Аля

Вместо предисловия.
Заранее, на всякий случай, прошу прощения у людей, которые избрали своей стезёй всякого рода написательство (сам, как видите, пописываю - иного определения мои экзерсисы не думаю, что заслуживают) за некоторые данные мной оценки этого рода деятельности. Прошу учесть, что ниже описываются люди, в большинстве своём занимающиеся этим непрофессионально. И оттого лишь я имел смелость подобным образом высказываться, что описывал именно человеческие, а не профессиональные их качества и, конечно же, НЕ без образного обобщения и утрирования.


День задался. Перетекали по спирали целеустремлённые массы горожан внутри Садового, приобретали ускорение и вырывались из поля тяготения центра. Кто насквозь из края в край – по домам и спать. Романтики, в числе которых и я – обратно вглубь. Мерное шуршание глобального муравейника. Всё как всегда. И оттого наэлектризованность атмосферы, как перед грозой, явственно чувствовалась. Разряжалась между лопатками. Нисходила волнами в копчик – что называется «сидеть, как на иголках». И грянуло! Но, всё в своё время…

Я так и не привык ещё к своему присутствию в поэтическом кружке и чувствовал там себя не в своей тарелке. Да и Женя – мой друг, чьей заслугой и было моё присутствие там, опаздывал. Каждый раз публика в кружке немного менялась, а из завсегдатаев, многие из которых уже заслуженно носили звание мэтров, пришли в этот раз только двое. Мне каждый раз нужно было привыкать к обстановке, а за счёт них только и Жени я чувствовал всё-таки некоторую связь со всем происходящим. Наверное, всё дело было в снобизме творцов, который в этой компании был как-то особо ощутим. Здесь собирались люди, которые, в большинстве своём, делали дело, которое требовало от них постоянного доказывания правомочности существования этого дела. Для остальных, так скажем – мирян, оно было мало ощутимо и, тем более, им мало понятен был смысл его. И, не смотря на утверждения, что творцы мало зависят от мнения других людей, это недопонимание было больным местом, отчего, наверное, и образовывалась такая защитная реакция, как снобизм. Очень истончённые материи, а люди-то всё те же…

Обстановка в кружке в тот день более всего по определению походила на дурдом в прямом смысле слова. После тех событий я всерьёз задумался – насколько адекватен я в этом своём увлечении, что следует изменить и вообще стоит ли продолжать. Воздух трещал, как трещит, когда снимаешь шерстяной свитер и начинает отдавать ионизированным кислородом. Уже двадцать минут как начали. Женя тихо проскользнул в дверь аудитории, повесил шинель и подсел на место, которое я специально удержал для него. «Привет. Я через час уйду – нужно успеть на построение». Дух мой совсем упал – «мало того, что пришёл позже, да ещё оставит меня тут один на один минимум на час». Тут нужно поподробней остановиться на порядке проведения собраний кружка. Всё собрание, как правило, длилось около двух-трёх часов (это зависело от количества народа) и делилось на две части – то есть, проходило как бы с антрактом. Каждый участник должен был принести в распечатке и раздать несколько экземпляров того, что будет читать – те, кто участвовал не в первый раз, обязательно что-нибудь новое. Вновь пришедшие выступали первыми, рассказывали о себе. Читающий раздавал распечатки по рукам, выступал стоя и читал по возможности громко, чтобы было слышно всем. Итак, чтение проходило по порядку сидящих и каждый, кто хотел, мог прокомментировать услышанное или задать какие-то вопросы. Основными составляющими кружка были: большой, овальный стол, за которым весьма вольготно могли разместится человек двадцать (а в кружок собиралось обычно больше) и возглавляющий собрание профессор литературного института. По манере ведения кружка он чем-то походил на Швыдкого, когда тот ещё был министром культуры и вёл ток-шоу «Культурная революция». Человеком он мне сразу представился очень харизматичным и мудрым. Схватывал стих на слух (что сделать довольно сложно) и очень доходчиво, ёмко и притом деликатно указывал на ошибки. Участники тоже не были лишены харизмы. В тот же вечер люд был просто как на подбор.

Завсегдатаями на этот раз были двое студентов института. С их описания я и начну – к тому же они впоследствии и стали виновниками произошедших событий. Это была пара. Причём пара настолько разных людей, что из них прямо-таки било ключом что-то необъяснимо однородное. Они были, в отличие от остальных собравшихся, поэтами до мозга костей. Для остальных сочинительство было всё-таки хобби – пусть даже и увесистым, но хобби. Для пары поэзия была профессией, смыслом жизни, религией, если хотите, молекулярным составом души и тела. ОН писал под псевдонимом, не помню точно, но что-то в стиле – Дмитрий Крутовертин и был уже состоявшимся, судя по взгляду, но непризнанным гением. От этого ЕГО ярый, изучающий взгляд был ещё более неистов и при этом безразличен – ведь он уже Там. Ноздри его жадно втягивали воздух, грудная клетка героически вздымалась при вдохе. Казалось, он хотел вдохнуть присутствующих и исторгнуть новое гениальное произведение. С сопернической ненавистью и меж тем покровительственно он взирал на остальных и, чуть с прищуром, почти как на равную - на НЕЁ. Она же – нежный, бархатный цветок, давно уже пребывала на вершинах творческого полёта и спускалась оттуда разве только, чтобы поесть. Звали ЕЁ Аля. Как не странно стихи их были невообразимо похожи. Тот беркут летал на тех же высотах, что и это ангельское создание – там они очевидно и нашли друг друга. Но в этот раз было видно, что у них явный разлад. Она, держала себя в руках, пыталась быть такой же легковесной и общительной, как обычно, но внутреннее напряжение выдавало себя всякий раз, когда её взгляд наскакивал на его. Он же старался не показывать ревности и вообще какой-либо заинтересованности. Только изредка и как бы случайно метал в её сторону молчаливые молнии. И дышал.

Теперь о других. Вновь пришедших было на этот раз даже как-то непривычно много – три. Первый и самый мощный по впечатлению и харизме – молодой человек (или немолодой) с явными отклонениями в развитии. Крупное, одутловатое тело, крупная голова, широко расставленные, маленькие глаза, как у акулы. Но всё же одарённый человек с пугающей энергетикой содержания. Грозовая атмосфера дня проникала в людей и являла в них своё отражение. Молодого человека привела мать. Робкая, маленькая женщина, спросив можно ли её сыну показать свои сочинения и получив вежливое согласие профессора, усадила сына на стул и погрузилась в его тень. Почувствовав, что его приняли он, как робот, которого включили в сеть, активизировался и стал с интересом разглядывать окружающих. Дальше он действовал автономно, а мать так и осталась сидеть в стороне.

Вторая – не столь мощная личность, но не менее интересная с точки зрения если не психиатра, то, как минимум психолога. Насколько я понял, она работала то ли менеджером средней руки, то ли секретаршей, то ли продавцом-консультантом и сама являлась логичным, неопределённым продолжением своей неопределённой профессии. Она сама, похоже, не до конца поняла, каким образом тут очутилась и только опасливо выглядывала из себя.

Третий был несколько даже неожиданный персонаж – депутат с думским значком. Упитанный, холёный человек. Очень насыщенный. И, как все люди из политики – в любой обстановке постоянно находящийся в процессе налаживания связей с общественностью. Нехотя поддерживая разговор с двумя оживлёнными бардами-геологами (их я видел здесь второй раз) он с сальным видом особенно сильно пытался наладить связи именно с той самой серой мышкой – не то секретаршей, не то консультантом. Для себя я назвал её секретаршей.

Профессор - Эдуард Владимирович Балашов - объявил начало.

«Сначала давайте познакомимся с нашими новыми участниками. Прошу вас». Его рука указала на сидящую по правую руку него от него секретаршу. Она до сих пор любопытно вертящая головой съёжилась и из-за всех сих стала отказываться.

«Ну что вы» – мягко произнёс профессор – «Вы пришли с кем-то?» (во время проведения кружка присутствовали и просто слушатели) - она замотала головой – «Не стесняйтесь. В конце концов, вы же пришли сюда что-то показать». И только когда к уговорам подключилась половина присутствующих, она согласилась почитать. Распечаток у неё не было, был только сложенный во много раз клочок чуть ли не салфетки, с записанным на нём стихом. На просьбу встать и представиться всем она отказалась наотрез и даже, кажется, вцепилась в стул - наверное, чтобы её не подняли. Быстро что-то промямлила, получила очень сдержанное поощрение и приготовилась слушать других. Далее, за секретаршей, выступали две женщины, недавно выпустившие сборник переводов кажется корейских стихов, цитировавших оттуда и свои зарисовки на эту тему. Следующим шёл депутат. Как заправскому заседателю ему не хватало только графина с водой и трибуны. Свои имя и фамилию он произносил, как избирательный лозунг. Стихи же походили на описание благополучного будущего для избирателя, если избиратель сделает правильный выбор – с рыбалкой на берегу речки и шашлыком на родных, русских просторах. Дошла очередь до бардов. Весёлые, оптимистичные ребята, с налётом здорового цинизма и грубоватого юмора пропели своё. К комментариям со стороны других они отнеслись снисходительно - просто пропустив их мимо ушей. Их контакт с секретаршей налаживался успешней, чем у депутата. Моя очередь была ещё далеко и, похоже, выпадала на вторую половину. Справа от меня сидела старушка восьмидесяти семи лет, вдохновение которую настигло в восемьдесят три. Писала она преимущественно о чём-то милом и прекрасном вроде ребёнка в коляске, розовых щеках и нежных цветочков - буквально. Её я видел тут уже третий раз. Слева сидел Женя. Он не дождался кульминации вечера. Прочитал мои зарисовки, пока выступали барды, попросился выступить раньше и ушёл. Когда выступали другие и, особенно после грянувших событий, секретарша явно осмелела и даже позволила себе несдержанно прыскать смешками или ехидно посмеиваться в ладошку особенно над старушкой. После бардов выступил размеренный, немного уставший от своей профессии поэт, работающий в издательстве. Читал свежие отрывки из своих черновиков – как он сказал «они конечно немного сыроваты, но так и быть, прочту» – как будто привык, что его всегда упрашивали почитать «чего-нибудь новенькое». Очередь дошла до Крутовертина, но он отказался, сославшись на неимение совсем свежего материала, а сам всё поглядывал на НЕЁ. Далее шёл кто-то ещё – я плохо припоминаю, после кого объявили перерыв…


...«Он меня ударил, он меня ударил! …» Сначала были слова, влетающие вместе с Алей из коридора, а потом общее недоумение и даже, во всяком случае у меня, абсолютно отрешённое ощущение какого-то несоответствия. Девушка в слезах вбежала в аудиторию. У первого из пришедших незадолго до этого бардов во взгляде сверкнула рыцарская искра, у второго – выражение «может обойдётся». Депутат так и застыл в пол оборота в диалоге с поэтессами-переводчицами. Поза его была по чиновничьи безлика, и не ясно было – что он собирается предпринять и собирается ли вообще. Несколько мгновений спустя, появился и сам обидчик. Он повёл себя как-то даже неожиданно. Закричал с порога что, мол, «знали бы вы за что» и что она сама виновата, и что ударил он её поделом.
«Да у тебя совесть есть?! – Ударить девушку?» - Первый бард начал грозно приподыматься.
«А ты не лезь!» – горячился Крутовертин. Его не пускала к НЕЙ создавшаяся сутолока.
Второй бард, вместе с размеренным поэтом, сочувствовал Але.
«С вами всё в порядке?» (пытаясь усадить ЕЁ на низкий подоконник)
«Как вам не стыдно?» (с укором Крутовертину) – Размеренный поэт, оказавшись меж двух огней, пытался успокаивать девушку, но как-то осторожно – чтоб не попасть в немилость ярого поэта. Я уже поднимался с места, когда Эдуард Владимирович властно и, вместе с тем мягко, потребовал чтобы Андрей («Дмитрий» тоже было частью псевдонима) удалился. Тот покорно повиновался. Алевтине дали воды и все наперебой предложили проводить до метро. Она сказала, что в порядке и останется, и даже прочтёт новые стихи. Правда прочла только один и то не до конца, опять расстроилась и не смогла читать дальше. Всё пошло как в забытьи – словно происходило что-то, что в данный момент и в данном месте происходить не может. Я чувствовал себя, как зритель телепостановки. Произошёл разряд, и осталась опустошённая, лишённая осязания комната с людьми, которые зачем-то в неё пришли.

Ощутимо – как включённая турбина самолёта, молодой человек, которого привела мать, монолитно поднялся с места, неся уже в этом движении всё содержание сказанных им в последующий момент слов.
«Я русский поэт!» Глаза у секретарши в предвкушении аж засверкали, ехидная улыбка уже была на месте – апофеоз восторга. Её восхищал ажиотаж сегодняшнего дня – за ним она видимо и пришла сюда, но никак не ожидала подобного драматизма.
«Я русский поэт» – ещё раз повторил Русский поэт. Профессор был невозмутим.
«Что же, это прекрасно. Я думаю, многие в этой аудитории могут так о себе сказать» – Мать молодого человека закопошилась, но Эдуард Владимирович, предупредил её опасения – «Мы всем здесь рады» – обратился он к ней. – «Но что побудило вас позиционировать себя таким образом?»
«Я глубоко проникся философскими сочинениями Владимира Соловьёва» – набирал обороты молодой человек. Взгляд его становился всё более испепеляющим. – «Я являюсь продолжателем его идей. Я прочту вам оду, посвящённую миссии русского народа» – Балашов не успел остановить поэта, чтобы задать следующий вопрос или хотя бы возразить. И без того ошарашенную аудиторию накрыла волна кряжистой лирики, утяжелённой переложенными на стихи рассуждениями Соловьёва о судьбе славянских племён. По спине пробежали мурашки...

Я читал в пустоту. Ситуация отвергала внимание, да и самому мне уже хотелось поскорее дочитать. Я даже не особо помню комментарии профессора. Старушка читала за мной и последней. Обстановка стала тягостной и как собравшиеся ни пытались не показать вида, каменные лица всё перевесили. Профессор предложить завершить собрание кружка и все, не раздумывая, это поддержали. Основная часть группы пошла провожать Алю.

Так получилось, что я шёл впереди и мне выпала честь основной доли общения с Крутовертиным. Как я и подозревал, он ждал Алю в метрах ста от института. Когда вдали показалась его фигура, картина дальнейших событий стала ясна. Я оглядел улицу и не заметил не одного милиционера, отчего потом было особенно удивительно – откуда же они вдруг возникли (уж не позвал же их в самом деле сам Крутовертин, чтоб запечатлеть факт своего публичного «оскорбления»). Мне не оставалось ничего другого, когда он перегородил дорогу. Мой кулак ощупал воздух. Крутовертин успел отпрыгнуть. «Ты чего?» – как-то даже по мальчишески-обиженно прозвучало из него. Но в тот момент перед нами, как грибы уже выросли блюстители правопорядка и нас троих (меня, Алю и Крутовертина) усадили на задние сиденья в милицейскую машину. Начали разбираться. Так как понятно было, что ничего криминального не произошло, мне было даже любопытно, чем всё это закончится. Я молча выжидал, изредка поглядывая на Алю. В бессильной ярости Крутовертин брызгал слюной и сыпал угрозами в мой адрес. Кричал милиционеру, что, будто бы, у него сломана челюсть. Мне кричал, что засудит. Алевтине… много чего. Аля была уже в состоянии транса. Милиционер брал показания у бардов и секретарши. Остальные как-то незаметно растворились. Как я и думал, через пять минут, усталый милиционер протянул нам документы и с назиданием в духе – «если ещё раз…» отпустил восвояси. Не помню куда растворился Крутовертин. Мы дошли до метро и последнее, относящееся к этим событиям, что я помню – это как провёл Алю по своему студенческому проездному, и отсутствующий взгляд её чуть покрасневших глаз. Сам я остался у турникетов ждать семь минут, чтобы пройти самому.

«Поэтом можешь ты не быть…» - наверное, это было тогда самым идущим к ситуации эпитетом. За сим тему посещения поэтического кружка я для себя и закрыл – впечатлений предостаточно, а хорошего понемножку.