Бульончик

Старик Тимофей Сергеевич стыдился того, что умирает так долго: вторую неделю валяется и никак помереть не может. В жизни своей никогда никому обузой не был, а в смерти пришлось. Соседка, старуха примерно такого же возраста, как и он, ухаживала за ним, и, что совсем уж было невыноси мо стыдным для Сергеича, выносила из-под него горшки. В молодости у них с этой бабкой любовь была, да жизнь — такая непредсказуемая штука, что на долгие годы их и врагами делала, и снова чуть ли не любовь разыгрывалась. Вот и это было непредсказуемо — что Наташка, а для Сергеича она так и осталась, конечно, Наташкой, будет из-под него
«утки» выносить.
Заходил, правда, еще и племяш бабки Натальи, Серега. Племяшу этому скоро сорок, а мозги набекрень. Не угомонится мужик никак. По матушке-России лет пятнадцать болтался, от Читы до Новгорода всю перерыл, все «синюю птицу» искал (это так Серега говорит). Женился, развелся, приехал домой, устроился на лесоповал и здесь куролесит, ладно хоть алименты самостоятельно и честно отправляет. Тимофей рад, когда заходит Серега — силой веет от этого мужика и какой-то звенящей радостью жизни. Его старик не стыдится. Серега вторую неделю не заходит: аванс был, а это значит, что Серега из штопорного запоя еще только дня через три, дай бог, выйдет.
Но Серега неожиданно зашел. Угарный, телогрейка нараспашку, из карманов бутылки торчат. Лицо почернело от оглушенной печени, глаза мутные. Брякнулся на табурет у дедовой кровати.
Тимофей спокойно подумал: «Наташка послала. Чует баба, что прощаться надо направить». Он разглаживал пододеяльник черными мозолистыми руками.
— Ты че, дед? Все, что ли? — Серёга набычился, уставившись деду глаза в глаза. — Ну-у-у, Сергеич, ты брось, Подождет эта падла косая... А я-а-а думаю, мы с тобой еще на тока сходим! — Он встал, не обращая внимания на сосредоточенно смотрящего на него старика, взял стакан с полки у печи, налил по обод водки. Его передернуло от вида и запаха. Поискал глазами, чем закусить, увидел каменную сушку, с гульканьем в два глотка выпил, -долго нюхал сушку и мотал похмельной головой. Закусить так и не закусил. С глухим клекотом пояснил старику: «Вот тут болит, Мля...», и стучал кулаком в грудь.
— У меня тоже, — тихо ответил старик.
— Че хочешь, Сергеич? Я те черта за рога приведу... прям щас. Че те надо, чтоб это... ну, чтоб полегчало? Водки хряпни — она всегда помогает.
— Не-е, — вяло покачал головой старик. — Я не хочу. Я ничего не хочу. Посиди, — и уже виновато впомнил: — Только бульончика капельку, может быть.
Сергей выругался. В сельмаге шаром покати, а в деревне из-за обилия собак (как-никак в каждом доме охотник) птицу не держали.
— С чего я, мля, тебе бульончик сделаю?
Сидел, понурив голову. Водка уже, похоже, ударила, .и он находился в том состоянии, когда удивляются, как на глазах меняется мир.
— Нет так нет, — дед Тимофей спокойно относился уже к тому, что чего-то для него уже не будет никогда, и даже этого пустяка — бульончика. Но Серега поднял свои заблестевшие очи, почувствова по-новой «жизнь», уже завелся.
— Ты, потерпи, Сергеич... Я сейчас. — Он встал, выпил еще стакан водки, звонко хрустнул сушкой и пошел к выходу.
— Ты куда? — Дед, как ребенок, молил взглядом остаться, посидеть — ну хоть чуток.
А Серега, сунув в карма два патрона с дробью-«тройкой», с ружьем в открытую вышел из дома, начхав на запретный сезон.
Таким, как он, везет. Меньше чем через час он поднял прямо на лесовозной дороге пару рябчиков и одного из них подстрелил, Он даже не удивился своему везению: сегодня, по его мнению, так в жизни и должно было быть.
Такого же, в телогрейке нараспашку, с ружьем за плечом рябчиком в руке, его остановил прямо у околицы чуастковый Вязнин. Здоровый краспорожий детина с удивительно маленькими для его рубленного лица глазами. Его уважали в деревне за трезвость, за трудолюбие: в сенокосную пору или во время уборки картофеля не отсиживался он в кабинете, хотя мог, а вкалывал за троих вместе с односельчанами.
— Здорово, — Вязнин стоял, облокотившись на изгородь.
— Здоров, боров, — серьезно отозвался Серега и хотел пройти мимо.
Вязнин остановил, цепко сжав в ладони ствол ружья.
— Чей ты спешишь, Кузин? Будто так и надо... Пошли, — он вырывал ружье. — Пошли, пошли...
Сергей понял, конечно, сразу, что Вязнин сейчас штрафовать начнет плюс беседа о совести. Но больно уж ему не хотелось задерживаться!
— Слушан... Я это Сергеичу... Штраф там на контору выпиши. Ну, сам понимаешь, деду позарез нужно... помирает.
Простой мужик Серега: забыл, что дед сейчас ни при чем,
а работает его скользкая репутация. И потому пытался объяснить по человечески, но почему-то не выходило .
— Обнаглел ты совсем, Кузин, — солидно заокал участковый. — Дед али баба — это дело второе. Ты в нетрезвом виде, в закрытый сезон близ деревни стрельбой занимаешься. А пуще того — браконьеришь, — и дергал, дергал за ружье, пытаясь вырвать его. Больно задел кулаком Серегу выше виска.
— Ты че? Тупой? Мля... — Серегино ружье оказалось
стволами к участковому, на курке палец Сергея. — Я ж тебе по-русски говорю — деду. Штраф? Пиши, сука, это ты можешь... Хочешь, я тебе за этого рябчика зарплату отдам?..
Деду. Понял ты?
Участковый рванул ружье, и Серега полетел на землю.
Ружье в руках Вязнина, другой рукой он поднимал за шиворот Сергея и приговаривал:
— Сейчас ты тем более пойдешь со мной. Советскую власть, думаешь, с ружьем оскорблять можно?
— Дурак ты, — Серега отряхнулся, не выпуская рябчика из правой руки. — Пошли, конечно, но совесть иметь надо, ь не тольку форму ментовскую. — Хмель пополам со злостью буйствовал в Сереге. Клокотало все в нем, а главное — он хотел быстрее отдать рябчика. Прямо казалось ему исступленно, что этот рябчик деда Тимофея обязательно поднимет. А тут, так обидно, Вязнин «выписал» ему пинок под зад.
События развернулись неожиданно стремительно. Сергей треснул рябчиком по красной физиономии Вязнина, пнул его куда-то выше колена и побежал к дому бабки Натальи. Оа отдал ей измочаленного рябчика, бегом пронесся в дом к деду Тимофею и сказал ему, что бульончик будет. За пятнадцать минут злорадно вылакал вторую бутылку водки и пьяный вдрызг встретил Вязнина с председателем сельского
Совета.
Он уже не помнил, как прощался с дедом Тимофеем, как грозился перестрелять всех рябчиков в лесу, когда наступит сезон, как загремел с высокого крыльца и, посчитав виноватым в этом Вязнина, обозвал его «вонючим козлом».
Очнулся он в камере, в тюрьме райцентра. После завтрака узнал, что это не пятнадцатисуточная камера, а следственная. Весь день его ломало сумасшедшее похмелье и отчаянье. До конца положение, в которое попал, дошло до него к вечеру. Больно сдавило сердце. Он сидел на холодном полу, опершись спиной на шершавую неровную стену, и в сотый раз видел двух рябчиков, низко и стермительно отрывющих-ся от лесовозной дороги.
Через полтора месяца Серега вернулся в деревню. Суд приговорил его к году заключения в воспитательно-трудовой колонии общего режима, но с отсрочкой исполнения приговора на год.
Дед Тимофей уже был похоронен, а Сергей, по случайности, вернулся в деревню как раз на поминальные «сорок
дней».
Поминали у бабки Натальи. Серега выпил сто граммов и, к неописуемому удивлению бабки, не взял больше в рот ни капли.
...Вечером, спохватившись, Наталья бросилась искать Серегу по деревне. Неладной показалась ей неожиданная пропажа племяша. Уже отчаявшись, нашла его на кладбище. Серега сидел у свежего холмика могилы деда Тимофея, крутил в руках сухую былинку и смотрел тяжело и задумчиво куда-то туда, где натруженно и скромно уходило за горизонт солнце.