звоном умирают на грязном асфальте
- Просто убийство - съехидничал я. А, думаешь, нельзя было этак пацифистски почесать спину, и вернуть удочку на место.
- Но ведь это было бы предательством вернуть удочку на прежнее место в прежнее метафизическое состояние, да и сама она, уже не была обычной удочкой.
- После чего? После того, как ею почесали спину?! Ты серьёзно, или издеваешься? –закричал я.
-Да, как ты не понимаешь. Человек увидел её скрытую суть, совершенно не то, что говорит миру унылое слово “удочка“ и её материальная форма. Он как бы поверил в неё, освятил её, поднял на новый мистический уровень и после такой духовной работы ты предлагаешь оставить её медленно истлевать в этом магазине убийц.
- Бред сумасшедшего.
- Для большинства бред. Не каждому ведь дано видеть тайную сущность вещей. Раньше все люди могли это делать, поэтому они и были идолопоклонниками; служили тотемам всяким - камням, деревьям, удочкам, могли ощущать отвлечённую от внешней формы духовность предметов. Может быть, их место во всём творение. Если весь мир - проявление сущности Бога, то и в камне есть его частица и, скорее всего, её-то они и видели, ей и поклонялись. В наше время люди уже ничего не видят, ни части, ни целого, хотя идолопоклонниками быть не перестали.
- Ну а зачем он украл блесну? - с осторожностью и внезапным уважением, спросил я. Что за таинственные проявления скрывались в ней?
Том замялся, но подумав, сказал:
- Блесну он украл чтобы избавиться от страданий.
- Вот-вот, все о себе, его спина, его страдания. Если так высоко вознёсся, стоит ли так о себе заботиться? Эгоизм чистой воды.
- Не правда, он готов делиться со всеми, но никто не желает его духовных богатств, для всех остальных они не реальны, существуют лишь как бредовый компонент его алкогольной дементации. Ну а суть блесны была в исцелении, в способности втягивать в себя боль.
- Но как?
- Он держал её в морозилке и когда его мучили боли прикладывал к своему геморою.
Я остолбенел: А что, ничего другого не нашлось?
- Не нашлось, наверное. Может, форма блесны была идеальной.
- Ясно, он, в самом деле - псих, или хочет от суда откосить. Ахинея какая-то. . .Почему всё так усложнять? И убивать можно начать, потому что “хорошая суть вещей“ приказывает уничтожить “плохую“.
Том, видимо, и не ожидая от меня иной реакции, покачал головой и уткнулся в кроссворд:
- Столицу Эритреи знаешь?
-Нет
-Самый большой лунный кратер на “Д“?
-ОК, я поехал. Если новости про того человека будут, позвони.
- А ты что, судьбами стал интересоваться? Думаешь, отбуксировал чью-то машину на штрафплощадку и теперь у вас морально-мистическая связь?
- Это особый случай. Вернее, обстоятельства особые. Мне важно знать, как всё кончится - почти шёпотом сказал я, поворачивая ключ зажигания.
- Я тебе позвоню, как только кто-нибудь заберёт машину, но сильно сомневаюсь, что это будет её хозяин - ответил Том.
Что случилось потом?
 Человек, укравший удочку, умер. Что-то ему перетягивали, сшивали под общим наркозом, а сердце просто расхотело сокращаться и - остановилось. Том позвонил мне и безразличным тоном сообщил об этом.
В тот день я ничего особенного не почувствовал, ни жалости, ни вины, но что-то тяжёлое зародилось внутри.
 Я приехал на стоянку до рассвета, забрал машину, заплатив кучу денег идиотски улыбающемуся Тому, и повёз её на своём тягаче к церкви святой Перпетуллы.
Четырьмя исполинскими гвоздями я прибил короткую балку к старому дубу (может ему и молились индейцы, видя его истинную суть?). Спустил машину на асфальт, привязал трос к переднему бамперу, перекинул его через балку и дал по газам тягача. “Форд“, словно нехотя, сдвинулся с места, уткнулся в дуб рыдая и жалуясь о судьбе, затем стал на багажник изрядно его помяв, и, наконец, реликтовым насекомым стал взбираться вверх по стволу. Когда передние колёса достигли балки, я обмотал их цепями и намертво закрепил вокруг ствола. Потом вынул чековою книжку, нашел чек с видом Лас Вегаса, подписал его на имя отца Риккардо, не обозначив суммы. Приписал в скобках: “За нарушение святого права частной собственности“ и бросил в ящик пожертвований.
       И уехал.
 Учиться познавать скрытую сущность вещей и самого себя.
Койоты, конечно, продолжали выть, но я их почти не слышал.
И после этого Мигель, все равно уверен, что мне стоит начинать ходить на исповеди, только, конечно, поменяв священника.
 Не знаю. Может он и прав.
 Все мы такие разные.

Сан-Франциско 2007