Японское блюдо

К юбилею революции.


По мотивам рассказов Зои Воскресенской, Бонч-Бруевича и очень многих других

Говорят, Владимиру Ильичу приходилось много писать молоком – для конспирации.
Получив с виду обычный лист бумаги с текстом, Надежда Константиновна щурила близорукие глаза, брала побольше свечек и керосиновых ламп, подносила к ним листочек – и, безмолвно шевеля губами, читала проступавшие буквы.
Когда Ленина посадили в тюрьму, он продолжал писать молоком. Как?
Делал из мякиша хлеба чернильницу, наливал туда молока, окунал в него перо, и, задумавшись на секунду, начинал, с лёгкой картавинкой, строчить между строк «Евгения Онегина»:
Мой дядя, самых честных правил ( Пушкин) – в виду нынешних революционных требований (Ленин).
А, как только заглянет надзиратель в глазок – Ленин, хитрая бестия! – чернильницу, раз – и в рот! И жуёт её с довольным видом, прицмакивая.
Удивлялся Потапыч – старый надзиратель.
- Что ж это за блюдо такое? Можа, японское? – спрашивал он своих сменщиков – Степаныча и Иваныча.
- Ан, кто их – япошек, разберёть.- пожимал плечами Степаныч.
- А, ён, палычками ест?-интересовался Иваныч.
- Отчаго ж палычками? – недоумевал Потапыч.
- А у них там мозгов не хватает ложками кушать – двумя тростиночками, бают, едять.
- Энто как же? Отчаго ж?
- Энтого не знаю. Рты, бают, у япошек – малёхонькие, ложка – не влезат, оттого палычками по зёрнышку проталкивают. Суши, вродя, называется.
- Не суши, а суси, - поправляет Степаныч.
- Соси – не соси, а токмо палками едят! – убедительно заключает Иваныч.
- Не, ентот двумя пальцами её берёть, и в рот – хлобысь, разом, как стопочку беленькой, - тут Степаныч с Иванычем жадно сглотнули, - И ходить, взад-вперёд по камере, довольный, щурится. Два больших пальца в подмышки заткнёт – будто мёрзнут оне у няго – и шагами меряет пространству….
Эта замечательная привычка – шагать в раздумье по кабинету – осталась у Ильича на многие последующие годы.
Любопытство надзирателей разбирало не на шутку, отчего заглядывали они в глазок всё чаще, и чаще, а Ленин – не растеряха парень – чернильницы глотал и глотал. Да так, что, подчас, не успевал новую слепить. Заглянет надзиратель – а Владимир Ильич, с хитрым прищуром, закинув ногу на ногу, поворачивается к нему – ладошки расплёскивает в стороны: нету, мол, братец – пролёт!
Надежда Константинна забегалась носить в тюрьму хлеб с молоком и мучалась недоумением: молока – море переводится, а трудов молочных в ответ – почти никаких.
Пушкин стал серчать. Заглядывает в сны к Владимиру Ильичу, тросточку задумчиво теребит в руке – набалдашник до блеска натёр, посмотрит на тюремный стол, на спящего Ленина и просит: « Вы, батенька, моего «Евгения Онегина» - не портьте! Что ж это: я пишу – Татьяна, русская душою, а Вы, тут же – говно нации!» Скажет, и потом быстрым жестом чернильницу со стола – хвать! – и в рот. И уходит, с отрешённым лицом, покачиваясь и постукивая тросточкой.
«Ай, да Пушкин, ай да сукин сын! И он туда же – чернильницы лопать!» - вздохнёт Ильич, перевернётся на другой бок и спит. А на рассвете новую чернильницу лепит.
Вот так и получилось, что, назло всем реакционным силам тогдашней России, вышел Владимир Ильич Ленин из тюрьмы не потрескавшимся и высохшим, а розовощёким и потолстевшим – Надежде Константинне на радость, революции – на утешение.