Почему так горько, малыш?

Я выключаю свет, и появляешься ты. Легкая тень падает на светлые шторы, за которыми – ночь.
«Здравствуй, малыш…»
Я знаю, что всё это – чертовщина, наваждение, дикий сон наяву, но не могу отказаться, не могу закричать, даже поднять руку и перекреститься – не могу. Я ждала тебя так долго…
- С кем ты там опять разговариваешь?
- Ни с кем. Спи, мама.

Ты не слышишь нашего разговора, ты вообще ничего не видишь и не слышишь. В этой комнате, в целой квартире, на всем белом свете – только я и ты. Только мы. Только двое. У тебя бледное лицо и холодные руки, но я уже привыкла к тому, что все именно так.
«Как ты жила без меня?»
Плохо. Очень плохо.

Всё как тогда. Всё как всегда. Под старенькой голубенькой рубашкой – тонкие выпирающие ключицы. Я прижимаюсь к ним губами и чувствую, как губы застывают, обжигаясь о холод твоей кожи даже сквозь ткань. Руки становятся мокрыми, над верхней губой выступают липкие капельки. В голове проносится вихрь и разум кричит – нет! А я шепчу – да. Или я умру, или он будет повторяться бесконечно, этот сладкий удушливый кошмар, неотступно преследующий меня вот уже несколько лет.

…Помнишь, как всё было тогда, в последний раз? «Не плачь, малыш. Ничего не получается. Мы слишком разные, и кто-то должен уйти первым».
Но я же люблю тебя. Как мы будем жить друг без друга, зная, что нельзя даже увидеться? «Всё пройдёт. Всё забудется. Поцелуй меня…»
И я целую твои мягкие губы, захлёбываясь слезами, захлёбываясь любовью и ненавистью. Я знаю, что никуда тебя не отпущу, а ты всё равно уйдешь, и мне нечем, нечем будет удержать. Нечем?
«Я хочу пить…»

На кухне я долго, невозможно долго роюсь в многочисленных ящичках шкафа, переворачиваю старые полиэтиленовые мешки, пакетики с перцем, какие-то флакончики и баночки… Бабушка сказала тогда – лошадь уложить можно. Несколько капель – и ни крыс, ни мышей. «Мухи на лету падают – только брызни».
Заворачиваю отпотевший стакан в кухонное полотенце и роняю эти самые «несколько капель» из темного флакончика с замусоленной этикеткой «Tinctura valerianae» в пузырящуюся жидкость.
«Почему так горько, малыш?»

Не знаю. Может быть, бутылка слишком долго стояла в холодильнике? С лимонадом такое бывает иногда… Не хочешь – я принесу другую. «Нет, ничего. Только душно очень. Душно, малыш. Нечем дышать. Открой окно».
Тонкие пальцы царапают кожу на груди, на губах выступают пузыри, прозрачный бокал падает на пол и разбивается на мелкие острые осколки. Я иду по ним, не чувствуя боли, и распахиваю окно. «Малыш!..» Вскрик переходит в тихий хрип, тело передёргивает судорога. На тумбочке часы невозмутимо отщелкивают время, в свете луны поблескивают твои очки с маленькой трещиной на линзе у самой оправы. Я – убийца. Но ты никуда теперь не уйдешь…
Я глажу твою руку, провожу ладонью по колючей щеке. И ложусь рядом с краю, прижавшись лицом к твоему мокрому, холодному плечу.
Когда-то смеха ради мы писали «предсмертные записки»… Было интересно, какой бред можно насочинять и какие распоряжения оставить «на случай, если…». Помнишь – «Я сам этого хотел. Прошу никого не винить», и дальше – целая страничка. Твой корявый почерк, китайская грамота, и подпись, которую невозможно подделать. Нам было так смешно…

Следователь сочувственно вздыхал и наливал воду в казённый гранёный стакан. «Вызвать врача?»
Не надо.
«Почему он это сделал, почему не пожалел вас?»
Не знаю. Ничего не знаю.
Тётушки у подъезда замолкали при моём появлении, а за спиной: «Надо же, какая сволочь! Бедная девочка, этот же гад прямо в постели отравился. От неё, смотри-ка, одна тень осталась».
Мама плакала тайком на кухне и подсовывала мне на тарелку кусочки повкусней: «Доченька, ну поешь! Я курочку сделала. Ну нельзя же так, жизнь не кончилась, всё пройдет, всё забудется…»
Не-е-е-ет!
Я выключаю свет, и появляешься ты. Это – дурной сон наяву, папироса с наркотиком, стандарт димедрола. Это никуда не уйдёт, это всегда будет со мной, отравляя кровь, разлагая тело, выжигая мозг одной и той же мыслью: ты снова придёшь. Я буду прижимать к щеке ледяную ладонь, целовать твёрдые губы, обнимать костлявое тело в старенькой голубенькой рубашке с мелкими клетками. Я так тебя ждала.
- С кем ты там опять разговариваешь?
- Ни с кем. Спи, мама.

И мама тихо плачет в подушку, она знает, что будет завтра. Ждёт этого и боится. Я знаю, что она уже приводила священника, и он брызгал углы святой водой и жёг какую-то приторную гадость. Я знаю, что всё это – абсолютно зря.
Утро разрывает дикий крик. Скомканная простыня прижата к горлу, тело плавает в луже пота, руки искусаны. Я бьюсь головой о холодную стену с веселыми голубенькими обоями, оставляя на них алые следы – из носа идет кровь. Мама прижимает мою голову к подушке и уговаривает, уговаривает, шепчет на ухо какие-то ласковые бессмысленные слова. Всё пройдет, всё забудется. А сама незаметно убирает с тумбочки очки с маленькой трещиной на линзе у самой оправы.

«Господи Иисусе, Матерь Божья, заступница, за что?!»
Я знаю, за что. Она силой впихивает мне в рот белую горошину транквилизатора, еще одну, гладит по голове и уходит на кухню. Я сползаю с кровати, медленно бреду через комнаты и останавливаюсь в дверях. Мама с размаху бьёт большим молотком по чему-то, завернутому в кухонное полотенце (то самое!), и свёрток издаёт странный звякающий стеклянно-металлический вскрик. Она опять разбивает эти проклятые очки. Зачем? Пройдёт ровно тринадцать дней – и всё опять повторится.

…Я выключаю свет, и появляешься ты.