Гантиади. Под чинарой густой...

 
       Когда пьяный отчим уже не в первый раз перепутал кровати и полез на Нинку, она не испугалась. Двинула ему коленкой промеж ног – сам сполз, козел вонючий. И место своё быстренько нашел - к матери пристроился, обнял, засопел. Мать казалась спящей, но только казалась: умела она сделать вид, что ничего не замечает. Зато потом обязательно к чему - нибудь придерется, унизит, обзовет, попрекнет, припомнит и это, и что замуж пора.

 Ясно, что пора, но за кого? После школы многие девчонки повыскакивали. В белых платьях сфотографировались, а что сейчас? Кто разводится, кто передачи возит. Некоторые вместе с мужиками бормотуху жрут, дерутся и плодят нищету. Нет, чем так, лучше никак!
 
 Презрение и брезгливость переполняли ее. Как с отчимом под одной крышей жить? Мама стеной за него! Что в нем нашла? Как может? Тревожный сон приостановил бег мыслей, а, может, и во сне вопросы прыгали в голове, натыкались друг на друга и запутывались в огромный узел.

 Утром, когда и мать, и отчим, встали по будильнику и ушли на шахту, Нинка побросала свои пожитки в сумку. Пришла на вокзал и села на проходящий поезд "Москва – Тбилиси". Вагон был полупустой: в одном конце кавказская компания играла в карты, в другом - многодетная семья дружно уплетала дорожный паёк. Нинка села подальше от картежников, к окну, за которым мелькали неказистые дома поселка, пыльные улицы, бесконечные заборы.
 
 Без сожаления смотрела она на остающиеся в прошлом терриконы шахт, на выжженную степь. Ехала Нинка к тетке, к двоюродной сестре отца, которую видела всего один раз - на отцовских похоронах. Тогда, четыре года назад, тетя Вера позвала ее к себе, но мать не отпустила, боялась остаться одна. Теперь многое изменилось. Нинка чувствовала, что стала не нужна матери, что мешает ей. Но, кроме матери, у неё никого нет. Еще в Абхазии тетя Вера.
 
 Под стук колес Нинка задремала, а когда проснулась, поезд шел по высокой насыпи. Справа, рядом, плескалось море. Слева - горы. Чем дальше на юг шёл поезд, тем ближе к морю подступали горы. Местами рельсы насквозь проходили через них. Тогда в вагоне становилоось темно, - поезд входил в тоннель, и гулкое эхо усиливало и разносило по подземелью перестук вагонных колес. Потом впереди появлялся свет, и поезд выныривал из полной темноты в солнечный мир, чтобы снова погрузиться во мрак очередного тоннеля. Нинка и сама была, как во мраке тоннеля, но в окно смотрела все время, не отрывясь, будто искала свет, который должен вот-вот забрезжить и в её жизни.

 Сочи проезжали уже ночью, поэтому Нинка видела только множество огней. С одной стороны они убегали вверх - к ярким звездам южного неба, а с другой – к морю. Из репродуктора зашипело старинное танго:"Помнишь лето на юге,
 берег Черного моря…",- и Нинке стало страшно. Было в этой мелодии тихое очарование грусти, сладострастие и боль. Сердцем Нинка откликнулась на этот чувственный зов и тут же испугалась самой себя.

 Вокруг звучала незнакомая речь, по вагону сновали туда-сюда смуглые мужчины, многие женщины были в черных одеждах. Откуда у них столько горя? Нинка вглядывалась в их лица, и они казались ей больше злыми, чем несчастными.
 
 Тетя Вера жила в учительском общежитии. В комнате, кроме высокой никелированной кровати, на которой спала сама тётя Вера, была кушетка. На ней и предстояло поселиться Нинке. Непростые вопросы трудоустройства и прописки тётя Вера взяла на себя, благо везде работали или родители учеников, или их родственники. Нинке тётя Вера купила билет на озеро Рица, велела отдыхать, в море купаться и налегать на витамины.

 Уже на следующий день экскурсия на Рицу поставила перед Нинкой проблему. В её родном поселке кавказские ребята встречались, но их было немного, они вели себя дружелюбно, побаивались местных парней - не наглели. Здесь были сплошь одни только кавказцы, с усами и без усов, они вели себя, как хозяева жизни. Кожей чувствовала Нинка, как её разглядывают, мысленно раздевают, ощупывают глазами. В ушах звенело от назойливых приставаний: "Дэвушка, мы гдэ-то встречалысь?", в глазах рябило от белозубых улыбок усатых прилипал. На витамины Нинка налегала исключительно дома, а на море ходила только с тетей Верой. Она просто физически боялась оказаться на улице одна.

 Прошло три недели, Нинку "по почте" выписали из материнского дома и прописали к тете Вере. На работу её определили в котельную партийного Дома отдыха. Услышав, что она будет кочегаром, Нинка потеряла дар речи, но выбирать было не из чего.
-За это спасибо скажи, зарплата приличная, премия бывает! - поучала тетя Вера.

 Нет, не пришлось Нинке кочегарить с лопатой у жаркой топки. Всё было механизировано, автоматически подавалось горючее. Она должна была следить за давлением в системе и регулировать его, нажимая на две кнопки. Непыльная работа.

 Отсиживая в котельной двенадцатичасовые смены, Нинка глотала романы о возвышенных чувствах, благородстве и преданности, страсти и любви. Она боялась мерзостей, грубой силы и похотливости реального мира. В вымышленном мире книжных героинь ей было уютно и хорошо. Но они все ждали любви, любили и были любимы. И Нинка тоже ждала большой любви, курортный роман её совершенно не интересовал.

- Убери свои лапы, таракан усатый! - визжала она на весь автобус, и усатый не знал, куда деваться, столько соседских глаз неодобрительно поглядывали на него.
- Ха-ха-ха! Недотрога! Подумаешь! - и на Нинку опять смотрели , ведь такую нечасто встретишь. Чужое внимание было для неё чем-то вроде душевного наказания, в толпе ей хотелось быть тихой и незаметной, но так не получалось.
 
 Нинка ждала любви и не разменивалась по пустякам. Не пыталась найти своё счастье методом проб и ошибок. Она не стреляла глазами по сторонам, смотрела , чаще всего, под ноги; не носила броских вещей, не распускала по плечам волосы. Нет, она терпеливо ждала настоящей любви, но не искала её. Она еще только готовилась к встрече с ней, а любовь уже пришла. Неожиданно.
 
 К тети Вериному соседу – школьному учителю труда Гиви – приехал брат. Нинка как раз спускалась к колонке с пустым ведром. Он посторонился, пропустил её на узкой лестнице, откровенно рассмотрев всю: с ног до головы, и с головы до ног. Волна горячей крови прилила к Нинкиным щекам, и она опустила глаза.
Его оценивающий взгляд не вызвал у неё бури протеста, а лишь смутил, растревожил, взволновал.
"Он" – догадка обожгла её. Зазвенело в ушах, кругом пошла голова, руки и ноги стали ватными. Нинка выронила ведро. Брякнула ручка. А она стояла и смотрела в спину этого восходящего по лестнице парня.

 Его звали Георгий. Он отслужил на Тихом океане и приехал к старшему брату. В этот же вечер в виноградной беседке был накрыт стол. Потрудились соседи, помогли, кто чем смог. Стояли на том столе тарелка к тарелке мамалыга и лобио по-грузински, армянская долма и русские пельмени. Их, почему-то, ели с аджикой.

 Слепой баянист Ларипиди заиграл веселую мелодию, и его жена Валька первой соскочила со своего места, затопотала, затянула голосянку:
"Селезень мой, селезень! Топчи меня каждый день!
Если будешь через день – я продам тебя, селезень!"
Тетя Вера шикнула на бесстыжую Вальку, а на лице баяниста расцвела и задержалась самодовольная, счастливая улыбка.
-А теперь танго! – командовала мужем Валька. Она пригласила тетю Веру. Это было примирительное дамское танго. Образовалось ещё несколько пар.

 Когда Георгий, поправив ремень с якорем, подошел к Нинке, у неё вся душа провалилась в пятки. На негнущихся ногах, прямая, словно кол проглотила, она сделала шаг навстречу. Его руки легли ей на плечи – и будто электрический разряд пронзил всё её тело. Оно стало мягким, послушным и податливым, оно само потянулось к нему.
- Глупостей не наделай! – учила Нинку тем же вечером тетя Вера, аккуратно развешивая на спинках стульев кружевное убранство своей кровати. - Парень, конечно, видный, но грузин! Помотросит и бросит. Не женится на тебе никогда!
- Тетя Вера! – невинным голосом отвечала ей Нинка, - ни о какой женитьбе никто и не думает! Просто, он мне понравился. Вы же сами сказали, что видный!
-Что видный, тоже сказала,- продолжала тетя Вера. – Но главное, что я тебе, голубушка, сказала: он – грузин! Не женится он на тебе, так и знай! Сам захочет, так семья не позволит! Это сейчас он такой независимый, перья павлином распускает. На самом деле – не так просто у них. Выбрось его из головы!
- Это раньше так, наверно, было. Сейчас всё не так! – махнула рукой Нинка и с головой ушла под одеяло. Засыпая, она под музыку танго парила над виноградной беседкой. Большие руки Георгия крепко держали её за плечи.

 Назавтра Георгий, как старый знакомый, ждал Нинку на проходной. Они не договаривались ни о чем, но, увидев его, Нинка заулыбалась широко и счастливо. Георгий позвал ее в ресторан в Гагры – Нинка не согласилась. Она не была ни в Гаграх, ни в ресторане. Но что-то изнутри подсказывало ей, что на это она не должна соглашаться. Вспомнился анекдот: "Кто её обедает, тот её и танцует!". Нет, в ресторан Нинка не соглашалась категорически.

 Пошли в кино. Смотрели американский фильм "Сахара" Когда героиня оказалась в палатке бедуина, Георгий взял Нинкину безвольную руку в крепкую свою. А, когда герои фильма целовались под водопадом, - их с Георгием губы тоже слились в поцелуе.

" Пусть даже и не женится!" – пронеслось в Нинкиной голове через неделю, когда она полностью уступила напору его горячей ласки. С этого дня они стали неразлучны. Георгий устроился шофером на консервный завод, получил ЗИЛок, в кабине которого они и жили за неимением другого "собственного" жилья. Ведь не у тети же Веры? И не у Гиви?

 Постепенно догорел курортный сезон, стихла веселая музыка, пошли дожди, поспели мандарины.
- Я только на одну неделю, - объяснял изумленной Нинке Георгий,- туда и обратно. Заработаю. Нам с тобой деньги ох как нужны будут!
Нинка понимала, что Георгий уедет, независимо от того, что она скажет . Но то, что он с ней как бы советовался , было приятно. И намек на некое общее будущее, в котором ой как будут нужны деньги, заставлял Нинкино сердечко биться быстрее.

 Георгий действительно быстро обернулся. Он гнал свой ЗИЛок по 18 часов в сутки. От такой езды глаза уже на третий день начинали слипаться сами собой – хоть спички вставляй! Георгий съезжал на обочину, заводил будильник на час вперед и проваливался в сон, как Штирлиц.

 Из первого рейса он вернулся к вечеру шестого дня. Отмылся в душевой при котельной, посадил Нинку в кабину и увез по горной дороге в дикое ущелье реки Псоу. Там, на зеленой поляне, в кабине грузовика, они были счастливы . Не было сил произносить слова, да и слова были не нужны. Оба они ощущали себя половинками единого целого, но, только сливаясь, обретали это счастливое единство. Обессилев от ласк, они не размыкали объятий. Так и лежали неподвижно, молча, проваливаясь в бесконечность времени, не думая ни о чем.

 Не обошелся Георгий этой зимой одной поездкой, ездил каждую неделю до середины января, пока не закончился мандариновый сезон. Тем временем Гиви приобрел участок земли и залил фундамент дома.

 Георгий не говорил с Нинкой о их будущей жизни, не строил замков на песке, но этот ленточный фундамент был важнее слов. Вырисовывался план дома на две братских семьи, и ясно становилось, зачем ох как нужны деньги. Даже тетя Вера, наблюдая из своего окошка за всей этой строительной суетой, притихла и оставила при себе мудрые советы.

 К весне Нинка поняла, что беременна. И Георгий понял. Нинку так мутило и тошнило, что не надо было ничего объяснять. Тут всё и началось.
 Из города Зугдиди прибыли две машины родственников: дяди-тёти, но не родители Георгия и Гиви. Они останавливались напротив школьного общежития и беззастенчиво, оставаясь в машинах, рассматривали Нинку, когда та выходила из дому. Они дежурили у проходной, разговаривали с соседями, но не с самой Нинкой. С приездом родственников Георгий исчез, он всё время находился в доме дяди, с которого и начался переход семьи Гергедава через горы к морю. Так продолжалось целых два дня. Нинка вся истерзалась неизвестностью. Тетя Вера молчала, как воды в рот набрала, потому что не знала, что и сказать.

 На третий день слежка за Нинкой прекратилась, но затишье и неопределенность еще больше угнетали и тревожили. Вечером пришёл Георгий. За его сдержанносью Нинка почувствовала какую-то шершавую неловкость, попытку отстраниться, но только почувствовала,- подумать не посмела. Она вообще давно уже думать перестала - взошла на костер чувств и страстей. Какие уж тут мысли?
 Георгий вел её в дом дяди, где и собралась вся родня. И Гиви там был, только, когда Георгий вошел в дом с Нинкой, он вытащил из пачки сигарету и выскочил во двор. Вроде, курить ему приспичило. Знал Гиви, что там будет.

 Все присутствующие говорили по-грузински, а Нинка стояла и не понимала ни слова. Понимала она, что эти чужие люди сейчас решают её, Нинкину судьбу, и, скорее всего, отбирают Георгия. Он стоял рядом с Нинкой, но "рядом" было чисто территориальным. Впервые они были рядом, но врозь. Георгий молчал, смотрел в окно, в разговор не вступал и даже не очень к нему прислушивался.

 Наконец этот непонятный Нинке птичий базар утих, и заговорила полная, еще не старая женщина, одетая в черное:
- Подойди сюда, гого! – позвала она.
 Оторвавшись от косяка, к которому до этого прислонялась, Нинка потеряла опору.
- Ты хорошая девочка, - продолжала женщина в чёрном, но ты не пара нашему Георгию!
 Нинка искала его глаза – он её взгляда избегал - тупо смотрел в пол или на носок своего ботинка.
- Мы знаем,- продолжала эта чёрная тетка, - что Вы с Георгием совершили, как это по-русски? Блуд! Этот ребенок не должен появиться на свет, он зачат в грехе, он – грех! Забудь, что было! Вы – не пара, Георгий будет несчастен с тобой!

 Черная тетка говорила и говорила, а у бедной Нинки не было сил ни слушать, ни, тем более, понимать её. Она видела, как в присутствии родственников Георгий, её родная половинка, стал чужим и безразличным. Эти родственники вдруг показались Нинке не настоящими живыми людьми, а предками, говорящими мудрые и непонятные слова откуда-то из глубины веков. Сама комната вдруг показалась ей фамильным склепом. Она физически ощутила запах разлагающейся плоти – неодолимая рвотная волна поднялась из самого живота. Нинка бросилась во двор, к забору.

 Когда Нинка распрямилась и тыльной стороной ладони вытерла рот, рядом стояла та же толстая чёрная тетка с конвертом в руке.
-Это тебе на все расходы, и еще платье купишь! – сказала она многозначительно.
 И тут с Нинкой произошло то, что бывает с сильно пьяным человеком, который усилием воли пытается встать, выпрямиться и шагать прямо.
 - Ничего мне от Вас не надо! Ничего не хочу! Арапери ар минда!- гордо выговорила она по-грузински и, хлопнув калиткой, выскочила из ограды на улицу.

 Добравшись до своей кушетки, Нинка ничком на неё рухнула и завыла, уткнувшись в подушку. Тетя Вера предлагала воды попить, чайник трижды кипятила. Нинка не отзывалась, а только еще сильнее тряслись её плечи, еще безутешней становился вой.
 Своими трудовыми червонцами заплатила Нинка за аборт и вступила в новый, ледниковый, период жизни.

 Она не убрала с тумбочки фотографию Георгия в морской форме. Рядом поставила свою, тоже удачную, со счастливым и беззаботным выражением лица, которое к ней не возвращалось. Между двумя фотографиями посадила маленького целлулоидного пупса. Часами после работы она смотрела на это трио и бормотала себе под нос: "Это моя семья, которой нет".
 Наступило лето, ожил курортный край, толпы отдыхающих слонялись целыми днями между поселком и пляжем, зазывная музыка лилась отовсюду, а Нинка напевала себе под нос только одну песню: "Я шут, я Арлекин, я просто смех!"
 Ничем не интересовалась, никуда не ходила, ни с кем не знакомилась в этот трудный для неё год Нинка. Так и просидела затворницей в комнате своей тети Веры: дом – работа, работа – дом.

Если бы она смотрела по сторонам, то увидела бы, что Гиви остановил постройку дома. Георгий совсем перестал появляться у него - поселился у дяди. Но Нинка ни на что не смотрела. Её глаза как бы перевернулись и видели теперь только то, что было внутри. Мрак и отчаяние поселились в Нинкиной душе. Они служили черную мессу отпевания любви и погребения надежды.

 Однажды утром, после ночного дежурства в котельной, Нинка вышла через проходную на улицу и, как всегда, начала отстукивать каблуками дорогу домой.
Спиной она почувствовала его присутствие. Георгий медленно и почти бесшумно ехал по дороге, вдоль которой тянулся тротуар. Он как бы преследовал её некоторое время, потом дал газу, обогнал, помчался, затормозил, рывком сдал назад и открыл дверь кабины:
 – Садись!
 Нинка долго смотрела на него снизу вверх. Во взгляде её не было ни испуга, ни удивления, ни укора, но был немой вопрос.

- Ну же, садись! – скомандовал Георгий, и Нинка подчинилась, вскочила на подножку, потом в кабину, будто и не было этого страшного года отречения и предательства.
 И снова Георгий повез её по горной дороге в ущелье реки, где опять они стали двумя половинками одного целого. Утолив голод первой страсти, они лежали на зеленой поляне, и солнечный свет струился на них сверху сквозь кроны вековых чинар. Земля была прекрасна и безлюдна. Шум реки и щебетанье птиц не нарушали покоя и тишины. Мир был прекрасен, и этот мир принадлежал им.
 В этот же вечер Георгий перевез свой дембельский чемодан к Нинке, а Гиви накрыл во дворе стол и после первой пары тостов объявил, что уступает молодым свою комнату, а сам поживет в палатке, пока не подведет под крышу дом.
 Через девять месяцев у Нинки с Георгием родилась дочь – Гульнара. Георгий дневал и ночевал под окнами роддома, таскал Нинке соки и фрукты, но при этом упрямо твердил:
 -Сына надо! Сына!
 За сыном Нинка отправилась, досыта накормив Гульнару грудью.
Ещё на день сцедила, оставила всё хозяйство на тетю Веру, и ушла в роддом. Георгий в этот день был в Сухуми. Там он увидел огромные шоколадные конфеты "Гулливер". Конфеты поразили его воображение. Вечером он узнал, что у него родился сын.
Четыре шестьсот!
 - Гулливер! – выдохнул Георгий счастливо, и Нинка не возражала.

 Гиви с Георгием достроили дом. Крестины Гулливера отмечались в новом дворе. Гиви женился, но родню не гневил – взял сосватанную ему непорочную грузинскую невесту, которую успел дважды повидать до свадьбы.

 Нинка постепенно начала понимать грузинскую речь, научилась печь хачапури, варить мамалыгу и готовить сациви. Она рассталась с работой, каблуками и книжками о любви, но была совершенно счастлива. Всё, чего она лишилась, не имело для неё теперь ровным счетом никакого значения. Смыслом её жизни стала любовь, любовь к Георгию, к Гульнаре, к Гулливеру. Тетя Вера на старости лет грелась в лучах этой бесхитростной, как кукурузная лепешка, но солнечной любви. Многие соседи, глядя на эту неправильную, но очень счастливую пару, вспоминали свою молодость и даже задумывались иногда, так ли уж правильно они живут?


 Семнадцать лет я не была в Абхазии. Представился случай, и я опять на полусонной улице Гантиади. Всё другое: разруха и запустение. Но природа не помнит войн. Весна, и поспевает мушмала. Пчелы роятся и жужжат над цветущей сливой.

 Вот он – братский дом Гиви и Георгия. Стучусь, захожу во двор. Навстречу спускается с крыльца поседевший Гиви, глаза голубые совсем выцвели. Садимся в виноградной беседке. Гиви заваривает кофе. Я первая приступаю к расспросам:
- Где Нинка?
- Как? Ты разве не знаешь?
- Нет, а что?
 Гиви молча встает и идет вглубь сада. Над розами возвышается глыба отшлифованного мрамора. Год 1992. Четверо под одним камнем.
Никогда бы не догадалась, что Нателла – это Нинка, но погодки Гульнара и Гулливер были только у неё.
 -Все тогда разбежались, поселок пустой стоял. Я с семьей в Зугдиди был, а им бежать некуда.
 Те тоже думали, что людей нет, что только по застройке бьют.
На этом самом месте, - показывает мне Гиви. - Прямое попадание снаряда.
- А тетя Вера? – спрашиваю я автоматически.
- И она в тот же день. Сердце не выдержало, когда узнала.
 Её школа потом схоронила, на кладбище. Вот такие дела у нас. Валька со своим баянистом в Греции, ну а ты где?
- Тоже далеко,- тихо ответила я.