Отрывок первый

…Ее, в принципе, уже с самого детства считали ненормальной, даже родные. Притом, что некто, всесильный и жутко необъективный, совершенно не скупясь, расточительно одарил ее быстрым, цепким умом, нестандартной логикой левши, необычной в своей четкости, даже резкой, но пропитанной утонченностью и грациозностью движений и неподвижности красотой. Ее мировоззрение и поведение с самого раннего детства всех ставило в тупик. Мать в первую очередь. Происходило какое-то необъяснимое отторжение, неприятие дочери на организменном уровне, словно отсроченный токсикоз. Конфликты начались еще с детсадовского возраста. Ребенок проявлял независимость и своеволие, граничащее с дикостью, неуступчивый нрав и склонность к бродяжничеству, доходящее до безумия, доводил до белого каления всех воспитателей и нянек, с половиной детей драчливо конфликтовал, доводя до чисто детской злости, другую половину подзуживал своими неординарными выходками. Мать и уговаривала, и била, все бесполезно. Ребенок только все больше дичился. Так и школа пролетела. Девчонка росла замкнутая, одевалась пацаном, в то время как одноклассницы моднились, начали краситься и проявлять пубертатный интерес к противоположному полу, Лика носила грубые джинсы и бесформенные балахоны, сама коротко стригла кудри и прятала под козырьком сине-черные глаза. Мать давно махнула на нее рукой, переместив всю неизрасходованную любовь на младшенького. Дочь, по ее мнению, была явно психически нездоровой… отрешенной, поросшей шипами, не притронься, ходила одна, мелькая то в одном переулке, то в другом. Худющая, неизвестно, чем подпитываемая, ведь практически не касалась еды, замкнутая, никогда не смотрящая под ноги. Никто не понимал ее, даже не пытался, да ей это и не нужно было. Мать регулярно поколачивала, срывая злость от непонимания того, что творится в голове и душе родного ребенка. Пару раз прохаживался ремнем вечно занятой долгом главы семейства отец. Но Лика быстро научилась превозмогать боль и отчуждение… Единственное, что она никогда не могла стерпеть, это несправедливость. Ее били, много били, приучая сносить боль, как неотъемлемый факт существования, в ней растили злость, недоверие, настороженность к людям… Дома она всегда передвигалась осторожно, почти бесшумно, превращаясь в тень, но никогда не сносила наездов чужих людей. В школе обзывали сумасшедшей, чокнутой, психом, дауном и так далее, фантазии у обидчиков, как и оригинальности, явно не хватало на что-нибудь иное… Одинокая, не знающая теплоты отношений, лишенная любви, жила она так до десяти лет. Никто не смотрел ей в лицо, прячущееся в тени козырька, никто, кроме матери не знал цвета ее глаз, а цвета души не знала и мать. Что может интересного таиться в этом узком и глубоком колодце, заросшем непроходимым валежником и дикосплетенном колючим кустарником.
А между тем, там был вход в какое-то безграничное мятое пространство со складками иррациональных переходов и ступеней, несчетное измерение. Лика не скучала наедине с собой, ей снились громоздкие нарисованные сны, и посреди глубокой летней ночи, вальсируя с тяжеловесной неловкостью, валил с потолка снег …
Ее поношенная черная кепка давно уже утратила козырек, выкристаллизовав из него волшебный хрусталь, прозрачный и неощутимый. Девочка смотрела сквозь него, и каждый раз, проходя по давно знакомому всеми тайными трещинками и уголками месту, выдергивала что-то новое, еле уловимое…

…Больше всего она любила пузатые, теплые зимой и прохладные летом, трубы тепломагистрали под густотой кроной клена. Осенью листья отваливались от почерневших, набрякших сыростью, узловатых ветвей (именно в них пережидал день мелкозернистый туман) ядерно-желтыми или кармазинными каплями устремлялись к земле… И лишь перед ней, Ликой, дерево это сбрасывало маску, и тогда видела она голубоватую пергаментную плоть, пронизанную узловатыми венами и артериолами, отсылающими от себя капилляры… Затаив дыхание, девочка прижималась к мокрому шероховатому стволу, делясь теплом и невыносимостью чувств, и легонько прикасалась к оголенным сосудам, пробивающим кожу слабым пульсом… И когда однажды под ее пальцами вспыхнула волна, дрожью пробежавшая по сосудам, прихватившая и ее, а после будто ухнула и замерла, лист легко оторвал припухлый у основания, изящный черешок и неотвратимо устремился к земле, Лике показалось, что сердце толкнулось, поддавшись, и на миг созвучно остановилось. И подумала она, закрыв ослепшие глаза прозрачными руками, что ведь этот клен умирает сейчас, как умирает каждую осень… Умирает, чтобы возродиться, чтобы жить… Смерть есть ничто иное, как продолжение жизни. И в этом ее суть, ее задача… А ведь этот клен годится Лике в прадедушки… Прозрачные руки не мешали видеть недоступный за слоями неба и звезд пульс Жизни.

После этого маленькая, девятилетняя девочка переоценила многие вещи, выстроив их под другим углом… Иногда, после побоев, прихватив из дома маленький ножик, храбрясь, примеривалась к голубоватым сплетениям на запястье. Но не могла… Не хватало решительности, силы. Она слишком любила жизнь, или все-таки слишком боялась смерти. Толком Лика не могла уловить причину своих импульсивных, неясных устремлений. И тогда придумала грань. «Ничего», - шептала она ножичку: « поживем до тридцати, а там посмотрим…» Почему именно до тридцати, представляла смутно. Может потому, что мать подарила ей жизнь в свои тридцать. А может и нет…