Художник и сирена

ХУДОЖНИК И СИРЕНА

 Он был художник. Нет, не в том смысле, что работал, скажем плотником, но в своем деле был настоящий художник, или, что уж совсем ему не подходит, был способен на разные там художества. Вовсе нет, он был художником в прямом смысле этого слова: писал картины маслом на холсте.
 А она была артисткой, и тоже в прямом смысле слова. Вернее, певицей. И голос у нее был небесный. Да, да, не высокий, не низкий, не сочный, не глубокий, а - небесный. Иначе его определить было нельзя. И мелодии, которые она пела, тоже были небесные – такие обычно и не поют, а играют на скрипке, на флейте или даже на органе.
 Он услышал, как она поет, когда однажды пришел с другом в гости к незнакомым людям. Нет, друг-то их знал и даже был приглашен на тот вечер, но сам он этих людей и в глаза раньше не видел. Под его окном вот уже вторую неделю шлепал по лужам босыми ногами дождь, выпивка кончилась, а денег не было, и что самое главное - руки у "девушки в фиолетовом" получались какими-то деревянными. Никак ему не удавалось положить их естественно и свободно, вот он и пошел в гости, чтобы не поддаться соблазну сорвать холст с рамы и сунуть его в помойное ведро.
 Когда она запела, он в первое мгновение даже не понял, что это - голос: человеческий, женский голос, а не какой-то инструмент - удивительный и ему неведомый. Поначалу хозяйка вознамерилась было аккомпанировать гостье, села за пианино и взяла даже первые аккорды "Ave Maria", но тут же стало понятно, что ничего этого не нужно, что любые дополнительные звуки и даже великолепная, мастерская игра хозяйки на фортепиано только испортит божественную музыку, льющуюся из уст этой тонкой светлой женщины с глазами русалки.
 Едва она начала петь, гости застыли, как в игре "замри", в самых разных позах - в тех, в которых застали их первые звуки ее голоса: кто-то с полной ложкой салата в руке, кто-то с незажженной зажигалкой, поднесенной к сигарете. Гипноз не отпустил гостей и первые несколько минут после того, как она перестала петь и на мир упала тишина. Но потом они очнулись и начали растерянно говорить какие-то слова - банальные и ничего не выражающие, потому что никакие слова не были в состоянии выразить то, что люди испытали несколько минут назад. А еще немного погодя чиркнула зажигалка, послышалось звяканье вилок о тарелки, а кто-то даже щелкнул затвором фотоаппарата.
 Все очнулись, но он - не очнулся, и весь вечер просидел в углу, загипнотизированный музыкой, так и не умолкнувшей в его мозгу. Он не проронил ни слова, а только сидел на старомодном плюшевом кресле и смотрел то на женщину с голосом сирены, то на пятно на обоях, расположенное прямо перед его глазами. Его занимал парадокс: когда он смотрел на сирену, пятно исчезало из поля его зрения, но когда он смотрел на пятно, сирена никуда не исчезала, даже если уходила на кухню или в другую комнату. Он всё надеялся, что кто-нибудь попросит ее спеть еще, но салаты были вкусны, а женщины красивы, и все забыли о музыке. Если бы он сам посмел обратиться к ней и сказать всего два слова: "Спойте еще!" - и если бы она, действительно, спела бы еще что-нибудь, возможно, он бы этим и удовлетворился, и успокоился бы, но она больше не пела, и "Ave Maria" продолжала звучать в его ушах. Поэтому когда она собралась уходить, он тоже немедленно поднялся и пошел за ней, за ее голосом, но в этом
не было ничего удивительного, потому что был он вовсе не герой и не богатырь, а ведь даже мифические герои, как известно, не могли устоять перед пением сирен.
 Откуда взялась эта женщина, что она собой представляла, доброй была феей или злой, умной или глупой - ничего этого художник не знал и знать не хотел: ему было достаточно ее голоса. Проводив ее и вернувшись домой, он, предчувствуя чудо, схватил кисть, и, правда - руки фиолетовой девушки сразу же легли на ее тонкие колени и стали живыми и нежными, а в глазах зажегся огонек, который жил во взгляде его давней, почти забытой любви, но он все никак не мог уловить его и перенести на холст.
 Прошел день, потом месяц, а может быть, даже и год - никто не может сказать это с определенностью - и сирена переехала жить к художнику. Вместе с ней в его мастерской поселились воздушные, мечтательные женщины и стройные юноши с одухотворенными лицами, непонятным образом изгнав из мастерской ее прежних обитателей: толстых улыбающихся баб со скалками в руках, краснорожих мужиков с кривыми ногами и прочих малосимпатичных персонажей, которых мы и так встречаем каждый день во дворе или в лифте - зачем же нам видеть их еще и на картинах?
 И полетело время. Сирена пела свои божественные песни – иногда на рассвете, иногда медленными летними вечерами, а художник, не отрывая глаз от холста, рисовал небесные корабли, строил воздушные замки, и в его мастерской пахло озоном и полынью. Девушки на его картинах сменили темно-фиолетовые одежды на розовые и голубые, их прозрачные шарфы развевались на ветру, а руки были распростерты, как в полете, естественно и свободно. Художник был счастлив, причем счастлив всегда, в любую минуту дня или ночи: и когда просыпался на рассвете от божественного пения; и когда, внимая музыке, клал на холст мазок за мазком, лихорадочно пытаясь запечатлеть на полотне образ, видимый лишь ему одному; и когда всё тот же чарующий голос звал его обедать или рассказывал о неожиданной встрече где-нибудь в магазине, а он в это время рисовал, рисовал, рисовал...
 Но однажды художник обратил внимание, что рука у юноши в крылатке, которого он начал писать утром, почему-то напряжена и все никак не может свободно лечь на перила палубы. Он удивился: давно уже с ним не случалось ничего подобного. Он оторвался от картины, посмотрел вокруг и понял... нет, скорее, почувствовал, что происходит что-то необычное. В доме никого не было. В доме стояла тишина.
 "Почему так тихо?"- удивился художник и вспомнил, что утром его разбудило вовсе не пение, а юноша в крылатке, приснившийся ему перед самым рассветом, и он сразу же, не умываясь, бросился к холсту.
 "Что случилось?.." - уже с тревогой подумал художник и увидел на бордовой скатерти белую бабочку. Это была записка.
 "Я не могу оставаться с человеком, который смотрит сквозь меня, как сквозь стекло. Прощай. Соня".
 "Какое стекло? - удивился художник.- И кто такая Соня?"
 Кто-то постучался в дверь. Вошел друг художника - тоже художник. Он подошел к картине, долго смотрел на нее и сказал:
 - Руку запорол.
 - Знаю, - кивнул художник, отошел на три шага от картины и, прищурившись, тоже стал на нее смотреть.
 - А Соня где? - поинтересовался друг.
 - Какая Соня? - спросил художник.
 - Ну, Соня... твоя жена?
 "Вот, значит, кто это - Соня", - обрадовался художник и пожал плечами:
 - Не знаю. Вышла куда-то.
 И обмакнул кисть в краску.

 Оставшись один, он долго стоял перед мольбертом – замазывал руку юноши в крылатке, курил и писал ее снова, но рука оставалась все так же неестественно вывернутой, и когда начало смеркаться, художник, выругавшись, сорвал холст с рамы и бросил его в угол.
 Он пошел на кухню, сделал себе кофе и задумался.
 Значит, ушла... А сколько времени она тут жила?
 Он начал вспоминать, вычислять, подсчитывать, но ничего у него не получалось.
 Тогда он пошел в кладовку, где стояли его картины. Их была масса - десятки и десятки, а может быть, даже сотни. И почти на всех были изображены воздушные девушки с загадочными глазами и задумчивые юноши на розовом или голубом фоне. И только в глубине кладовки, у самой стены, стояло несколько темных полотен с людьми-уродами, глядящими на мир бессмысленным взглядом.
 "Значит, прошло несколько лет? - удивился художник. - Не мог
же я написать столько картин за несколько месяцев?.."
 Он подошел к письменному столу и увидел лежащую под стеклом фотографию: молодая тонкая женщина с глазами русалки стоит у пианино и, очевидно, поет в окружении нарядно одетых людей с бокалами в руках. Среди слушателей, внимающих певице, он увидел и себя - слегка растрепанного, в замшевой куртке, и в отличие от других мужчин, без галстука.
 "Это же Соня! - вспомнил он. - Ах, как она пела!.. И оказывается, она блондинка? Жалко, что она ушла..."
 Он посмотрел в окно. В сумерках на темную землю ложился белыми мазками снег, но через мгновенье становился таким же черным, как земля.
 Он подошел к другому окну, но тут же в испуге отшатнулся: из окна на него смотрел старый человек, седой, заросший, весь в морщинах, несимметрично расчертивших лицо.
 "Ч-черт... У меня же восьмой этаж?!.."
 "Да это зеркало!.. - с облегчением понял он, но тут же снова встревожился: - Но тогда получается, что это я?.. Выходит, жизнь прошла?.."
 Он вытащил из-под стекла фотографию, включил настольную лампу и долго с недоумением рассматривал молодого человека в замшевой куртке, не отрывающего потрясенного взгляда от поющей женщины с прозрачными глазами. Потом он положил фотографию на место, поставил на мольберт пустой холст и, вздохнув, стал набрасывать контуры того кособокого грузчика, которого встретил недавно в лифте. Впрочем, может быть, и не так уж недавно, может быть, год назад, а может, и двадцать лет - какое это имеет значение?