Одинокое дыхание

Лена любила только три вещи: писать стихи, разглядывать по утрам в трюмо свою обнаженную грудь и двухлетнего сына Игоря. Больше всего она не любила тоже три вещи:
мальчишек-подростков, сыплющиеся вещества и журнал «Работница».

Ей двадцать четыре года, у нее своя квартира в миллионном городе, она почти сразу после свадьбы послала к черту своего мужа, у нее прекрасная должность — референт (промолчим уж про прекрасные физические данные)... У нее все прекрасно. Конечно, бывают загогулинки в жизни — Игорь засопливит, начальство нагрубит, телевизор «заморгает», но в принципе ее жизнь прекрасна. Лена это знает. Она умеет ценить жизнь.
Нет, она не эмансипированная львица атакующего стиля — это изо всех сил пропагандирует телевизор, но это скучно. Ее, наверное, можно было бы назвать «ждущей дамой», но современность делает это понятие весьма условным. Точнее всего она сама нашла — «я тень Мещерской из бунинского «Легкого дыхания». Почему —
тень? Она, конечно, права — почему?

К сожалению, мужчины слишком хорошо знают Уголовный кодекс и технику секса, но вот с порывами чувств что-то слабовато.
Пожилой поэт, которому она однажды носила свои стихи, читал их с похмелья, но с радостной изумленной улыбкой.
— Легко-то как1 Как легко дышать... Застрелиться можно.
Он потом с удовольствием распил с ней остатки коньяка «со вчерашнего», хвалил ритм и звук и вдребезги расчехвостил корявые образы.
— Что такое «звездная пыль»? — он выкатывал на нее а упор взгляд. Именно — выкатывал, как тележку. — У вас, милочка, эта сама «звездная пыль» в каждом втором стихотворении. Люди? Это банально. Это ужасно. Мысли? Но людские мысли — это не звездная пыль, а звездная грязь...
Когда Лена шла домой после этой милой беседы, тогда она жалела пьяного поэта, потому что поэт уже «скатился» до обыкновенного человёка, до дядьки — опытного, умного и бестолкового.

«Он в детстве, наверняка, слишком хорошо учился в школе».
Есть у Лены еще и проза. Вернее, не проза, а две тетради этюдов. Она не любит их перечитывать. Здесь кончается легкое дыхание. Здесь томление духа, какие-то закоулки себя, таинственная система, холодная и гулкая. Она ненавидит такую Систему.
Нечто подобное — холодное и гулкое — она чувствует в себе, когда интеллектуально хамит своему шефу. Шеф вообще-то очень даже ничего — умен, деловит, целостен. Но хуже нет, когда у него появляется слишком хорошее настроение. Он начинает шутить (шутит, как работает — деловито и умно), но Лена всегда странным образом видит его скрытое от всех самолюбование. И тогда она на его шутки отвечает более тонкими шутками; просыпается какой-то чертенок в душе, и она уже со мстительной радостью видит, как в фехтовании острот начальство скатывается до мелкой пошлятины.
К счастью, ее шеф достаточно умен, чтобы на «щелчки по носу» не обижаться.
Фиаско начальства портит настроение обоим. Ему — до вечера, ей — до первого разговора с кем-нибудь. «Человеческая речь заметала, как вьюга, следы отрицательных эмоций в сугробах ее сознания, - так она записала в одном из своих этюдов и удивилась тяжести фразы. «Я—женщина?»— косой строчкой родился в тетради независимый от этюда вопрос. Он так и остался на листке — как гильотина: холодный, красивый и... ждущий.
Ночью Лена иногда вставала у кровати Игорька и долго долго смотрела на него, прислушивалась, ожидала чего-то. Однажды у кроватки она вслух произнесла:
— Если через тысячу лет я пожалею о чем-нибудь, так это о том, что не могу так стоять...

На любовные игры по телевидению и в жизни она смотрела, как на толковище весенних мух на стекле. Киношные рефлексы настолько предсказуемы, что время от времени Лена конструировала для себя «ход абсолютной новизны». Она воплощала его в жизнь, в роли режиссера и объекта действия настолько талантливо и легко, что позволяла себе Импровизации, от которых мужчины превращались в евнухов.
Но это желание «конструировать» было редким и радовало только тем, что появлялось. Остальное было лишь фактом календаря.
 «От водки не только спиваются, — однажды и всерьез решила она. — Спиртное крушит стереотипы. К сожалению, правда, не только плохие... Н-да. В храмах горят свечи, почему бы вместо них не зажечь один большой костер?..»
В тот единственный пьяный вечер Игорек остался v подруги, и она пошла напиваться. Именно — не «в ресторан», не «выпить», не «посидеть». Она так и сказала подруге: «Я пошла напиваться! Идиотство какое-то, но — все-таки!»
В ресторане было шумно, ярко и липко. Лысые «мальчики» были самыми живыми, но и самыми похабными. Джинсовые ребята сливались то в отару, то в стаю. Был, правда, индивидум за столиком в дальнем углу — лицо Кортеса с глазами Христа, — но... дама там уже заняла место.
Спиртное не действовало долго. Даже медитация на тему «розовые розы», не могли расшатать сознание: «Нервишки,— обиделась она сама на себя. — Будто что-то жду...»
И опьянела сразу. Вдребезги.
Ей было странно и противно от того, что люди не умеют веселиться. Хотелось уйти, но было понятно, что встать невозможно. Рухнула в крабов под майонезом и проснулась, когда официант этих крабов уже «спасал» вместе с тарелкой.
— Тебе не плохо? — спросил официант.
— Не «тебе», а «Вам». Хамье! — обиделась Лена вытирая носовым платком щеку. «Маразм. Праздничный маразм, — она смотрела в зеркало на себя, как на салют. — Тренировки нет...»

В гардеробе ей вернули шубу, а на улице легко поймалось такси.
Дома перед сном Лена необычно долго мыла ноги. «Ноги? Почему долго — она гладила розовые пальчики. — Будем считать эту пьянку аппендицитом судьбы...»
Утром она, как и ожидала, не обнаружила в желаниях и в жизни ничего нового. «Уникальная дура, — гордо сказала она себе в зеркале, глядя прямо в ненакрашенный глаз. — То есть — обыкновенная баба. Где же обыкновенные мужики? Где люди-то обыкновенные? Выдрючиваются друг перед другом, а... Поселить в храме некого!»
Впрочем, Ленка врала сама себе. Ей никто в храме был не нужен, потому что он потерялся бы здесь, как теряется муравей в складках шикарных одежд.
Врала она себе и в том, что ничего не изменилось. Был ясен муж. Тот —«прошедший». Именно: не «выгнанный» и не «ушедший», а прошедший. Это был хищник, тот самый есаул, который пристрелил девчонку, но осталась страшная по своему существу тень. И она, как легенда о папоротнике. Который может ночью расцвести...