Возвращение Санбоя

Я улицей этой шагаю,
А звук шагов отдается
Совсем на другом проспекте.
И там
Слышу себя,
Шагающего в ночи,
Где
Только туман настоящий
Октавио Пас

Мятные майские сумерки, коричневато-песочный свет, как на старых фотографиях. Часов девять вечера. Он возвращается домой, просто возвращается домой. Мимо школы, мимо кинотеатра, мимо маленького кафе, стоящего там, где когда-то был пункт приема стеклотары. Он уже рядом, в каких-то сорока шагах.
На крыльце кафе курят двое парней, один из которых кажется знакомым. Он замедляет шаг, забытое имя крутится на языке, но так и не приходит на ум. Колеблется, здороваться ли, все-таки решает пройти мимо и тут… чувствует толчок, земля уходит из-под ног и возвращается на место. В окнах кафе лопаются и выпадают стекла, по стенам бегут трещины. И, словно в замедленной съемке, рушится крыша, накрывая курящих. Он бросается на помощь, туда, где уже собираются, бестолково размахивая руками, зеваки.
И вот он рядом, в паре метров от него разбирают камни и листы шифера. Один из лежащих беспорядочно загребает руками, словно пытаясь выбраться из завала самостоятельно. Он наклоняется, чтобы убрать обломок вывески, и почти не удивляется, когда узнает в придавленном парне давно умершего одноклассника. Тот что-то шепчет, он наклоняется ниже и с трудом разбирает невнятное «привет».
«Привет», – отвечает он и вдруг проваливается: никуда, словно в темное брюхо глубокого сна.  Переходы, лестницы без перил в полуразрушенном здании, и странное ощущение невозможности вернуться. Незнакомые люди проходят мимо, чтобы тут же скрыться за каким-нибудь поворотом или ничем не примечательной дверью. Выхода нет, он даже не знает, как выбраться из здания.
Спрашивает дорогу, поднимается и спускается по лестницам, чтобы раз за разом оказаться все там же, на тех же лестницах без перил. Одна женщина берется его проводить: они спускаются на этаж, ныряют в незаметную, словно потайную дверь и снова проходят по лестнице, теперь уже вверх. Выходят в вестибюль с высоким потолком и лепными украшениями в викторианском стиле. Женщина прощается, а он идет через холл, открывает тяжелую входную дверь и, наконец, оказывается снаружи. Там, в жарком мареве сиесты, в сонной полуденной Барселоне.

- Просыпайся, приехали, – прозвучало откуда-то снаружи, словно из-за спины.
- Уже? – удивился он.
Сон ускользал, все больше скрываясь в глубинах подсознания, как косуля в зарослях орешника. Санбой открыл глаза и потянулся. За годы пути он привык к чужим голосам, привык настолько, что почти перестал обращать внимание на национальность говорящего. Просто отвечал на том языке, на котором с ним разговаривали. Он даже заметил, что слова как таковые интересуют его все меньше – только смысл. Тот самый смысл, что словно Святой Грааль, всегда был его сокровенной целью и заставлял идти вперёд, всё дальше и дальше…
Светило солнце, за окном разгорался летний день, тянулись нарядные многоэтажки.
- Где мы? – повернулся он к водителю.
- Малиновка, – невозмутимо кивнул тот. – Тебя где высадить?
- Где-нибудь поближе к вокзалу.
- Минут через десять будем.
- Спасибо…
В сущности, ему везло на хороших людей. В Минске и Барселоне, в приморской деревушке и на Монмартре – всегда встречался кто-то, готовый разделить с ним часть путешествия, предложить пищу и кров…

Она жила в районе Парка Гуэль. Когда Вик не было дома, Санбой отправлялся искать её по сбегающим вниз улочкам и чаще всего находил в каком-нибудь маленьком кафе с книжкой в руках и чашкой давно остывшего кофе на столике. Заказав кофе или бокал вина, подсаживался рядом и ожидал, разглядывая прохожих, пока та интеллектуально насытится. Потом они поднимались к девушке в каморку на чердаке и угощались пищей другого рода.
Иногда после секса она читала стихи. Грустные стихи о доме с разбитыми окнами, о пожелтевших газетах с выцветшими новостями, о чашках с высохшей кофейной гущей и жёлтой листве, стучащей по крышам. Вся жизнь её была вывернута в прошлое, словно второпях стянутая перчатка; о чём бы Вик ни говорила, она вновь и вновь возвращалась к мыслям о непонятости другими, об одиночестве и сожалении по старым, давно ушедшим временам…
Однажды в кафе, прервав наблюдения за прохожими и оставив тщетные попытки думать на другом языке, Санбой спросил Вик, почему она так привязана к невозвратимому, почему не освободится от прошлого, неужели она не хочет всё бросить и увидеть что-то новое?.. «Я слабость свою люблю, - ответила девушка, глядя на него поверх томика Мураками. - Люблю, когда душа болит, когда тяжело... » Только через полгода Санбой узнал, что это была цитата…

Фура проехала перекресток и остановилась.
- Все, брат. Тебе туда, – дальнобойщик махнул рукой в сторону вокзала, – а мне прямо.
- Спасибо…
- Не за что. Как, говоришь, тебя зовут?
- Санбой.
- Ну, что. Давай, Санбой, счастливо…
- Он пожал протянутую руку и открыл дверь. Взял в руки рюкзачок.
- Счастливо…
Когда фура уехала, постоял немного, глядя вслед. Что ж, нужно двигаться дальше. Накинул рюкзак на плечо: совсем легкий, почти невесомый. Сменное бельё, зубная щетка, полупустой тюбик зубной пасты, бритвенный станок, швейцарский нож, карандаш, наполовину исписанный блокнот, начатая бутылка воды, краюха вчерашнего батона... Потрепанный паспорт и деньги лежали в кармане джинсовой рубашки.
В круглосуточном обменнике на вокзале поменял пятьдесят евро и зашел в туалет. Не то, чтобы хотелось, просто взял правило поддерживать себя в форме, не опускаться. Как-то в Малаге ему пришлось остановиться в ночлежке для бездомных. И даже там, среди хиппи, праздно кочующих по Андалузии, молчаливых мигрантов, выжидающих три года для получения вида на жительство, потрепанных жизнью бомжей, профессиональных нищих, людей со справками об освобождении… - даже там он умывался, брился, чистил зубы и стирал бельё… И как-то сразу стал со всеми на дружеской ноге; конечно, насколько позволяло знание испанского. Ему даже казалось, что он не просто так оказался в той ночлежке, говорил на их языке и спал с ними в одной спальне. Он принимал всё, что происходит, плыл по течению и ни о чём не тревожился...
 
Он вышел на залитую солнцем Привокзальную площадь, где катили чемоданы приезжие и важные, как почтальоны, ходили голуби. Прямо перед ним были дома-башни, самый узнаваемый символ города. «Ну, здравствуй, Минск, - улыбнулся Санбой. – Сколько же мы не виделись, лет десять? Пятнадцать?» Он шёл, посматривая по сторонам, узнавая и не узнавая окружающее, всё было тем же и в то же время другим. Нахлынувшие воспоминания накладывались проекцией на то, что он видел, услужливо подсовывая переживания другой реальности, того времени, когда они были вместе. Жизнь словно описала круг и вернула туда, откуда всё началось…
Он шёл мимо сквера, мимо бронзовой девочки под дырявым зонтом, вспоминая то, как они с Таней прятались в этом сквере от дождя под липами, их мокрую одежду и тихие, счастливые поцелуи. А когда дождь перестал, замерзшие, бежали отогреваться к ней домой, на Коллекторную.
- Как первобытные люди спасались от холода? – спрашивала она, стоя под горячим душем.
- Грелись у костра…
- А когда ещё не знали огня?
- Обрастали шерстью…
Девушка улыбнулась и ничего не ответила. Только нашла его ладонь и легонько сжала своими пальчиками…

Он и не заметил, как вышел на Коллекторную. Ощущение неприкаянности, несвоевременности преследовало Санбоя, как в детстве, когда он сбегал с уроков и бродил по улицам в поисках неведомо чего. Жажда приключений, желание увидеть мир, найти своё место позвали его когда-то в дальние страны и теперь привели обратно. Только ни Таню, ни те чувства уже не вернуть…
В том месте, где когда-то стоял её барак с «удобствами» в конце коридора, теперь высилось круглое серо-зеленое здание из стекла и бетона, напоминающее цистерну. Он даже не стал читать вывеску: наверняка название будет таким же нелепым, как и здание. Прошел мимо, направляясь в сторону небольшого зелёного сквера с футбольным полем (Танин отец рассказывал, что сквер разбит на месте еврейского кладбища и тропинки идут прямо по надгробным плитам). И здесь, на заброшенном, разоренном кладбище, словно погружаясь в чужие сны, остановился, чтобы послушать неслышимое другим погребальное пение, чтобы увидеть, как прорастает новое из того, что стало прахом… А потом он отправился в «Парус».

Он шёл знакомыми коридорами, словно и не было пятнадцати лет пути. Всё те же голубые стены, те же двери по обе стороны, те же давно позабытые песни: «Только где-то кончается родина, Если родина есть у тебя…»  Он шёл, радуясь узнаванию, как потерпевшие крушение радуются земле. И потом, когда среди многослойных граффити на кафельной стене туалета он разобрал имя любимой, а рядом «Живе Санбой!», и дальше, в самых потаённых уголках сердца – повсюду была радость. Радость и ничего больше. Приключения, святые места, неожиданные открытия, новые знакомства, воспоминания и мечты – всё казалось блеклым подобием этой радости, всё казалось пустым и никчемным.
Он шёл по коридору, направляясь к выходу, шёл и не знал, куда держит путь. Казалось, пелена спала с его глаз, и он впервые увидел мир таким, каков он есть. Пробуждение было ошеломительным: цвета, звуки, запахи были ярки, прозрачны, дрожали и перетекали друг в друга, как в радуге. И вдруг посреди этой радуги распахнулась дверь (та самая, из-за которой несколько минут назад доносилась песня), и комната с бабочками на стене хлынула на Санбоя, затягивая внутрь, подобно тому, как набежавшая волна подхватывает позабытые на пляже вещи.

Он помнил этих бабочек, помнил комнату, помнил всё. Запахи, звуки пишущей машинки (вместо которой теперь стояли компьютеры), расположение столов, продавленные кресла, стулья, стены... Казалось, он помнил даже нечто неуловимое, вроде вкуса Таниных поцелуев долгими осенними вечерами. Там, в другой жизни.
- …Клёвый прикид, – проговорил бородатый парень в черной футболке. На футболке красовалась желтая надпись ZEUS.
- Привет, – опомнился Санбой, кивая парню в ответ. – Спасибо.
У окна с раскрытым ноутбуком сидела крашеная блондинка в оранжевом топе. Кивнул и ей.
- Я посижу с вами? Минут пять-десять…
- Смотри сам, – парень махнул рукой в сторону кресла, – располагайся.
- Может, чайку? – предложила девушка. – Как раз собирались…
- Не откажусь, - улыбнулся Санбой. – Спасибо.
Бородатый поднялся, снял с полки кружку, достал коробку с пакетиками:
- Зелёный или чёрный с бергамотом?
- Лучше чёрный…
- Окей.
Через мгновенье поставил перед Санбоем кружку:
- Держи. Пусть настоится...
- Спасибо… Только утром приехал, - пояснил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Минск всё тот же, ничего не поменялось…
- Давно тебя не было?
- Лет пятнадцать…
- А вот и нет, - неожиданно встряла блондинка. – Много что поменялось. Торговые центры новые, кафе всякие… Крутяшнее всего на улице Октябрьской, конечно, да и вообще…
- И тем не менее, - возразил бородатый, - чувак прав: построили что-то новое, но город практически не изменился. В общем и целом… Даже как-то скучнее стало: раньше хиппи везде тусили, чудики всякие, а сейчас никого и нет.
- Как же нет, помнишь, один заходил недавно, тетрадку стихов оставил…
- Так это не чудик, - улыбнулся бородатый. – Это поэт…
- Ага, поэт, - съехидничала девушка. – Поэт это не тот, складывает слова кто в рифму. Поэту нужен крутяшный шарф…
Все засмеялись.
- А художнику берет и жёлтая собачка в углу картины ...
Все снова засмеялись.
- Помню в Кордобе… - задумчиво начал Санбой и замолчал.
- Что? – поинтересовался бородатый.
- Жарко было, жарко и душно… Я присел отдохнуть в маленьком скверике с фонтаном. Рядом прямо на земле расположился голый по пояс хиппи с двумя собачками: рыжей и белой. Рыжая лежала спокойно у сумки хиппи, а белая всё бегала по дорожкам и смотрела то в одну сторону, то в другую, словно искала кого-то... Подбежит к фонтанчику, посмотрит на рыжую собаку и снова к выходу... Потом успокоилась и улеглась рядом с рыжей… Прошло минут двадцать-тридцать. Парень поднялся, надел рубашку, взял сумку и пошёл на выход, Рыжая собака побежала следом, белая осталась… Минуты через две возвращается хиппи и раздраженно говорит: «Ну, ты даешь, собака! Что у тебя в голове? О чем все время думаешь? Пойдём же! » Словно только этого и ожидая, собачка вскочила и побежала к выходу, он отправился следом...
- Хорошая собачка, - кивнул бородатый. – Только задумчивая…
- Ржачная она, - отозвалась девушка. – Собачий чудик…
Помолчали. Девушка залипла в ноутбук, бородатый что-то читал, постукивая торцом карандаша по столу. Санбой допил чай и уже хотел, было, подняться, как бородатый вдруг проговорил:
- Сон видел сегодня, будто еду куда-то в вагоне поезда… Все сидят по своим купе, причем купе такие, как в старых фильмах, каждое с отдельным входом снаружи. Поезд еле ползет, и мы скучаем… Соседи дремлют, я пробую писать, потом замечаю, что вдоль насыпи то и дело мелькают красивые камешки. Подумав, выхожу из вагона и начинаю собирать их… Поезд движется медленно, так медленно, что его можно обогнать даже пешком. Я тоже не спешу, просто собираю камешки. Потом замечаю, что по мере продвижения поезда камешки становятся красивее и богаче. Выбрасываю собранные и начинаю собирать новые. И так несколько раз. Потом мне надоедает, и, отобрав самые красивые, выбрасываю остальные. Теперь выхожу только за такими камешками, мимо которых уже нельзя пройти. Потом и это надоедает. Мы пьём чай, обедаем взятыми припасами, разговариваем, даже дремлем, а поезд идет и идет... Когда уже теряем надежду куда-нибудь приехать, поезд неожиданно останавливается, словно дойдя до тупика, и… отправляется обратно. Всё так же медленно, только теперь камешки у насыпи становятся проще и проще. И меня всё так же не оставляет желание выпрыгнуть за чем-нибудь особенным…
- Ха-ха-ха… - не выдержала блондинка. – А камешки тебе зачем? Из насыпи…
- А мне почем знать? – подхватил тот. – Это же сон…
Санбой обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на бабочек позади кресла: желтых, оранжевых, красных… Посмотрел на пустую кружку, потом поднялся:
- Ладно. Пойду я…
Он взял рюкзачок и пошёл к двери под взглядами сидящих. У двери обернулся:
- Кстати, о камешках… Вот они, лежат все вместе на насыпи, а потом ты начинаешь разделять их на лучшие и худшие. Но ведь камешки от такого выбора не прекращают быть все теми же частичками насыпи?.. Отбор, выбор – а по сути всё тоже самое. Так же и люди… Спасибо за чай! – добавил он и вышел.

Собственно, ему уже было всё равно куда идти. Тот Минск, город, в котором была его любовь, остался в прошлом, и никакие воспоминания не могли его вернуть. Надо было искать идти дальше, что-то новое, но что?..
Чему-то смеясь, мимо проходили две девушки в нарядных платьях и кедах на босу ногу.
- Скажите, далеко отсюда Октябрьская?
- Улица или площадь? – посмотрела на него рыженькая.
- Вроде, улица… Где тусят?
- А, где кафе и граффити?.. Это улица!..
- А как туда попасть?
Девушки переглянулись.
- На метро быстрее всего…
- А пешком?
- Можно. В той стороне, - махнула рукой девушка, - недалеко от вокзала…
- Найду, - улыбнулся Санбой. – Спасибо…
Улыбнувшись, девушки продолжили путь, он повернул в сторону вокзала. Шёл тихой улицей, где уютные дворики разбегаются по обе стороны, шёл, отпуская воспоминания. Прошлое прошло, надо было двигаться дальше. Он шёл, размышляя о жизни, о тех чудесных вещах, что ежедневно, ежечасно встречаются в бесконечном потоке перемен. Ведь, если вдуматься, везде есть что-то хорошее, всё время что-то происходит, не одно, так другое…

А потом была Октябрьская, красные заводские корпуса, разрисованные муралами . Санбой свернул с главной улицы и пошёл дворами, мимо каких-то строений, полуразрушенных лестниц и деревянных навесов на уровне второго этажа…
Всё было кайфово и не в напряг, везде витала атмосфера пофигизма… И ещё здесь были люди, удивительные люди – как подростки, так и солидные пятидесятилетние – совершенно небрежные в одежде. То тут, то там виднелись яркие цвета, татуировки, фенечки, и какие-то смешные значки, которые обитатели Октябрьской прикрепляли где попало: кто на груди, кто на рюкзаке, а кто и на берете...
Громко играла музыка, на пятачке у барной стойки девушка в черном трикотажном платье и сапогах до колен разговаривала с барменом, таким же невозмутимым, как его стаканы и бутылки с разноцветными наклейками. Санбой встал, было, в очередь, но бармен тотчас же повернулся в его сторону, обращая внимания на девушку не больше, чем на перегоревшую лампочку.
- Что-нибудь закажете?
- Кофе, американо с сахаром. И круассан…
- Ок, – кивнул бармен, на лице которого словно застыла приветливая улыбка. – Идите в зал, я принесу.
- Спасибо, – ответил Санбой, оставляя деньги на тарелочке возле пластмассового котика с золотыми иероглифами по животу.
Прошел во двор с пятнами пробивающегося из-под навеса солнечного света. Положив рюкзачок на свободный стул, присел за грубый деревянный стол. Ожидая заказ, покрутил головой по сторонам: просто так, ни на что не надеясь. Он вдруг подумал, что, по сути, Минск похож на Барселону: та же пограничность мышления, те же кафе и парки… И девушки, милые минские девушки…
Бармен принес кофе и круассан на блюдечке. Санбой кивнул, положил сахар в чашку и, взяв ложечку, стал тихонько размешивать, продолжая посматривать по сторонам.
- Мужчина, у вас не найдётся угостить даму сигаретой? - внезапно раздался позади него глубокий женский голос.
Санбой обернулся и увидел необъятную даму в непомерно широкой шляпе, розовом пеньюаре и сабо на босую ногу. Вечерний макияж, малиновая помада, ногти на больших ладонях и крупных стопах покрыты кричащим малиновым лаком. В руках плетёная корзинка, прикрытая платком. От неожиданности Санбой поднялся. Дама удовлетворённо кивнула и продолжила:
- Рюкзак приберите, я присяду.
В замешательстве он взял рюкзак, дама поставила на стол корзинку и села. Заметив, что он колеблется, милостиво показала рукой на его стул. Санбой сел, оставив рюкзак на коленях. Подумав, пригубил кофе. Дама убрала платок с корзины, откуда сразу же высунулась любопытная кошачья морда.
- Я не городская сумасшедшая, - пояснила дама, - чтобы везде ходить с котом. Но не могла же я его оставить дома?
Пока тот думал, что сказать, дама продолжала:
- Моё имя - Элен Летучая, вы, наверняка, слышали… Это, конечно, нельзя делать, но я всё-таки сделаю…
Она вдруг схватила круассан с блюдечка Санбоя и с аппетитом съела.
- Вообще-то я не люблю хамскую кухню, потому что она вся жирная и простая какая-то… Но эти голуби, поймите меня правильно…
- Какие голуби? – удивился Санбой.
- Голодные… Эти обезумевшие от голода птицы чуть не сбили меня с ног, когда я отдала им последний батон… Не хотела бы я жить на улице, без дивана, без мебели, без крыши над головой… или под лестницей, в коробке… ужинать, что придётся… вы меня понимаете…
В каком-то ошеломлении Санбой кивнул Элен, она продолжала:
- Я так плакала, плакала от переполнявших меня эмоций… Плакала, пока не кончились слёзы… Если б вы знали, как невыносима эта лёгкость бытия, как удручающе гнетуща…
Он промолчал, не зная, что ответить.
- …Мать не работала, только продавала вещи из дома. Отец был такой, озлобленный на весь мир: тиран, деспот, маменькин сынок… Не слышала от него ни одного ласкового слова, кроме «дура»… Как мы жили, даже не можно описать словами: порой из еды у нас были только яблоки и макароны… Потом я всех научила покупать песто…
И тут он вспомнил её. Тогда, пятнадцать лет назад, Элен тоже была со странностями, надевала непомерную одежду и наносила немыслимый макияж. Она была какой-то там ведущей, эрудированной всезнайкой, её даже приглашали на кинофестивали. Теперь от прежней умницы осталась лишь оболочка. «Время-время, - вздохнул Санбой, - что ты делаешь с людьми… Впрочем, наверняка, у неё и теперь были поклонники…»
Он поднялся и, попрощавшись, пошёл на выход из кафе. Не обращая внимания, Элен продолжала сама себе:
- Это всё заговор: мёртвые правят миром живых… Знаете, фараоны, цари и другие древние животные – вот они все…

Санбой снова шёл тихими Минскими улицами, прощаясь со всем, что он помнил. Он шёл, окутываясь, обволакиваясь зеленым шумом, просто шёл в никуда. Тёплый, напоённый ароматами вечер вёл его дальше и дальше, до самого неба…
Что ж, мир таков, каков он есть, не больше и не меньше. Когда уходит одно, приходит другое, не менее прекрасное. И если течение уносит тебя из мест твоей юности, значит, пришло время перемен. Не надо сопротивляться, не надо пытаться вернуть то, чего больше нет. Просто плыви по течению день за днём, минута за минутой. Все восхитительно и желанно, и будь, что будет...
А потом остановилась попутка, и дальнобойщик, удивительно похожий на умершего друга, предложил ему место в кабине… Все повторялось, добрые люди регулярно появлялись в его жизни, словно направляемые неведомой силой.
Убаюканный движением, Санбой устроился удобнее и предоставил всему идти свои чередом. Вот бы проснуться там, куда направляешься, проснуться раз и навсегда, проснуться у себя дома – там, где прекращаются любые желания…. Веки его смеживались все больше и больше, пока не закрылись.

Летние сумерки, тёплые детские ощущения. Всё кажется сотканным из золотисто-зеленого света. Он снова на улице детства, стоит на аллее, по которой можно подняться прямо на небо. Спугивая кузнечиков, проходит вперёд, и, распахнув руки, бросается вверх, в огромное, беспредельное небо. Что-то подхватывает его, не позволяя упасть, и несет всё выше и выше...
И вот он уже посереди большого парка. Решает немного погулять, прежде чем продолжить полёт, и вдруг видит Таню, такой, какой она была пятнадцать лет назад… И вокруг неё с десяток собак, маленьких и больших, породистых и дворняжек. Обрадованный, бежит к Тане, но не находит ничего умнее, как сказать:
- Сколько у тебя собак…
- Все умерли, -  грустно улыбнулась она, - только здесь и встречаемся. Ты вот что, прекращай летать, пора возвращаться…
- А как?
- Давай руку.
Он протянул ладонь, Таня отпустила поводки и взяла его пальцы своими пальчиками. Потом шагнула в небо, увлекая за собой.
- Закрой глаза.
И не успел Санбой закрыть глаза, как услышал: «Вот и всё: мы дома…»