Я буду звать тебя Алиса...

АЛЕНА БОСУЭЛЛ - http://www.proza.ru/author.html?bosuel

Проснувшись, она еще долго лежала, не открывая глаз, не желая расстаться со сном. Ей очень редко снились сны, еще реже – сны цветные, и почти всегда она их забывала сразу же после звонка будильника. Сегодня сон не уходил, и это было сказочно прекрасно.
- Я буду звать тебя Алиса, - сказал, обнимая ее, человек, приснившийся под утро.
- Я буду звать тебя Алиса, - и в его руках было так спокойно и хорошо.
- Я буду звать тебя Алиса, - но сны, почему-то, не длятся вечно, – а как хотелось бы!
Спать вечно… Подумав об этом, она поежилась и открыла глаза: ну, здравствуй, новый день! Что в тебе хорошего? Или – плохого? Скорее уж – никакого, как все в последнее время. Она усмехнулась: ну, дорогая, какой это был год? – Никакой! Серый, пресный, тягучий, словно… словно густой крахмал.
«Я буду звать тебя Алиса, » – вновь вспомнилось ей, и она поняла, на кого был так похож Человек-Из-Сна.
Со времени той встречи прошло чуть больше года, и иногда ей казалось – это было вчера, а иногда – что прошла вечность. Несколько миллионов – нет, миллиардов – лет, а она все живет и живет: одинокая, никому не нужная, единственная бессмертная на всей пустынной, давно умершей планете. И надо бы умереть, но как? Бог не дает этого счастья, Он лишь советует: терпи, авось все-все-все-все образуется, и он вспомнит о тебе. Он приедет вечером и сыграет для тебя «Sometimes» – как тогда, миллиарды лет назад. Но он все не приходит и не приходит, и она уже не ждет, но еще надеется, а может еще ждет, но уже не надеется. И завидует тем, кому не надо ждать, и тем, кто уже дождался, и тем, кто, не дождавшись, - ушел.
Это был роман без начала, роман без конца, это был обыкновенный современный роман без сюжета, вступлением к которому послужило отмечание какого-то события – не важно, какого, да оно и забылось уже за давностью лет. Важно то, что тогда «все начиналось так хорошо, а кончилось как обычно», и ближе к кульминации великой пьянки она ушла из комнаты. Вот оно, преимущество своей (!), отдельной (!) квартиры (!), - пьяненькие гости могут спокойно передвигаться, не опасаясь наткнуться на кого-нибудь «не своего». Могут даже мирно уснуть в облюбованном уголке, никто не тронет – если, конечно, этот уголок не является жизненно (морально?) важным центром. Это – в активе. А в пассиве – хроническое отсутствие еды и не менее хроническое пьянство.
Она вышла на кухню, уселась на полу между пустых бутылок и, закурив (ну и гадость же этот ваш North Star!), погрузилась в созерцание рукописного плаката на противоположной стене. Украшенные виньетками буквы гласили:
Пьянству – boy,
И пьянству – girl,
Все танцуют
Rock-&-Roll!
- Высокая поэзия! – услышала она насмешливый голос, и, от неожиданности слегка испуганно, кивнула:
- Да…
- Ты не против, я здесь тоже покурю?
- Нет… не против.
Она разглядывала сквозь пелену табачного дыма собеседника (вернее, сокурильщика – молодой человек увлекся своей сигаретой и молчал). Высокий, темноволосый, с аккуратной бородой-эспаньолкой. И глаза - кошачьи, желто-зеленые. Как же его зовут? То ли Дерек, то ли Дрейк… вспомнить имя человека, представленного тебе в самом начале вечера – это так сложно! Одно только она помнила хорошо: этот парень играет на саксофоне, и его инструмент стоит в коридоре, убранный в изогнутый жесткий чехол, именуемый «кейс» («Рада, пристрой кейс куда-нибудь. Но так, чтоб не падал!» – «Хорошо, дорогой. Вот здесь ничего?» – «Да, вполне.»), и так хотелось бы его услышать, но сейчас нельзя: стены картонные, как и в любом панельном доме, время позднее… соседи и так с трудом терпят почти ежевечерние «сейшены».
- А ты что тут одна?
- Скучно, - пожала плечами она. – Старые песни достали, новых не поют…
- А хит сезона? – усмехнулся он. – В смысле, «Орландина».
Она пожала плечами снова, старательно нарисовав на лице гримаску полного презрения. Ей было не то, что скучно – безумно тоскливо и одиноко на этом празднике Нового Дня. И можно было бы напиться – но зачем? Станет легче? Да… на несколько часов. А потом к скуке прибавится еще и похмелье.
- Что же ты любишь? – невзначай поинтересовался собеседник.
- Ну… джаз в основном.
- О! – оживился он и принялся разглагольствовать о музыке вообще и джазе в частности. А она кивала в ответ головой, в нужных местах говорила «да», или «да…», или «да?», или, даже, «да???», а мысли ее витали где-то в облаках. Она смотрела в окно, смотрела на первый снег, танцующий в свете ночных фонарей, и – экспромтом:
Этот новый бриллиантовый снег,
Он открыл свою дверь в ночи,
Этот новый бриллиантовый снег,
Посмотри на него, помолчи.
Этот новый бриллиантовый снег,
Будет вечной твоею судьбой,
Этот новый бриллиантовый снег,
Эта ночь, этот звездный покой.
Этот новый бриллиантовый снег,
Он не тронут следами пока,
Этот новый бриллиантовый снег,
Словно ветер и жизни река,
Этот новый бриллиантовый снег,
Этот новый бриллиантовый снег…
- Хэй, ю!
Она вздрогнула от резкого окрика:
- Что?
- Я говорю, может вина принести? Вино будешь? – взгляд у него насмешливо-сочувствующий, он явно решил, что она слегка перебрала.
- Буду… И сигарету буду… - да и пусть думает, что хочет, ей-то что! И он вышел, а экспромт не вернулся. А потом пришел этот парень и сказал:
- Сигареты кончились. Пойдем?
И она согласилась, и пошла шнуровать ботинки.
На улице она взяла его под руку – левую, свободную, в правой зачем-то был кейс, объяснила, что до ближайшего «ночника» минут 10 ходу.
Он рассказывал что-то, но она почти не слушала: ей было очень хорошо. Так хорошо ей не было с раннего детства. Мелькнула шальная мысль: «Неужели я буду кому-то нужна?», - но была тут же с позором изгнана: не надейся, твое одиночество продлится вечно. Ну, разве что прервется поток каких-то соответствий, ведущий к продолжению чего-то, именуемого «жизнь», а он не прервется еще лет 40…
«Ночничок» вынырнул из темноты как-то внезапно, но зато очень вовремя: желание курить достигло крайней высшей точки. И пока Дерек (да, именно так, никакой он не Дрейк!) расплачивался, она, зажав под мышкой его кейс, замерзшими пальцами (а вот не забывай перчатки!) извлекала сигаретку.
- Как же ты нетерпелива! – улыбнулся он, поворачиваясь к ней передом, а к ларьку задом и протягивая бутылку пива. – Я решил, что «четверочка» нас вознаградит за этот поход.
- Спасибо… - почему-то смутившись, сказала она, прикурила от протянутой его рукой зажигалки и принялась злиться на себя. Смутилась она, видите ли, аки школьница последняя, а все туда же, на grandes pianki лезет! Еще покраснеть не хватает, и он совсем тебя примет за идиотку!
Они свернули в какой-то садик, прошли по заснеженной тропке, и оказались перед живописной «расселенкой» без крыши и с уже изъятыми хозяйственными дачниками стеклами, дверями и перилами. В пустые проемы окон было видно темное звездное небо…
- Грандиозно! – восхитился он и, легко вскочив на подоконник, достал саксофон. – Стой здесь. Я хочу играть для тебя! Представь себе: огромный зал, фанаты у края сцены, свечи, рампа, и я – в концертном костюме… И я играю только для тебя.
И он заиграл «Sometimes». Он играл по-своему, и до отвращения приевшаяся мелодия приобретала какие-то новые оттенки, звала закрыть глаза и последовать за ней, в таинственный и загадочный мир. И Рада так и сделала, оставив единственным тонким мостиком между двумя мирами пиво и сигарету, тихо тлеющую в пальцах. Она качалась на волнах переливов, и становилось так легко, так спокойно, словно в хорошем сне, а музыка все продолжалась, все звала за собой, обещая золотые горы, молочные реки с кисельными берегами, небо в алмазах - и прочие радости жизни. И на какое-то время Рада забыла обо всем, что так мучило и терзало ее, забыла о семейных ссорах и о своем – таком привычном – одиночестве, и обо всех неудачах, преследующих ее с тех пор, как мама решила, что дочь уже достаточно взрослая и перестала оберегать от жестокости мира.
А саксофон рыдал и смеялся, любил и ненавидел, мечтал и грустил, словно живой, и когда мелодия – вдруг, внезапно, - оборвалась, она испугалась, что инструмент умер…
- А теперь я хочу сигарету, - неестественно бодрым голосом сказал Дерек, спрыгнув с подоконника. Рада достала пачку, прикурила и протянула ему уже горящую.
- Спасибо, - сказали они одновременно, и рассмеялись оба – весело, как дети. И неожиданно он крепко обнял ее и прошептал:
- Я буду звать тебя Алиса.
- Почему? – тоже шепотом спросила она.
- Потому что женщину с такими безумными глазами просто не могут звать иначе… и ее нельзя не любить!
И когда утром она проснулась на его плече, никто не удивился. Только она поняла, что все это слишком хорошо, чтобы продлиться вечно, но она прогнала это ощущение: нечего портить настроение… до поры-до времени.
И – не рано, но и не поздно, - это время наступило… «Наверное, вовремя, - думала она, глядя, на Дерека, созерцающего утренний сумрак за окном с преувеличенным вниманием. – Наверное, так и должно было быть, - думала она, не получив обычного «спасибо, котенок» в ответ на принесенную чашку кофе. – Наверное, и поделом, - думала она, ставя на магнитофон любимого им Армстронга, слушать которого становилось в последнее время все тяжелее. – Так и надо».
Он улыбнулся, оживившись, и начал отстукивать ритм ногой, прищелкивая слегка пальцами. И молчал. И только заслышав «All of me» сказал:
- Я думаю, надо потанцевать…
Она согласилась, и он обнял ее, но не так, как хотелось бы ей. «Ну вот и все, » – обреченно подумала она, и ей вдруг стало так больно и обидно, что она поспешила опустить глаза, скрывая навернувшиеся слезы.
- Ну что ты? – ласково спросил он, но это была ласка, обращенная к чужому человеку. Она пожала плечами – вернее, одним плечом, - и, неожиданно для себя, резко взглянула ему в глаза:
- Поцелуй меня…
Он склонился к ее лицу, на миг прильнул губами к ее щеке, и она снова подумала: «Ну вот и все…» – столь непохож был этот жест на нежный поцелуй.
Закрыв за ним дверь, она вернулась в комнату, чувствуя себя совершенно опустошенной, присела на край дивана и вдруг, всхлипнув, упала, зарыв лицо в подушку:
- Так, так тебе, дура! Шлюха проклятая! Счастья ей захотелось! Ага, сейчас! Вот и поделом тебе, идиотка! – кричала она, покрывая ударами маленьких кулачков диван, подушку, а заодно и свою голову. – Получила? Ишь, блин, размечталась! Дура… Дура!..
Когда ее силы слегка иссякли, а в горле начало першить от крика, она вспомнила, что в ванной на полочке есть бритва. Острое, новенькое лезвие... И – для контроля – есть какое-то снотворное… И это – самый простой, самый реальный, самый желанный выход. И она даже встала, даже почти дошла до нужной двери, но телефонный звонок остановил ее на полпути. Она машинально взяла трубку, перекинулась с кем-то парой ничего не значащих фраз, не понимая, с кем о чем разговаривает. Разговор закончился, и она, двигаясь как во сне, вернулась в комнату, достала старенький, потрепанный блокнот – и выплеснула на бумагу всю боль, всю обиду, все презрение к самой себе:
В темных глазах ночи твое безразличье,
Словно глупая песня – твой голос.
Мы забыли любовь и приличия,
Но не взяли счастья в замен.
Что случилось? Почему вдруг темно и страшно?
Неужели все кончено – и нет ничего?
Это так дико и странно – тебя рядом нет…
Вихрь снежинок весенних на ветви,
Словно слезы в рюмку с вином.
Навалилась разлука тысячью бед,
След твой растаял вдали…
Солнце спряталось, и стало темно,
И цветы все увяли, будто осенью,
Но не слышно проклятий, не видно слез,
Только голос стихающий: «Приди…»