Двести сорок пятый

Полк

Уже вечерело, когда колонна вошла в базовый лагерь. На первый взгляд казалось, что палатки и техника беспорядочно разбросаны по территории, но приглядевшись, я уловил некий смысл в расположении БМП, БТР, палаток и автомобилей.
Ближе к центру лагеря техники почти не было. Несколько кунгов, служащих жилищами командира полка, начальника штаба и других офицеров управления, мобильная радиостанция на базе ЗИЛ-131 и боль-шая 30-местная палатка, оборудованная под офицерскую столовую, – были центром этой паутины. По пе-риметру лагеря, повернув башни наружу, стояли несколько БМП. Остальное пространство было забито па-латками. По одной-две они были разбросаны по всей площади.
Метрах в 30-ти от бивуака четырьмя ровными рядами стояли военные грузовики и боевые машины пехоты. Дверь каждого автомобиля украшала буква «W» с нарисованной посередине тигриной мордой – эмблема полка, в котором мне предстояло служить.
Площадка, размером с футбольное поле, гусеницами БМП и колесами грузовиков была превращена в месиво из мокрой глины и талой воды. В эту кашу мы прыгали с грузовиков. Увязая по щиколотку, вновь прибывшие пытались найти сухое место и разбрелись бы кто куда, если бы не начальник штаба полка, встречавший нас. За пару минут он навел порядок и сколотил некое подобие строя из озирающихся по сто-ронам контрактников.
Выждав, когда гам утихнет, он театральным жестом поднял руку, давая понять, что будет говорить. Мы уставились на его ладонь, как будто к ней была приклеена картинка с голой девкой.
– Добро пожаловать в ад! – с пафосом выкрикнул начштаба.
Последние звуки его картинно-голливудского приветствия мы прочли по губам. Их заглушил рев залпа «Ураганов», заставивший нас вздрогнуть и широко разинуть рты. Сейчас мне кажется, что Гена, а именно так в полку называли НШ, специально подгадал финал своей реплики под залп, чтобы произвести наибольший эффект.
– Поздравляю, парни, – продолжил он. – Вы попали в глубочайшую задницу. Теперь только от вас зависит, вернетесь ли вы домой. Если вы какие-нибудь интеллигенты, искатели приключений, вшивые ро-мантики, – то вам здесь не место. Лучше сразу пишите рапорт и езжайте домой. Те же, кто тверд в своем решении служить Родине, должны помнить: на вас всем наплевать. Никто не будет утирать вам сопли и за-носить хвост на поворотах. Кроме того, вот вам бесплатный совет: дружите с головой. Много придурков гибнет по собственной глупости. Не выходите за территорию лагеря в одиночку. Смотрите под ноги. Будьте осторожны с оружием. Если что-то непонятно, спрашивайте у старших товарищей.
Сейчас вас накормят и разместят на ночь. Нар или кроватей в ваших палатках нет. Вон там, – он не-определенно махнул рукой, – нарвете сухой травы и камыша себе на подстилки. Утром вас развезут по под-разделениям. Вопросы?
Мы ошарашенно молчали. «Куда я, блин, попал? Где мои вещи?!» – запаниковал я. Большинство вновь прибывших думали также.
– Вопросов нет! – радостно констатировал Гена, расплываясь в улыбке. – Велкам, мужики!
Нам выдали буханку черствого хлеба на четверых, полведра несладкого компота из сухофруктов и по полчерпака жидкой сечки. Аппетита не было. Вяло поковырявшись в котелках, мы вылили кашу прямо на землю. Компот был разлит по фляжкам, а хлеб перекочевал в вещмешки.
Отправившись в указанном НШ направлении, мы увидели арык, прорытый на южном краю лагеря. По берегам он зарос травой и камышом. Быстро нарвав этого «сена», мы вернулись в палатку и занялись сооружением постелей.
Ночь опустилась внезапно, как это бывает в горах. Полчаса назад был день, а теперь стало невоз-можно разглядеть пальцы на вытянутой руке. Иногда тишину разрывали автоматные очереди. Какой-то шутник попытался выбить «Спартак-чемпион» одиночными выстрелами, но облажался на шестом или седь-мом такте и сконфуженно умолк. Снова заработали «Ураганы». Я не понимал, как можно спать при таком шуме. Лежа на импровизированной кровати из сухой травы и камыша, я разглядывал полог палатки. В не-ровном мечущемся свете, исходившем от старенькой буржуйки, по брезенту прыгали причудливые тени. Пролежав без сна часа полтора, я поднялся и вышел наружу. Оглядевшись вокруг, я увидел неподалеку кос-тер и направился к нему.
У костра полукругом расположились четверо солдат. Двое спали, повернувшись спиной к огню.
– Здорово, парни, – негромко, чтобы не разбудить спящих, сказал я.
Один из сидящих повернулся ко мне и молча протянул алюминиевую фляжку, которую держал в грязной руке, одетой в черную кожаную перчатку без пальцев. Я, ни о чем не подозревая, сделал добрый глоток. Через пару минут, восстановив дыхание и вернув глаза назад в орбиты, я увидел две давно небритые смеющиеся физиономии.
– Извини, братан, не предупредили, – сказал мужик, протянувший мне фляжку, – спирт здесь не раз-бавляют. Ты из новых, что ли?
– Только сегодня приехал, – ответил я.
– А чего не спишь? – поинтересовался второй.
– Пока еще не научился спать под это завывание, – честно сознался я. – А вы давно здесь?
Мужик в перчатке ухмыльнулся и сказал:
– Да кто сколько. Я вот на дембель скоро, а Лехе, – он кивнул в сторону второго, – еще два месяца служить. Эти двое, – большой палец с грязным ногтем ткнул через спину, – так вообще салаги.
– Меня Николай зовут, – представился я.
– Саня, – ответил солдат, – а его – Леха.
– Ну как служится-то, мужики? – спросил я.
– Да нормально. Народ здесь компанейский, другие долго не задерживаются, – ответил Леха, обна-жив крупные зубы. – А вас распределили уже?
– Завтра обещают, – сказал я.
– Поговаривают, что на усиление первого бата1 возьмут много. Потери у них большие, – нехотя ска-зал Саня.
– Они на выходе из Аргунского ущелья стоят, а оттуда сейчас «чехи» прут недуром.
Почувствовав, как спирт начинает действовать, я попрощался с бойцами и вернулся в палатку. Cон пришел.



1Бат – сокращенно от батальон.

Верность

Клубная музыка била по ушам. Хаотично мелькали разноцветные огни. Зал был набит танцующей молодежью.
Жгучая брюнетка Таня сидела на коленях у мускулистого парня с короткой стрижкой, одной рукой обняв его за шею. Изящными пальчиками другой руки она красиво держала узкий бокал на тонкой ножке. Таня любила шампанское. В меру охлажденное, оно приятно щекотало язык, иногда ударяло в нос и прида-вало красивый румянец ее бледным щекам.
С Аликом она познакомилась месяц назад на дне рождения у подруги. Девушке сразу приглянулся статный парень с фигурой голливудского актера, мужественным лицом и манерами аристократа. Остальное было делом техники. В эту же ночь они оказались в одной постели.
Таня истосковалась по мужскому телу. Ее парень Антон четыре месяца назад уехал в Чечню зараба-тывать деньги на свадьбу и размен квартиры. Но женское сердце непостоянно.
Поначалу Таня честно ждала своего суженого, но одиночество быстро ей надоело. В конце концов она молода и красива, а Антон, неизвестно еще, вернется или нет. По телевизору каждый день сообщают о потерях. Так что угрызений совести она не испытывала. Да и подруги ее поддерживали: мол, зачем себя хо-ронить, когда можно выйти замуж за молодого, красивого и богатого. О любви речь не шла. В любовь ни сама Таня, ни ее подруги как-то не верили.
А потом появился Алик. Он красиво ухаживал за девушкой, делал дорогие подарки, дарил цветы. Часто приглашал ее в рестораны, ночные клубы, катал на своем новеньком «Опеле». А Таня благодарила его за это по ночам, демонстрируя свои познания в искусстве любви. В общем, жила, ни о чем особо не беспо-коясь, каждую неделю получая письма с обратным адресом «Москва-400». О да, она отвечала на них: писа-ла, что любит и ждет. Так, на всякий случай. Вдруг Алик ее бросит?
Вот и сейчас в ее сумочке лежал помятый конверт. Антон писал, что все у него хорошо; спрашивал, как дела у нее, почему стала реже писать. Она ответит ему. Позже. Скорее всего послезавтра. А на этот и следующий вечер у них с Аликом другие планы. Алик вообще не знает, что у нее жених воюет. Таня пони-мала, что несмотря на мужественную внешность, ее ухажер трусоват, и боялась его спугнуть. Все знают, что с войны парни возвращаются чокнутыми и бьют морды всем подряд. Если это правда, то Алик будет пер-вым, кого «поприветствует» Антон. И она молчала.

Антон лежал не шевелясь уже третий час. Затекшие мышцы мешали сосредоточиться. Как мог, он разминал их, поочередно напрягая то одну ногу, то другую, то пресс, то руку. Помогало мало. Но шевелить-ся нельзя – любое движение его демаскирует, а на той стороне ущелья, он точно это знал, затаился чеченский снайпер.
Федералы выслеживали его третью неделю. Снайпер попался хитрый, осторожный – настоящий профессионал. Скорее всего наемник. За эти три недели он положил трех офицеров и одного тяжело ранил.
Один раз его чуть не взяли, но стрелок заминировал подходы к лежке, и мы потеряли одного из раз-ведчиков. Пытались устраивать засаду, но убийца в эту ночь не вышел на охоту, а на следующую стрелял из совсем уж неожиданного места – с верхушки хиленького деревца. Утром мы нашли гильзу калибра 7,62 в этом месте.
В этот раз ловили на живца. Смастерили из двух фанерок силуэт, одели его в форму и воткнули в угол рта сигарету с лампочкой, выкрашенной в красный цвет на конце. Мишень установили около офицер-ской палатки. Через короткие промежутки времени затаившийся неподалеку боец замыкал и размыкал про-вода. Лампочка загоралась, создавая иллюзию тлеющей сигареты.
Два координатора, припав к окулярам «ночников», обшаривали противоположный склон ущелья. Нервно курил в палатке расчет АГС. Антоха ждал. Полоска ткани, повязанная на лоб чуть выше бровей, давно намокла от пота и горькие капли затекали в глаза, заставляя часто моргать, струились по переносице и губам, остывая и щекоча лицо. Парень понимал, что долго так лежать он не сможет.
Чтобы как то отвлечься, Антон начал думать о Тане. Вспоминал ее походку, глаза, губы, ласки. Представлял себе ее, сидящую у окна с книгой, ждущую его верную женщину. Почти жену.
Таня же тем временем торопливо избавлялась от остатков одежды. Алик уже лежал в кровати обна-женный, красивый как Аполлон, и ждал. Разгоряченные спиртным и танцами тела сплелись в жарком объя-тии.
В этот момент, далеко отсюда, неизвестный снайпер выстрелил по фанерной мишени. Антон зафик-сировал короткую вспышку и послал туда маленькую смерть в полиметаллической оболочке со стальным сердечником. Выбежал из палатки расчет АГС.
–Плюс двенадцать! – выкрикнул координатор.
Ребята быстро перенацелили заранее пристрелянный гранатомет и начали поливать огнем место, указанное координатором, сея смерть расходящимися кругами.
Комьями взлетала вывороченная земля, полыхали оранжевым разрывы, слившись в один сплошной гул. Выжить в этом аду было невозможно.
Раненый Антоном в правое плечо, с оторванной по колено ногой и развороченным животом, в уще-лье умирал снайпер.
Красиво закинув изящную ножку на бедро остывающего после бурной любви Алика, засыпала Таня.
Выпив полкружки спирта и сменив одежду, отправился спать Антон.
Разведгруппа вышла в ущелье.

Пленный

Посреди лагеря собралась толпа. Я подошел, заинтересовавшись какое же развлечение придумали парни на этот раз. Наверняка какую-нибудь гадость. Две недели назад я видел, как несколько бойцов играли в футбол человеческой головой с вытаращенными глазами. Для психологически неподготовленного челове-ка зрелище мягко говоря жутковатое. Сейчас я ожидал увидеть нечто подобное. Поработав локтями, я про-бился к объекту всеобщего внимания.
Окруженный со всех сторон плотной толпой хохочущих бойцов на коленях стоял человек в граж-данской одежде и с мешком на голове. Рядом валялась ножовка – ржавая и с обломанным полотном. Руки у человека были связаны за спиной куском проволоки и кисти уже начали синеть.
Притащили его разведчики. Они утверждали, что этот человек вел наблюдение за нашим лагерем. Пленный все начисто отрицал. Он говорил, что пошел в «зеленку», чтобы напилить жердей для чего-то (для чего, я так и не понял). Теперь из него выбивали признание в связях с боевиками. Пока только угрозами.
Как раз когда я подошел, молоденький лейтенант из разведки стрелял из пистолета, укладывая пули в нескольких сантиметрах от колен задержанного. Каждый выстрел заставлял связанного вздрагивать и вжимать голову в плечи. Трясясь от страха, он продолжал лепетать про жерди для дома. Ему не верили. По-кажите мне идиота, который ходит за дровами в туфлях, отутюженных брюках и дубленке?
Прибежал связист с «тапиком». «Тапик» – это ТА-57, телефонный аппарат с динамомашиной. Под-ключаешь контакты к допрашиваемому и крутишь ручку. Через пятнадцать-двадцать минут человек созна-ется во всем, сдает всех и еще благодарит тебя за то, что ты перестал его мучить.
Я не стал на это смотреть: противно. Выбравшись из толпы, я направился на склад РАВ , точнее в палатку, которая носила это гордое название.
Заведовал вооружением мой хороший друг, почти земляк (я из Нижнего, он из Коврова). После зав-тра он должен был ехать в отпуск, и я хотел передать с ним письма к родственникам и друзьям. Подозревая что из отпуска он не вернется, такие случаи нередки, я не просил его привести мне что-нибудь или ждать ответных писем от моих. Часто контрактники вырвавшись в отпуск и вкусив нормальной гражданской жиз-ни, ехали в полк и писали рапорт об увольнении. Кому охота снова менять мягкую постель, нормальную пищу и ежедневный душ на спальный мешок, полный вшей, перловку и вечно немытое тело? Вот и редеют наши шеренги. Я и сам позже так поступил. И ничуть об этом не жалею.
– Здорово, Черемис! – гаркнул я, откинув полог палатки.
Стоящий спиной ко мне человек вздрогнул, обернулся и поприветствовал меня так, что моя учи-тельница русского языка упала бы в обморок, услышав его замысловатый монолог. Черемис же перебрал всех моих родственников и пообещал приобщить меня к древнегреческой культуре (насильственно), если я еще раз так гаркну у него над ухом.
– Чего надо, Албанец? – наконец выдавил он.
– Письма захвати, рожа небритая, – сказал я.
Подобный нарочито грубый стиль общения между собой был привычен нам и никого здесь не удив-лял.
– Чего ж не захватить, давай, – протянул Черемис руку.
– Сердечко-то ёкает перед домом? – спросил я, отдавая ему пачку писем.
– Еще как, – вздохнул Черемис, – я скоро уже на деревья бросаться начну. Изголодался весь.
– Что, с рукой поссорился?
– Да надоело.
– Хочешь, новый способ подскажу? Незнакомка называется, – с готовностью предложил я. – Берешь руку, суешь ее под задницу и сидишь, пока не онемеет. Потом вынимаешь – и как обычно, – осклабился я.
– Да пошел ты, – засмеялся он. – Я через пять суток дома буду, а ты здесь трахайся со своими не-знакомками, жопа с ручкой!
– Что ж, один-ноль, – сдался я. – Ты ведь не собираешься возвращаться? Чем хочешь заняться на гражданке?
– Пока не знаю, – задумчиво протянул он. – Наверное, ларек куплю. Какая ни есть, а все прибыль.
– Ню-ню, – усмехнулся я, – Отслужу – приеду к тебе крышевать, буржуин недорезанный.
– А… что с тобой базарить: валенок он и есть валенок. Вали отседова, мне дела надо сдавать.
– Вечером зайду. Водку готовь на отходную, – и добавил, подумав, – и закусить.
Зная прижимистый характер Черемиса, я не был уверен, что он не «забудет» про закусь.
Выйдя из палатки, я огляделся. Красота вокруг неописуемая. Если не брать в расчет то, во что мы превратили чистенькую лужайку.
Прозрачный горный воздух позволял видеть на многие километры. Вокруг вздымались сглаженные временем горы, поросшие изумрудной травой и чуть более темными низкорослыми деревьями. Вдали вид-нелись снежные шапки Гор (не путать с просто горами). Может быть тех самых Гор, воспетых Высоцким. Да что Высоцкий, еще Михаил Юрьевич писал об этих горах, подобных убеленным сединами головам поч-тенных аксакалов. Жаль, что мы пришли сюда с мечом. Горам конечно все равно, они видели сотни войн и наверное еще столько же увидят, народ здесь больно горячий. Но все-таки сколько величия в этих верши-нах! Сколько всего они помнят! Они помнят как наши дикие предки, завернутые в шкуры, били друг друга дубинами по крепким головам, помнят, как вольные джигиты на резвых конях рубились кривыми саблями… Черт! Да ни хрена эти Горы не помнят кроме бесконечных войн, слившихся в одну сплошную резню. Но красиво, блин.
Толпа вокруг пленного все еще стояла. Так, подумал я, трахнуть в задницу и рассказать всему Урус-Мартану наверное уже обещали. Скорее всего даже ремень на брюках сзади разрезали. Ну, точно! Если Фе-ликс здесь, значит разрезали. Сейчас еще минут десять помучают бедолагу, а потом сунут в зиндан . Не вы-шло бы, как месяц назад.
А месяц назад поймали в горах «чеха». Грязного, оборванного, вшивого и голодного. Но в камуф-ляже и с автоматом. Без патронов. Взяли его сонного, когда он тащился после очередной дозы. Допрашива-ли «чеха» полдня, а когда у него началась ломка, недолго думая сунули в зиндан. Пока под белы рученьки тащили к яме, он умудрился облевать одного из бойцов. То ли боец обиделся, то ли еще что, но вечером, упившись спиртяги, он бросил четырехсотграммовую тротиловую шашку в яму, где отдыхал незадачливый воин Ислама. Кишки разбросало на сотню метров. Утром Гена заботливо опохмелил солдата, а потом со знанием дела расквасил ему морду. И все. А потерю пленного списали на «боевые».
Странно, что я так спокойно об этом говорю. Несколько месяцев назад я еще зажмуривал глаза, ко-гда видел разорванные животы, простреленные головы и оторванные конечности. Сейчас я смотрю на это спокойно. Не с безразличием, конечно: мне все так же противно, – но я уже не содрогаюсь и не спешу опо-рожнить желудок при виде обезображенных трупов. Когда такое видишь часто, чувствительность притупля-ется. Да и к смерти начинаешь относится по-другому. Здесь не найти тургеневских девушек. Каждый готов к тому, что его могут упаковать в фольгу и привязать к свертку жетон и военный билет. Слишком часто мы ходим по краю. Слишком пристально смотрим в глаза курносой. Мы все здесь Ее слуги. Многие, не нау-чившись держать себя в руках, срываются и становятся Ее рабами. Не в силах остановиться, они продолжа-ют убивать и на гражданке. Некоторых сразу же арестовывают или убивают, некоторые стреляют себе в го-лову, кто-то идет в бандиты. Один из тысячи сорвавшихся продолжает убивать безнаказанно, дополняя ми-лицейские сводки новыми кровавыми страницами.



Пикник

Дождь лил вторые сутки. Глинистая земля превратилась в тестоподобную массу. Она прилипала к ногам килограммами, делая каждый шаг подвигом.
Группа вышла на закате, убрав оружие под плащ-палатки. «Секрет»1 был оборудован в полутора километрах от лагеря, мы проводили в нем почти каждую ночь, вот уже в течение недели. Эта засада обеща-ла быть, как обычно, долгой, скучной и безрезультатной.
Шли след в след, молча, выдерживая дистанцию. Каждый думал о своем. Вон Борода, судя по его довольной роже, снова мысленно в бане с девчонками резвится, Феликс опять зубами рвет глотки «духам» за Речной, Снайпер (он сказался знатоком техники) валяется под каким-нибудь «КАМАзом».
Я в то момент думал о горячей ванне с огрмоным количеством пены, которая наконец-то избавит меня от вшей, грязи и пота, которые покрывают мое тело. Еще я думал о массаже, который сделает мне На-дюха после ванны.
Вырвал меня из сладостных раздумий наш старший – Шкаф:
– Через сто метров лежка. Оправиться и закурить.
Мы внемлем мудрому совету: потом будет не до того. Пять минут на проверку снаряжения и ору-жия – тоже святое. Если в бою окажется, что у тебя развязаны шнурки на берцах или лопнула застежка на «разгрузке», – кранты. А если с оружием что – не дай Бог.
Готовы. Тронулись. Пришли. Залегли. Ждем. Курить, разговаривать, двигаться – нельзя. Даже ды-шать рекомендуестя через раз.
Я вспоминаю такую же дождливую ночь четыре года назад. Бесы дернули нашу компанию на пик-ник. Для таких случаев у нас давно есть особое место километрах в пятидесяти от Нижнего. Полтора часа на электричке, час пешего хода и – здравствуй, природа!
Когда мы выходили, небо было чистым, как стакан дистилированной воды. На месте наши дамы сразу развили бурную деятельность: заставили нас разводить костер, ставить палатки и собирать хворост на ночь. Сами же занялись исконно женскими делами – приготовлением сомнительного варева на костре и пе-ремыванием наших многострадальных косточек. Нам же удалось, пользуясь временным ослаблением кон-троля, раздавить пару пузырей и засесть за карты. Идиллия.
Погода испортилась внезапно. Ясное прежде небо быстро налилось свинцом, воздух отяжелел и на-мок. Упали первые капли. Вопреки всем ожиданиям, вместо скоротечного ливня мы получили долгоиграю-щий мелкий дождик – почти изморозь. Хорошему настроению пришел конец. Мы разбились по палаткам и засели за карты – теперь уже все вместе. День незаметно перешел в вечер, вечер – в ночь. Все быстро напи-лись и уснули.
Я проснулся среди ночи оттого что зубы, стуча, не попадали друг на друга. Выглянув из палатки, я обнаружил горящий костер и разглядел скрючившуюся возле него фигуру. Молча, приняв предложенную кружку, я сел рядом на полуобсохший выворотень. Мы давно были знакомы с этим парнем, но близкими друзьями не были. Так я считал тогда.
Хворост, собранный днем, отсырел и горел плохо, нехотя. Будто в отместку нам, он стрелял уголь-ками, норовя угодить в ботинки. Я выпил то, что было в кружке, поперхнулся, нарушив тишину, и изрек:
– Похоже, завтра на первой электричке – домой.
Мой собеседник взял у меня кружку, плеснул себе на два пальца, выпил, крякнул. Помолчав немно-го, ответил:
– Не хотелось бы домой ехать. Думаю, в этом составе мы больше не соберемся. Теперь мы все дальше будем отходить друг от друга. У каждого появятся свои проблемы, новые интересы. Скоро свадьбы пойдут. А где свадьбы, там и дети. А дети – они времени требуют. Так и разбежимся.
Тогда я промолчал. Не хотелось спорить, хотелось напиться. Того парня не стало через год. Еще че-рез полгода начались свадьбы. С тех пор мы действительно больше не собирались полным составом.
...Забрезживший рассвет вернул меня к суровой реальности. «Секрет» снова отработал в холостую, но лучше уж перебдеть, чем не добдеть. Проверив «растяжки», мы тронулись в лагерь. След в след. Держа дистанцию. Дождь кончился. Выглянуло солнце.


«Секрет» – скрытый пост наблюдения.



Отвертка
 


Шоссе ровно ложилось под стальные траки БМП. На броне удобно расположились пятеро солдат в потрепанных камуфляжах разного покроя. Обутые кто во что горазд, мы все-таки надели сегодня однотип-ные бронежилеты «Кираса-5». Вообще-то в полку считалось дурным тоном носить броник, но ослушаться приказа мы не могли. А нам именно приказали навешать на себя эти кастрюли: мол, на базар едете, а там сунуть нож в брюхо из толпы – как добрый вечер.
Ровно покачивалась антенна, трепыхая самодельным «веселым Роджером», под броней урчал ди-зель. Машина вошла в город. Грязные улицы, бедно одетые люди. Некоторые дома разрушены или сожже-ны. Иногда попадаются лотки уличных торговцев всем-чем-угодно, кучкующиеся по три-четыре. Продавцы-мужчины провожали нас горящими взглядами, а женщины торопливо закрывали лица, оставляя открытыми лишь пылающие ненавистью глаза. Стоявший возле сожженного дома мальчишка лет тринадцати поднял руки на уровень плеч и изобразил выстрел из «Мухи»1. Грамотно так изобразил, взял упреждение, надавил сверху вниз пальцами правой руки на воображаемую спусковую планку…
Я представил, как в нашу сторону несется, раздвигая воздух и оставляя за собой чуть заметный дымный след, посланная им смерть. Вот она бьет в наш борт между третьим и четвертым катком и броня, взбухнув, лопается, как гнилая дыня. Нас расшвыривает, калеча и размазывая по стенам домов и асфальту. Механа2 тонким слоем наносит на стенки водительского отсека, перемалывая кости и смешивая их с внут-ренностями, мозгами и остатками формы. А мальчишка, улыбаясь, бросает отработанную «Муху» и со всех ног бежит к матери рассказывать, как ловко он отомстил за отца, отправив к Аллаху шестерых гяуров.
Бляха-муха, да что это со мной?! Я затряс головой, сбрасывая наваждение. Привидится же такое! Как наяву. А ведь парень наверняка уже стрелял из «Мухи». Или часто видел, как это делается. Слишком заученно и ловко он проделал все операции – от подготовки до выстрела. Даже позицию для стрельбы вы-брал идеальную: в тот момент, когда мы увидели его, уже невозможно было ничего предпринять. Зато «Бэха»3 наша была у него как на ладони. Случись все взаправду, – и нам каюк. Без апелляций.
Показался базар, и водитель сбросил скорость. Двое остались охранять машину, остальные же двинулись вдоль рядов. Обычный рынок, тот же товар. Даже цены почти такие же, как у нас.
Мы редко выбирались за покупками, поэтому приобрести предстояло многое. Перекинув автоматы за спину, мы решительно углубились в обитель Гермеса.
Возвращались через час, таща покупки и в руках и в зубах. Все были довольны, а Снайпера даже не обжулили. Я шел последним.
Вдруг в толпе мелькнуло знакомое лицо. Тот самый мальчишка, что изображал стрельбу, деловито пробирался сквозь толпу нам навстречу, сноровисто работая локтями. Когда он поравнялся со мной, я раз-глядел капельки пота на его висках, увидел, как недобро блеснули из-под густых бровей черные глаза, и скорее почувствовал, чем увидел, как к моему левому боку молнией метнулась тонкая детская рука. Я ощу-тил удар, как будто молотком по ребрам, потом боль. Скосив глаза, увидел торчащую в ребрах рукоять от-вертки.
– Пи***ц, – подумал я и крикнул в спину своим: – Саня, мальчишка!
«Саня» у меня получилось, а вот на «мальчишку» не хватило воздуха в легких.
Когда Снайпер обернулся, никакого мальчишки уже не было. Только я, разлегшийся на утоптанной земле, все еще сжимающий пакеты с покупками. В довершение всех бед я, падая, приложился затылком к этой утоптанной до твердости асфальта земле. Последним, что я запомнил, была рыжая борода на растерянной физиономии склонившего надо мной Дягилева.
Пришел в себя я уже в санчасти. Через брезент палатки слышались знакомые голоса. Разговаривали Борода и Снайпер.
– А парнишка-то юморной оказался, – продолжал разговор Борода. – Он к механу нашему подошел, руки в масле. Дай, говорит, отверточку крестовую на пять минут, – будто чинит что-то. Ну тот – добрая же душа: на, говорит, можешь себе оставить. А парень руки вытер и отверточку-то Коляну в бочину. Шутник, блин, – закончил он и зло сплюнул.
Стиснув зубы, я зарычал от злости: мало того, что убивец мой – малолетка, так еще и отверткой-то моей же меня как жука на булавку насадил.
Два дня назад я подарил нашему механу, Вовке, набор инструментов, найденный на мародерке. То-то, я гляжу, рукоять у отвертки знакомая.
Полог откинулся, и вошла, покачивая бедрами, пышнотелая Танька – батальонный фельдшер.
– Ну что, очухался, герой? – улыбнулась она.
– Какое там – герой, – вздохнул я. – Слыхала ведь, малец меня оприходовал.
– Малец и видно, – сказала Танька, – силенок у него не хватило поглубже отвертку воткнуть. А то пошел бы «двухсотым»4 домой.
– Ну пронесло, и слава Богу, – промямлил я, только сейчас осознавая, чего избежал. – Дальше что – клизмы и таблетки?
– Нет. Только таблетки, – на живот мне плюхнулись три бумажных блистера. – Три раза в день после еды. Легкое не задето, дырку я зашила. Выметайся.
– Спасибо, заинька, – я встал и попытался ущипнуть старшего лейтенанта Веденяпину за задницу.
– Не время, солдат, глупостями заниматься, – привычно увернулась она. – Родина в опасности. – И чуть помедлив добавила: – Вот вечерком…
– Обязательно, как только поправлюсь, – торопливо ретировался я, представив свое тщедушное тельце, трепыхающееся между Танюхиными необъятными грудями.
Триумфальное возвращение во взвод не состоялось. После немой сцены, вызванной моим появлени-ем (а меня уже чуть ли не поминали), прозвучало уверенное:
– Он сбежал из санчасти. Вяжем.
И все бросились меня вязать, дабы отнести в санчасть долечиваться. Никто не слушал моих объяснений. А если и слушали, то решили, что я брежу, и тот же голос скомандовал:
– Промедолу ему.
Я почувствовал укол в ягодицу, и приятная истома растеклась по телу. Очнулся я в санчасти. Вечером. Наедине с Танюхой...


«Муха»1 – ручной гранатомет РГ-18.
Механ2 – водитель-механик.
«Бэха»3 – БМП.
«Двухсотый»4 – груз-200 (труп).


Бэтэры

Откуда в постелях и одежде солдат взялись вши, никто точно не знает. Некоторые говорят, что поя-вились они оттого, что моют бойцов раз в две недели. Большинство же просто уверены: вши от одеял, по-душек и матрацев, привезенных солдатами с «мародерок». Вообще-то, сколько я ни читал книг и ни смотрел фильмов о войнах, у солдат на передовой всегда вши. Закон войны.
Поначалу мы не поняли, почему нас мучает постоянный зуд. Потом кто-то из ребят поймал на себе маленькое насекомое.
– Парни! Гляньте-ка, кого я поймал! Спорим, у вас, если поискать, тоже найдутся? – почти радостно заявил он, со звонким щелчком раздавив свою добычу между ногтями .
В мгновенье землянка пришла в движение. Мы стаскивали одежду, выносили постели на улицу и, лихорадочно перебирая швы исподнего белья, давили найденных вшей и их деток – гнид. Паника прекрати-лась, когда поймали вошь на левой брови у Саида. А когда я нашел гнид в шве шнурка, на котором висел жетон с личным номером («смертник»), все успокоились, так как поняли: это наш крест, и нам нести его всю службу. Мы долго не спали в эту ночь. Несмотря на усталость, все обитатели землянки ожесточенно чеса-лись и уснули только тогда, когда даже на это не осталось сил.
Никакое дустовое мыло, никакой дихлофос, никакие бани не могли избавить нас от этой напасти, в просторечии именуемой «бэтэрами». В расположение роты даже пригоняли «душегубку» – спецмашину для термической обработки белья и постельных принадлежностей. Не помогло. Как мучились бойцы, так и дальше несут свой крест.
Вши были у всех. Рядовые, сержанты, офицеры стоически переносили это бедствие. Потом мы при-выкли к «бэтэрам» и перестали обращать на них внимание. Вши стали для нас неотъемлемым атрибутом войны в Чечне. Даже теперь, вспоминая какой-нибудь эпизод своей службы, я начинаю испытывать легкий зуд.



Мародерка

Штурм села шел вторые сутки. В воздухе стояла невыносимая вонь. На улицах остались сотни тру-пов людей и животных – коров, собак, овец, распухших от невероятной жары.
Кое-где работали войска МЧС, извлекая погибших из-под развалин. В своих белых комбинезонах, респираторах и резиновых перчатках до локтей они напоминали специалистов НАСА из плохого голливуд-ского фильма о пришельцах.
Ближе к центру села целые дома попадались все реже. Здесь сопротивление боевиков было настоль-ко ожесточенным, что федералы, не решаясь двигаться дальше, вызвали штурмовую авиацию. Пара «гра-чей» за три захода не оставила от укрепрайона камня на камне… Земля все еще дымилась.
Со стороны уцелевших строений иногда раздавались выстрелы: это солдаты внутренних войск на-ходили и расстреливали спрятавшихся боевиков. Те, понимая, что их ждет, плакали и молили о пощаде, обещая выдать спрятавшихся в горах товарищей по оружию, показать базы и схроны и вообще сделать все, что бы от них ни потребовали. Их никто не слушал. Солдаты молча делали свое дело. Война все спишет.
Мы прошли через центр села и вышли к противоположному его краю. Сюда двигавшиеся цепью вэ-вэшники еще не добрались. Разбившись на четыре тройки, мы разбрелись по домам, которые показались нам наименее разрушенными.
В одном доме лежало два трупа. Бородатый мужик в грязном камуфляже натовского образца лежал, широко раскинув ноги, прямо перед дверью. Из-под его головы, заросшей густыми черными кудрями, рас-теклась огромная кровавая лужа. Судя по диаметру отверстия во лбу боевика, он был убит выстрелом из СВД. Даже не переворачивая тело, мы знали: на затылке у него дыра размером с кулак, а то и больше. Быст-ро обыскав труп, мы стали богаче на золотую цепочку, пару золотых же коронок и китайский «Ролекс».
Второй труп мы обнаружили в соседней комнате. Собственно то, что мы увидели, телом назвать было нельзя. Бедолагу попросту размазало по обшарпанным стенам. Забрызгало даже потолок. Беглого взгляда на останки хватило, чтобы понять: прямо в грудь боевику угодила граната из подствольника. Левая рука вместе с частью грудной клетки висела, зацепившись скрюченными пальцами за оконную раму.
– Еще «Ролекс», – радостно сказал Диман, пытаясь разжать окостеневшие пальцы. – Слышь, Алба-нец, а че это они все в «Ролексах»?
– Да хрен его знает. Близнецы, наверное, – сказал я, с трудом подавляя рвотный рефлекс. – Да раз-режь ты ремешок, не мучайся!
Под сапогами похрустывали куски штукатурки и осколки стекла. Мебель в доме была изуродована пулевыми отверстиями, сорванные дверцы шкафов валялись тут же. Вещи, вывалившиеся из ящиков, в бес-порядке были разбросаны по полу, щедро посыпанные стреляными гильзами.
Под ногой что-то зашуршало, и я опустил глаза. Обычная школьная тетрадка в линейку, исписанная угловатым детским почерком. Рука сама потянулась за ней. Надпись на обложке гласила, что тетрадь при-надлежит ученику пятого класса «А» школы номер такой-то города Джохар . Имя ребенка я не запомнил.
Наугад открыв тетрадь, я пробежал глазами текст на одной из страниц. Это было обычное школьное сочинение из тех, что все мы когда-то писали. Называлось оно «Герой Великой Ичкерии». Привожу отрыв-ки из него:
«Мой национальный герой – Шамиль Басаев. Этот отважный человек, не знающий страха, командуя воинами Ислама, борется против русских оккупантов. Я верю, что мужество и самоотверженность таких людей как он освободят нашу Родину от захватчиков».
«Воины Шамиля провели много операций, уничтожив большое количество техники и солдат врага».
«Когда я вырасту, я хочу быть похожим на него и обязательно стану таким же прославленным вои-ном».
Почти слово в слово то, что мы писали в школьных сочинениях о партизанах-героях. Вот кто мы для них. Не освободители от жестоких законов Шариата, а иноземные захватчики, коваными сапогами топ-чущие душу их Родины – Великой Ичкерии. Так думают даже дети.
Да, что ни говори, а пропаганда у боевиков поставлена профессионально.
Как-то среди найденных на одной из мародерок аудиокассет мне попалась одна, заслуживающая то-го, чтобы я о ней рассказал.
Запись была сделана явно на студии. Хорошо поставленный звук, профессиональные инструменты, мелодичная музыка. Мужской хрипловато-усталый голос красиво и печально пел по-русски о горе, прине-сенном войной на Чеченскую землю, о самоотверженной борьбе горцев за свободу своей страны, о зверст-вах захватчиков (то есть наших). Голос призывал чеченский народ к мести за поругание Родины, за сожжен-ные села, разрушенные города:
Самашки, Самашки,
Пылает земля,
Самашки, Самашки,
В объятьях огня!
Пусть воздух пылает,
Но мы победим.
Самашки, Самашки,
За все отомстим.
И послушав эти песни, действительно хотелось взять в руки оружие и идти убивать оккупантов. Ис-полнитель превозносил воинскую доблесть, воспевал смерть в бою, обещал целое море военной романтики. Он делал это настолько профессионально, что даже я ему чуть было не поверил.
Кстати, если кто-то скажет вам, что война – это романтично, плюньте ему в лицо. Все это сказки. Нет здесь ничего романтического. Есть только кровь и грязь, страх и смерть, исковерканные судьбы и обор-ванные жизни, слезы жен и матерей, осиротевшие дети.
Здесь вылезает наружу все темное, что скрыто в человеке под налетом цивилизации. Оно выдавли-вается, как зубная паста из тюбика, меняет людей, делая их более жестокими, циничными, но в то же время излишне сентиментальными, слепо верящими в боевое братство.
Улицы в селе были сплошь усыпаны гильзами, кусками штукатурки, осколками стекла. Иногда взгляд натыкался на неразорвавшиеся ВОГи , под ноги попадались использованные «Мухи» , похожие на тубусы для чертежей.
Радостный Саид немелодично запел сорванным голосом:
 Как следует смажь М-16,
 Запалы в гранаты вкрути,
 Забудь про любовные шашни,
 Мы снова сегодня в пути.
 Мы потом и кровью умыты,
 И наша одежда в пыли,
 Все старые беды забыты,
 Обиды быльем поросли!
Он орал во всю глотку, шагая по разбитой улице разрушенного села, а мне было стыдно за него, за себя, за всех нас. Мы практически сровняли с землей это село, мы обираем убитых (это называется правом войны, а на языке закона – мародерством), мы грабим дома мирных жителей (это уже, как ни крути, маро-дерство), да еще и ведем себя по-свински. Как все.
 Мы братья-солдаты Фортуны,
Мы дружной семьею живем.
Звените, гитарные струны,
Мы прем через жизнь напролом.
Соловьем заливался Саид.
– Да завали ты свою хлеборезку, придурок, – не выдержал Борода. – Если здесь и осталась хоть пара «чехов», то сейчас они уже бегут сюда, чтобы оторвать тебе яйца!
– Хрен они сюда побегут, – возразил Саид с невозмутимым видом. – Они сейчас, как жуки-навозники, поглубже в землю зарываются.
Но петь он все-таки прекратил.
– Слышь, братва, вы как хотите, а я проголодался, – сказал я, отыскивая глазами удобное место в тени.
– Да ты че, Колян, с катушек, что ли, съехал: жрать, когда так воняет! – удивился Борода.
– А у меня насморк, – соврал я.
– Как это насморк, при такой-то жаре? Так не бывает.
– Кверху каком, блин. Вспотел, а потом на броне продуло, – пояснил я ему. Не скажешь же, что мне по барабану, где жрать, если я голодный.
Мы расположились в саду одного из домов, под алычевым деревом. Достав консервы, хлеб и литро-вую фляжку со спиртом, неохотно приступили к еде. Но после первой и хлеб показался мягким и вкусным, и опостылевшие рыбные консервы пошли не хуже икры, и теплый спирт потек в брюхо как холодный «Спрайт».
– Ну вот, – отряхивая крошки и вставая, сказал я, – а вы говорите: воняет, жара. Все спороли как по-росята.
– Ладненько, парни, почавкали и будет. Пора назад грузить доски и бревна для блиндажей, не то ротный с нас головы поснимает, – напомнил Диман.
Кряхтя и отрыгивая, мы поплелись к нашему «Уралу».
– Бляха-муха, парни, вы где лазаете? Еще чуть-чуть – и я на пенсию выйду, – едва завидев нас, за-орал Феликс.
Оказывается, он уже успел настрелять курей, бродивших везде в изобилии, где-то надыбал еще жи-вого теленка без передней ноги и нашел милицейский бронежилет. И все это не отходя от машины.
– Феликс, на кой тебе бронник? Все равно ведь носить не будешь, – спросил я.
Ради сохранения исторической справедливости скажу, что бронежилеты и каски солдаты нашего полка не носили принципиально, и втихаря посмеивались над вэвэшниками, парившимися на такой жаре в этих кастрюлях. Мол, АК и СВД пробивают их как газетные листы, отбивая при этом все внутренности.
– На дверь своей «ласточки» повешу! – гордо сказал Феликс. – Уж два-то слоя брони, да еще дверь, пулю, если что, удержат, – и неуверенно добавил: – Наверное.
Разбирать на бревна и доски нам ничего не пришлось. Все сделали за нас летуны, разметав большую часть села как карточный домик. Быстро набросав целый кузов стройматериала, мы с чувством выполненно-го долга выехали в сторону лагеря.



 На собственной шкуре
 
Умирать на самом деле совсем не страшно. Сначала удар, как будто мешком с крупой. Потом этот же мешок бросают на тебя сверху, а на него наваливают еще и еще. Боли все еще нет. Только воздуха не хватает. Навалившаяся тяжесть не дает расправить грудь, вдохнуть поглубже, и только тогда, уже на самом краю восприятия, появляется боль. Ненадолго. Гаснущее сознание воспринимает последние картинки, по-сылаемые сетчаткой глаза в умирающий мозг. Синее с белыми барашками облаков небо. Солнце. Вижу только левым глазом: правый залит кровью или заляпан грязью – уже неважно. Одна из последних мыслей: почему я лежу на спине? Только что полз на брюхе, вжимаясь в сухую землю, заросшую выгоревшей на солнце травой. Видимо, удар был так силен, что меня перевернуло, смяло и распластало, как жабу под ас-фальтовым катком.
Умирать не страшно. Просто обидно, что многого не успел. Что-то не закончил, что-то не начал. НЕ УСПЕЛ. Вот боль уходит и я проваливаюсь в спасительную черноту. А вообще-то здесь ничего… Только пусто и холодно. И никакая жизнь перед глазами не проносится. Вообще она кажется иллюзией, длительной галлюцинацией; а настоящая реальность – вот она. Покой и темнота. Первозданное Ничто. И я в нем. При желании можно существовать и здесь. Это даже приятно. Кто хотя бы раз умирал, тот поймет, о чем я.
Нет здесь никаких туннелей со светом в конце, ни ангелов, ни чертей с вилами.
А может, я и не умер вовсе? Нет. Не может быть. Задыхался же. Должен был помереть. Ну помер и помер, чего же теперь сделаешь?
Внезапно темнота взрывается яркими красками: так выглядит боль, когда ее не чувствуешь. Разно-цветные пятна, переливающиеся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами, мельтешат в расколотом соз-нании. Потом я начинаю чувствовать боль. Почему то в спине. Странно, ведь мешок с крупой упал на левое плечо, а болит почему то спина. Стоп! Какая боль?! Какая спина? Я же умер! «Значит, не умер, – отвечаю сам себе. – А раз ты, блин, живой, то приходи в сознание, твою мать, – уже со злостью думаю я. – Размеч-тался тут: первозданное Ничто, покой. Хрен тебе! Будешь жить».
Постепенно я прихожу в себя. Первым вернулся слух, но боль во всем теле мешала слушать. С третьей попытки удается разлепить свинцовые веки. Свет. Краем глаза замечаю фигуру в белом халате. Зна-чит, санчасть. Пытаюсь окликнуть Белый Халат, но с пересохших губ срывается лишь нечленораздельный хрип.
– Очнулся, – мужским голосом сказал Белый Халат. – Молчи, не пытайся говорить. У тебя легкое пробито и ребро сломано. Пулю я вынул, а лечиться дальше будешь в госпитале.
Начмед, а это был именно он, устало улыбнулся.
– Ты в рубашке родился, парень. На два сантиметра правее, и я уже не разговаривал бы с тобой. Кстати, если тебе от этого станет легче: ту высотку вы взяли. – И, предупреждая мой вопрос, быстро про-должил: – Без потерь. Ты единственный, кого зацепило. Все, отдыхай. Отвоевался.
Врач вышел, а я еще долго лежал, пялясь в брезентовый потолок санчасти, и думал, как же это все-таки хорошо – быть живым. Несмотря ни на что.


 Путь.
Долог и труден обратный путь. Возвращаясь домой, ты представляешь встречу с родными, близкими, друзьями. Ожидаешь увидеть мир, к которому привык еще тогда, до того как ушел. Не омрачает предвкушаемую радость даже горе по ушедшим навсегда бывшим товарищам. Сейчас оно превратилось в легкую светлую печаль. Сердце радостно екает, бьется в груди и поет соловьем, вот мол скоро уже.
Но оказывается главное испытание еще впереди. Испытание отчуждением. Когда радость от встречи немного поутихнет, до тебя доходит, что ты совсем не понимаешь этих людей. Людей, которые были для тебя когда-то всем. Самых дорогих, близких и любимых. Поначалу ты недоумеваешь, в чем же дело, но позже соображаешь – ты стал другим. Что-то перевернулось внутри. Что-то ушло. Они тоже не понимают, что же произошло? Что не так? Ответ прост – война изменила тебя. Скомкала тебя прежнего и вылепила нечто другое. С другими взглядами на жизнь и смерть, с другой системой ценностей, с новыми запросами и потребностями.
Близкие не понимают, почему веселый прежде, такой жизнерадостный парень, душа любой компании, стал вдруг серьезным и молчаливым, не ищет шумного веселья, а по ночам долго не спит, сидя на балконе и глядя в звездное небо. Им просто не понять, что ты не можешь уснуть, когда так тихо, ведь там тишина почти всегда не к добру…
Тебе поначалу все здесь кажется диким. Бурное течение жизни, обилие транспорта на улицах, женщины в коротких юбках, даже на неоновую рекламу, которую раньше вообще не замечал, смотришь с немым восторгом. А возможность принимать душ по нескольку раз в день вообще доводит до экстаза.
Твоя девушка в восторге от проведенных с тобой ночей. Сейчас ты еще отмахиваешься от тонких намеков друзей на ее ветреность в твое отсутствие.
Заходя пообедать в кафе, ты заказываешь свои любимые блюда и официант оторопело смотрит, как непочтительно ты их уничтожаешь, пренебрегая этикетом и забыв какой руке нужно держать вилку, а в какой нож. Ты просто радуешься жизни. Ты вернулся, ты ЖИВ.
Друзья, пригласив тебя в поход, поражены твоим умением бесшумно передвигаться по лесу. Двигаясь по лесу, ты не наступил не на один сучок, не задел ни одну веточку, не с споткнулся, хотя смотрел вроде бы не под ноги, а все время крутил головой в разные стороны. Большой нож на твоем поясе приводит подруг в восторг, а друзья смотрят на него с плохо скрываемой завистью. Откуда им знать, как он тебе достался и что ты им вытворял.
Вечером ты по привычке садишься спиной к костру под недоумевающими взглядами товарищей ( чтобы костер не слепил глаза и не мешал видеть что делается за кругом света) сконфуженно поясняешь ты, поняв что сделал. Таких «ляпов» будет еще очень много. По крайне мере в первое время. Проснувшись, начинаешь шарить рукой, нащупывая автомат и недоумевая, почему не разбудили сменить часового. Ладно хоть не видел никто. На тебя и так смотрят как на диковинного зверя.
Любопытство – вот что читается в глазах окружающих. Ты для них забавная диковинка, экзот. Постепенно ты это понимаешь и пытаешься трезво оценить ситуацию. Выводы не утешительны: во первых, мир остался таким, каким он был, когда ты уходил, а не тем, что ты ожидал увидеть возвращаясь; во вторых, ты выпал из этого мира, изменился, и теперь тебе придется учиться жить заново. Жить с тем, что у тебя внутри , загнав это поглубже, потому, что забыть такое не возможно. Да и права забыть ты не имеешь. Сопки, поросшие хилыми деревьями, жару растрескавшиеся губы, один глоток теплой воды на двоих из алюминиевой фляжки, сбитые в кровь от долгой ходьбы ноги, банку сгущенки, пущенную вкруговую, треск автоматных очередей резкие и сухие, как щелчки пастушьего кнута, выстрелы СВД, ночные залпы «Ураганов», стрекот вертолетных двигателей, свертки фольги, повторяющие контуры человеческих тел, уложенные прямо на потрескавшуюся землю, слезу, медленно ползущую по грязной щеке взводного, Сашкину руку, оторванную по локоть взрывом гранаты… Ты не имеешь право это забыть, Тебе нести это в себе до самой смерти. В – третьих, ты никому здесь не нужен, кроме твоей семьи и самых близких друзей. Даже твоя девушка не дождалась тебя, хотя ждать-то было всего ничего – полгода.
А обывателю вообще глубоко начхать на эту войну. Режут там кого-то и пусть режут. Главное, чтобы нас не трогали. А главное, когда ты пытаешься спорить с ними, говоря, что это ИХ дома взрывали, это ИХ детей вы заменили, подписав контракты, а теперь, умирая ТАМ, они тебе отвечают: «Мы тебя в эту Трою не посылали, Одиссей ты наш доморощенный». Вот такие пироги, дружок.
И это только начало. Хотя, может быть, тебя утешит известие, что ты не один такой. Много вас по матушке России, тех, кто утром смеется, днем улыбается, вечером грустит, а к ночи или тоскливо воет на луну или допивается до чертиков.
Живи и радуйся, Брат. Твой путь только начинается.