Его жизнь

Его жизнь – очень странная пьеса. Он страдает и считает её ужаснейшей из трагедий. А зрители весело смеются – для них это всего лишь простенькая и незамысловатая комедия, слишком затянутая и однообразная, но временами забавная. Каждый день его жизни – новое действие пьесы. И каждое новое действие похоже на предыдущее и на последующее до такой степени, что между ними почти нельзя найти никаких различий. Но это со стороны. Для него каждый день по-своему безысходен. Он упрямо ведёт счёт бесконечных плевков и обид, несмотря на то, что прекрасно знает о невозможности отомстить. Не рождённая месть кружится над его головой крохотной пепельно-серой птичкой и иногда пытается выклевать ему глаза. Но это трудно сделать: он очень редко смотрит вверх и никогда не смотрит прямо перед собой. Он смотрит под ноги. Он никогда не видел своего Кукловода. Но из чёрного провала наверху тянется тонкая паутина нитей. Кукловод дёргает нити, и он снова выходит на сцену. Но зрители не аплодируют – он им уже давно наскучил. Он горд и хочет уйти, не сказав ни слова. Но Кукловод дёргает нити, и он говорит что-то невнятное и нелепое. Он хочет плакать, но Кукловод дёргает нити, и его лицо стягивается в уродливую улыбку. Она так безобразна, что над ней просто нельзя не рассмеяться – и зрители смеются. В такие минуты он мечтает поджечь сцену и зрительный зал (особенно зрительный зал).
Другие артисты потешают публику, гоняя его палками по сцене. Это выглядит невероятно смешно. Никто не остаётся равнодушным. Вот он пытается переубедить в чём-то рослого и смуглого артиста, который глядит куда-то в пустоту зала и мучительно растянуто зевает. По залу проходит лёгкий смешок. Вот он также робко и нелепо пытается признаться в любви красивой артистке, нахмурившей брови и с отвращением кривящей губки. Зал взрывается радостным хохотом. Кукловод дёргает нити, и он кланяется публике.
Он не читал сценария, но понял сюжет пьесы. Его не устраивает роль, но другой ему не предлагают. И вот, приняв всё, как есть, он вновь выходит на сцену, а под пыльной и измятой маской тлеют угли не пролившихся слёз.