Игра 19

АВГУСТ. ГОСПОДИН БАЛАХОНОВ. САМОГОН

Шутейкия благодаря своему выгодному географическому положению на пересечении сухопутных торговых путей между Югом и Севером Империи с морскими трассами в Казимал, Нюсиса-Угау, Чукочаку и обратно, являлась наиболее экономически развитой провинцией Бивня. Центром торговли и самым быстрорастущим городом Шутейкии во все времена было Шутейково, в отдельные времена бывавшее столицей всей Империи. В этногенезе шутейцев как нации, помимо местных байканских племён, активное участие принимал торговый люд со всего света, в первую очередь жители Шутовской Империи. Особенно велико их воздействие было в период как I, так и II Шутовских Нашествий. Этим же объясняется и тот необъяснимый факт, что территория Шутейкии практически не подверглась разрушениям в период как I, так и II Шутовских Нашествий, а также определённая плоскорожесть шутейцев…”
“Этногенез шутейковского этноса в свете генезиса геоэтнополитической этнополитгеографии”

На степной дороге привлекали внимание лишь редкие кусты дрона да ещё реже пробегавшие скунсы. Маленькие твари были совершенно индифферентны ко всему, что было вне их, скунсового, поля зрения. Одинокий путник с чемоданом, исходивший потом в августовском зное посреди шутейковской степи, и оттого запахом схожий с ними, в него явно не входил.

“Нет, ну надо же, понимаете ли, так лопухнуться,” – используя бузуйскую лексику, корил себя бредущий по дороге г-н Свистоплюшкин. Ручка чемодана давно натёрла ему кисть, бежевый костюм стал неопределённо-грязного оттенка от присосавшейся степной пыли, а тело было влажным, липким и чесалось, привлекая стаи слепней и оводов.

Случай, произошедший с купцом, был и вправду из разряда “нарочно не придумаешь”. Нашему герою нужно было проинспектировать постановку дел в хозяйстве “Рогоногово”, отдалённом пункте в степях запада острова Энциклопии. В последнее время оно давало сплошные убытки, и купец решал, не стоит ли с ним расстаться. Но так как не в его правилах было принимать решения, что называется, с кондачка, он решил вначале на месте ознакомиться с ситуацией, а потом уж делать оргвыводы.

С этой-то целью Свистоплюшкин и выехал в Шутейкию. Прибыв на пароме из Болванского в Хмырёвское, он вознамерился найти извозчика до Рогоногова. Но поганые хмырёвские бузуи, наслушавшись стакашкинских проповедей, наотрез отказывались везти барина куда бы то ни было, ежели он не признал их безусловное и превосходное главенство над чем бы то ни было. Разумеется, гордой купеческой натуре это было немыслимо. Посему, плюнув на бузуев, пошёл он на рейсовый омнибус, курсировавший от порта вглубь острова, к центру угледобычи Ништяковскому. Не доезжая его километров сорок находилась развилка, откуда до Рогоногова шёл просёлок. “Там миль с дюжину, да телег попутных бывает, кто-никто, а и подберёт,” – напутствовал высаживавшегося на развилке купца кучер омнибуса. Лошадь покосилась умным глазом и заржала.

Простояв с полчаса под палящим солнцем и не увидев ни одной живой души, кроме бдечо, сусликов и всё тех же скунсов, господин Свистоплюшкин решился идти пешком. “Авось кто догонит, подберёт”. Гордевропское выражение “Le motel le plus proche est en tournant le coin” звучало бы в этих условиях не более чем насмешкой, ибо углов в открытой во все стороны степи не наблюдалось.

Наблюдались горы на юге, почти у горизонта – там начиналась Хачина. Наблюдались слабенькие тучки на востоке, возможно, обещавшие к вечеру небольшой тенёчек. На западе куда вёл просёлок, очень далеко, наблюдалось некое полуразрушенное строение – то ли руины свинарника, то ли останки хлева. На севере не наблюдалось ничего, кроме голой степи, зато в зените наблюдалось солнце, палившее со всей мыслимой августовской немыслимостью. И ни малейшего ветерка в этот пополудень со всё возраставшей очевидностью не наблюдалось.

Свистоплюшкин, понуро волоча ненавистный чемодан, брёл по рогоноговской дороге, не обращая внимания на копошню скунсов, надоедливый пересвист сусликов и недобрый перчжоцз степных бдечо. И совершенно напрасно, ибо вскоре наступил на хвост вертевшегося под ногами скунсёнка. Скотинка сполна отблагодарила обидчика, выпустив вонючее желтое пятно на светлые брюки. Взвыв, хозяин штанов кинулся за гадёнышем, но того и след простыл.

Опозоренный таким издевательским образом, купец продолжил свой путь. Кипел его разум возмущённый, и не только от жары и скунсёнка, но и от невозможности спасения от идиотизма Стакашки последних месяцев.

После ареста и последовавшей вскоре за ним казни Колпачинского (в дополнение к прочему, ему привесили ещё и ярлык “чукочакского шпиёна”) Самогоничи стали практически безраздельными хозяевами Бивня. Тотчас после этого “в правительство поступило настоятельное требование народных масс” (цитируя “Правду Самогонича” или “Истину Сабантуя”, которые теперь отличались друг от друга лишь газетными шапками) по созданию движения в поддержку Старшого Баечника, название коему было дано “Байканское общество радения о величии” (сокращённо “БОРОВ”). Величии чего – Империи, сабантуйных бригад или лично Стакашки – нигде не уточнялось. По слухам, непосредственное участие к этому приложил г-н Мухобойкин. Иначе чем объяснить, что рыцарь с половником, восседавший на упитанной свинье на эмблеме вновь созданной общественной организации ликом своим подозрительно напоминал седовласого маразматика?

На двери вышеупомянутой (не к ночи будь) организации висел слоган:

Дадим отпор бездельникам!
Гнать воров!
Беги по понедельникам
к нам в “БОРОВ”!

По понедельникам боровское руководство сходилось в штабе сабантуйных бригад на Толстопятой улице с целью собирания кляуз и доносов честного люда друг на друга.

Разумеется, в новосозданную структуру, распихивая друг друга, устремились полчища проходимцев, обделённых прежней властью, либо же элементарно проворовавшихся при ней. Показательна история некоего господина Скокмедведича. Этот un homme de rien прославился тем, что года три назад, будучи в фаворе у прошлого Старшого Баечника господина Елеелина, который любил пригревать вокруг себя разномастных аферистов, организовал торговую сеть “ЛОХ” (“Легко Обогатиться Хочу”). Каждому, купившему у дистрибьюторов этой пирамиды ватник, компания обещала выдать ещё пять бесплатно при условии вовлечения в её сети новых лохов. Каждому вновь вступившему в компанию выдавалась нагрудная табличку с надписью «Я – ЛОХ! А ты?» Граждане Бивня, почуяв халявку, но не пронюхав, чем та грозит, бросились к Скокмедведичу со своими кровными полушками, дзигаве и ырыызуусами. Разумеется, они их больше не увидели, равно как и обещанных ватников. Фавор сменился опалой, компания благополучно лопнула, а сам господин Скокмедведич, не успев вовремя соскочить, чуть было не попал под раздачу, то бишь суд. Но здесь очень кстати подвернулись выборы.

Означенный деятель тут же создал простакашкинскую организацию, без ложной скромности названную им “Скокмедведь”, которая стала активно поддерживать Самогонича на выборах, соблазняя электорат лозунгами “Осоцинам не место в Империи”, “Бивень – для байкан” и тому подобными. Когда же возник “БОРОВ”, ловкий пройдоха со своими сторонниками одним из первых вошёл в него. “Наше правительство нуждается в нашей подержке”, – любил заявлять сей деятель на митингах, педалируя “наше”. Неудивительно, что он был на хорошем счету у братьев Самогоничей.

Проницательный читатель, вижу, уже давно недовольно: мол, зачем нам узнавать про все эти политические изыски, когда г-н Свистоплюшкин, изнывая от зноя и жажды, бредёт по пыльному просёлку посреди августовской Шутейкии?

Да и вовсе незачем! Купец уже снял стильный пиджак, закатал до икр фирменные брюки и топал, с истовой устремлённостьюю вглядываясь на запад. Там нахально маячили всё те же руины, но они никак не походили на село.

Около дороги путник заметил каменную бабу. Истуканша скрестила руки на груди, держа в них неизменные четыре буарафмёчжа. Возможно, она здесь стояла ещё во времена Фозэ IV, когда шутейцы бунтовали, борясь с опричниками и требуя независимости от Острова Баечника. Возможно, она была тут и раньше, наблюдая орды паломников, ведомых Словом Баечниковым на юг, обращать язычников-хачинцев новому учению. Возможно даже, что её поставили племена вовсе позабытые во времена оны, когда до Сошествия самого Великого Баечника были ещё века…

Купец, хоть и дико маялся от жары, всё же решил не упускать случая прикоснуться к истории и остановился у бабы. На спине идола ваятель выбил надпись на древнебайканском, ныне уже почти совсем истёршуюся. “ГОЮЙРАО ТААЦЗАСМАИНЬ” – гласила она. Если бы купец в своё время не манкировал уроками г-на Дурноплода и иных надомных учителей, он бы понял, что посвящён сей идол был прабайканскому богу путей Таацзахао. Обычно такие статуи ставились либо у перекрёстков, либо подле родников, но ни того, ни другого за многие века не осталось. Огорчённый, купец пошёл дальше.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, мерзкой вони скунсовой струи и ещё более мерзких бдечо-падальщиков, уже нарезавших круги над одиноким путником, ожидая, пока он превратится в труп, чтобы им сытно пообедать, бедолага начал цитировать одно из хрестоматийных стихотворений – le poeme des enfants – которому его, наряду с “Бузуем и кагором”, обучал всё тот же анонимный учитель словесности:

Однажды в байканское жаркое лето
Шёл в город я, где как раз был сабантуй.
Вдруг вижу – навстречу мне едет карета,
И с видом надменным ей правит бузуй.

Кое-что в стихотворении совпадало с нынешней ситуацией: лето было жаркое, и купец шёл… правда, не в город, а в какой-то Баечником забытый аул. И сабантуя там не намечалось (кстати, здесь автор чего-то напутал: сабантуи же бывают по весне!). Да и карет не было видно ни навстречу, ни вслед. А тот противный постоянно повторявшийся и усиливавшийся звук, что раздавался за спиной – свист сусликов или проделки скунсов. Или…

Не веря своему счастью, Свистоплюшкин обернулся. Да, так и есть! Сзади, метрах в двухстах, в марном воздухе разносился скрип экипажа. На карету он едва ли походил, но купца сейчас устроили бы дрожки, тарантас, двуколка, телега и даже ассенизационная арба, лишь бы сей транспорт шёл в направлении Рогоногова.

Подъехавши ближе, карета арбою
Большой оказалась, везущей свиней…

Так гласили следующие строки стишка. Здесь классическое сочинение не погрешило против истины. Девствительно, через несколько минут с купцом поравнялась исполинская арба, накрытая полукруглым тентом. Каждое колесо её, сбитое из цельных досок казуарины, едва не превышало человеческий (в частности, купеческий) рост. Тащила экипаж пара меринов-битюгов сивой масти. На козлах сидел раскосого вида мужичок, внешностью напоминавший жителей Нюсиса-Угау. Там такой тип людей называли “киюкэ-эса”

– Эй, дядько, тебе подвезти, али где? – крикнул возница.

– Конечно, конечно, спасибо, знаете ли, – тут же засуетился путник. – А вы куда путь держите?

– Туды, – неопределённо махнул возница вперёд. – Давай быстрее залазий, али где, недосуг мне ляли справлять. Ждуть…

Свистоплюшкин меж тем пытался забросить чемодан в кузов арбы. Это ему не удавалось – совсем ослаб от жары и жажды.

– Давай поможу, дядько, – усмехнулся мужик, наблюдая за страданиями несчастного. Размахнувшись, тот подкинул чемодан вверх. Возница поймал его и уложил в транспорт. Вслед за багажом по колесу вскарабкался и его хозяин. Кучер взмахнул кнутом, битюги всхрапнули, арба тронулась.

– А что это от тебе так воняет? – поведя носом, скривился возница. – Скунс, поди, обделал, али где?

Свистоплюшкину стало стыдно и, чтобы перевести разговор от неудобной темы, он ляпнул:

– Уважаемый, а чего-нибудь выпить у вас не найдётся?

– Выпить? – тот прищурил глаза, от чего последние совсем исчезли. – Найдётся, дядько, и выпить.

Достал из-под козел баклагу, протянул просящему. Тот с радостью сделал большущий глоток и рухнул.

Описать ощущения г-на Свистоплюшкина в этот момент не взялся бы сам гений байканской литературы г-н Доскаэсков. Передать их можно было очень грубо-приближённо. Представьте, что вы изнемогаете от жажды, томясь несколько часов подряд под безумным августовским солнцем. Мечтаете о глоточке влажной и, даст Баечник, прохладной воды. Тут случается чудо: на пути встречаете родник. Вы припадаете к нему иссохшими от степного зноя губами в надежде утолить жажду, а там… самогон! И если в иной ситуации столь необычному открытию, безусловно, суждено было войти в анналы мировой истории, географии, геологии и геодезии, а также озолотить нашедшего, то сейчас ничего, кроме рвотного рефлекса, вызвать сей продукт не мог.

Именно такой напиток находился в помятой баклаге арбовладельца. Глотку купца и желудок тут же скрутили сильнейшие спазмы, тошнота подступила к горлу, вестибулярный аппарат забастовал. Поняв, что дело совсем неважно, мужик выхватил другую баклагу, схватил пассажира за шиворот и почти насильно влил в него её содержимое, приговаривая:

– Пей, дядько, пей, али где! Вода это, водица родниковая, целебная! Пей, сейчас полегчает! Нет, али где, ну хто по жарени дроновку такими глотищами хлещет!?

После родниковой целебной купцу и вправду несколько полегчало.

– Оклемался, дядько? – осведомился возница у несчастного, лицо которого постепенно из зелёного становилось розовым.

– Зачем же вы… так… понимаете ли… шутить изволите… – всё ещё с трудом овладевал речью купец. – Я же только попить немного хотел…

– Ты “выпить” спросил, – уточнил мужик. – Ну, я и дал. Не жалко, поди. Сказал бы “испить”, я сразу бы водицы налил. Ну, ладно, давай знакомиться, али где. У нас тутоть любой новый человек – редкость. Такая баечникова дырень, что каждому таракану рад. А ты, дядько, городской, поди. Выпить ему подавай… Как звать-то?

– Господин Свистоплюшкин, купец из Кукуева, – пассажир пропустил мимо ушей обидного “таракана”.

– Ух, ты? – глаза возницы, до того почти незаметные расширились, если это слово можно было к ним применить. – Что, правда? Из самой столицы приехал, али где? Что ж тебе в такую дырень занесло-то?

– Вот в ваше Рогоногово еду, узнать, отчего это там мои плантации одни убытки дают.

Мужик расхохотался.

– В наше? Рогоногово? Убытки? Да там же управляющим этот, как его бишь, Дубоголовов! А ты, дядько, говоришь – убытки!

Приступ смеха кучера совсем сбил с толку пассажира.

– Так точно, господин Дубоголовов. Что же тут смешного? Да, и простите, вас-то как звать?

Отсмеявшись, его визави сверкнул слезящимися глазами.

– Ох, дядько, насмешил так насмешил! Я-то буду Балахонов, фермер местный. Вот в Болванское на рынок свиней возил торговать. Слышь…

За козлами и в самом деле раздавался хрюкот. Там топтались с полдюжины свиней, поблескивавших потными розовыми спинками. Положительно, арба выехала из того самого стихотворения:

…У нас свиноферма.
Из кожи мы лапти и валенки шьём.
Их лучше в Империи нету, наверно…

– Да токо какая тута торговля. Одну-то и продал, шшытай, зря по такой жарени в Болванское мили мотал. Ещё и эти блох-посты сабантуйные. На одном полушку отдай, на другом. Понаставили их, дык таперича и гребут деньгу. Блохей, видите ли, травить удумалось. Денежки им пососать из народу надо. Думають, раз фермер, так им, бузуям, кланяться должен, кормить их. А мы и так страну кормим, а они бездельничают да командуют. Хоть бы один попробовал бы свинок вырастить. Енто ж труд каторжный. До рассвета встань, накорми, напои, выгуляй, искупай да спать уложи. А когда опорос начинается – это ж ваще, поди, ни сна, ни продыха не видишь…

Но не до опороса сейчас было купцу. Его занимала причина хохота фермера.

– Господин Балахонов, я что-то, знаете ли, не совсем понял, почему это вы смеялись? – недовольно проронил он.

Балахонов, глянув на него щелками глаз, опять заржал. Ржание передалось битюгам.

– Эх, купец, ну вы тама, в своих столицах, поди, наивные! Ты свово Дубоголовова хоть раз в глаза видел, али где?

– Н-ну да, раз видел. Приезжал он ко мне, когда Рогоногово я взял. Обходительный такой мужчина, вежливый. “Да вы не бойтесь, да я вам в полгода имение прибыльным сделаю!” – всё говорил. Кажется, он и при предыдущем владельце управляющим был?

Купец не стал распространяться, что предыдущим владельцем был г-н Балалайкин, который проиграл ему своё владение в азартную карточную игру “le bouc ” и, похоже, ничуть об этом не сожалел. Как и его жена – что уже наводило на размышления.

– Во-во, дядько, и при предыдущем, и до того предыдущем, и перед ним тоже, – снова заулыбался кучер. – Он так уж штук десять, поди, владельцев пережил.

– Да?! – Свистоплюшкин был явно озадачен. – И что?

– Да и то. Годок у одного послужит, деньжат пососёт, а как тот видит, что убыль сплошная идёт, шепчет ему: “Продавайте Рогоногово, а я вам помогу деньги вернуть, клиента найду”. Находит нового дурачину, тому говорит: “Вот имение перспективное, немного денег вложите и будете грести полушки лопатой”. Говорил, дядько, он тебе так, али где?

– Н-ну… не совсем так, – чуть соврал купец.

– Тоды, значить, и ты попался. Ну вот, обхаживает Дубоголовов таким манером господ, а деньжата себе на карман. Да ты не горюй, али где, не первый такой простофиля… Дроновки ишшо бушь? – предложил фермер, встряхивая баклагу.

Об одном упоминании напитка к горлу купца подкатила дурнота.

– Не хошь – как хошь. А я употреблю.

Он лёгким движением опрокинул в рот баклагу, чуть было не спровоцировав купца на очередной приступ, утёрся рукавом и вновь ухмыльнулся:

– Дроновка – она, поди, целебная. С нею и жарень прохладше, и колотун теплее…

Дроновкой шутейцы называли самогон из местного кустарника дрона, в изобилии росшего в степях их провинции, какового купец насмотрелся за время сегодняшних степных скитаний. Растение обладало многими целебными свойствами и входило во все основные рецептурные справочники Империи, в частности Национальной единой байканской аптечной лиги (“НАЕБАЛ”) и г-на Фармокопа (гордевропца по происхождению, но натурализовавшегося байканина). Напиток из кустарника в Шутейкии ценился не меньше кактусовки среди свиньянцев. Местные колдуны – таюцзинь – с незапамятных времён широко использовали её в своих камланиях. Согласно народным суеверьям, употребление дроновки в определённых количествах активизировало парапсихологические способности. Так, два её глотка якобы открывали второе дыхание, три – третий глаз, а шесть – шестое чувство. Свистоплюшкин же хватанул её сразу столько, что у него могло открыться всё это разом. Вот почему Балахонов так за него перепугался. Но, слава Баечнику, всё обошлось.

Тучка на востоке увеличивалась и чернела. Порывы пополуденного степного самума становились всё острее. Тент над путешественниками начинал хлопать подобно птичьим крыльям. С высоты арбы степь напоминала переливающийся зелёный гобелен, расшитый красными, синими и белыми узорами цветов. Бдечо в вышине, поняв, что трупов дожидаться будет долго, построившись в клин, потянулись в сторону Хачины.

– Так выгнать его, понимаете ли, к мамоновой матери, и всё тут! – после некоторой паузы, вызванной обдумыванием услышанного и усваиванием выпитого, высказался владелец Рогоногова.

– Ты хозяин, али где, дядько, ты и выгоняй, – резонно ответил Балахонов. – Я вот своих свиней выгнать не могу. Прикипел, поди, к ним душой, собакам.

Свиньи в арбе согласно захрючали.

– Токо учти, что он теперь у нас руководитель ячейки “БОРОВа” и ПУПС УЖОРа заодно.

– Да и что? Пусть руководит кем хочет, а в моём имении я сам руковожу, и всяким пройдам не позволю мои денежки транжирить!

– Не, ну вы там, в Кукуевах ваших, али где, ваще наивняк! Дашь ему расчёт, дык давай, давай. Он тут же в региональное отделение “БОРОВа” побежит. “Так, мол, и так, притесняют купцы-кровопивцы трудовой элемент!” Немедля в твой адрес депеша пойдёт: “Именем Старшого Баечника, прекратить преследование руководителя регионального отделения Движения в поддержку Старшого Баечника “БОРОВ”, в коем просматривается политическая подоплёка”. Куда, дядько, тоды денешься?

– Да какая ж тут, понимаете ли, политическая подоплёка? Воровство чистое! Кого хочу – того и назначу! И депеши какого мамона читать буду?!

– Дык ты их, а не меня, в этом убеждай. Мне-то что. Хоть вон свинтухов моих назначай. Токо что потом с имением твоим будет, коды туды роту сабантуйщиков пришлют, не думал? А им по барабану, политическая там подоплёка, али где, лишь бы порезвиться. Так ото ж, дядько, подумай, потом и решай, что проще: найти другого дурня, которому это паршивое Рогоногово продашь, или Дубоголовова гнать?

И купец вправду очень сильно задумался. Теперь ему стало понятно, почему г-жа Балалайкина так усердно радовалась проигрышу мужа. Исходя из её натуры, такое предположить было очень сложно, но в свете того, что сообщил фермер, это казалось не столь фантастичным. Свиньи за спиной, хрючаще хохоча, подтвердили его догадку. Воистину, сабантуйные бригады раковой опухолью (а теперь и “БОРОВ”, как её метастазы), прорастали в самых отдалённых уголках Империи.

Да взять тех же братьев Самогоничей. После казни Колпачинского по государству поползли слухи, что Бутылий со Стаканием меж собой не особо ладят. “Il y a un froid entre eux” – поговаривали немногочисленные оставшиеся гордевропцы. Свистоплюшкин не понимал, при чём тут Илья, но и ему было всё яснее, что младший недоволен тем, что власть его не беспредельна, а старший старается ограничить алчность того, но это ему удавалось не особливо.

Кстати, о гордевропском языке. Это тоже было одним из яблок раздора между Стаканием и Бутылием. Старший настаивал на “глобализации” и “интеграции в мировое сообщество”, в первую очередь под эгидой Гордевропии. Младший же, уповая о “третьем байканском пути”, понимая под ним (со слов многочисленных наветчиков и наушников) возвращения байканам их древнего языка. Посему употребление гордевропицы с нелёгкой руки Старшого Баечника стало бы не то, чтобы запрещено, а как бы неприлично. Да и такие общеупотребительные в повседневной речи слова, как ”le trottoir ”, “les caoutchoucs ”, и “le raifort ”, пытались в приказном порядке заменять на исторически правильные, но ныне никому ничего не говорящие “дэцзадюоуцз”, “чжорацзень” и “гоцзимэ”.

Это можно было бы посчитать реверансом и даже книксеном в сторону языка хачинцев. Но общеизвестно, что никакой любви к горцам Стакашка не испытывал. Равно, как и они к нему. Более того, после изгнания из Ассамблеи и фактического ухода в подполье Бичеватенького (о его уничтожении не реже раза в неделю говорил исключительно сабантуйный официоз, хачинские же источники упорно числили его живым), на Юге и вовсе в открытую заговорили о “праве наций на самоопределение”. Стакашка попытался было перебросить туда несколько рот сабантуйных бригад, но данная акция была успешно провалена с помощью местного народного ополчения. Проще говоря, хачинская братва – пара десятков бородачей в гоойцзодмечжах с буарафмечжами – прикатила на стрелку к залётным и чисто конкретно развела по понятиям, хто в хате хозяин. Непонятливых было немного (пара-тройка десятков), земля Хачины приняла их благосклонно, ну а остальные, осознав бесперспективность общения с местным населением, несолоно хлебавши вернулись на Север. Там их развёл по понятиям Старшой Баечник, в результате чего эти роты пришлось набирать заново.

Да что там, в современной истории Бивня творились и не такие чудеса, Фозэ IV и не приснившиеся бы.

– Из столицы, смотри-ка, – тем временем качал головой фермер. – Так ты там, поди, и господина Самогонича видал?

– Я, знаете ли, с ним лично знаком, – удивляясь простодушию провинциала, ответил купец.

– Да, врёшь, поди! – изумился фермер. – С самим Старшим Баечником?!

– И с ним, и с Бутылием, и с Мухобойкиным, и с Колпачинским покойным, и с боярином Бичеватеньким, – не без злорадства проговорил г-н Свистоплюшкин. Настал его черёд взять реванш за сегодняшние унижения: и за жару, и за скунса, и за дроновку. – А Стакашка, ещё когда фициянтом был, нам с господином Хрючатниковым портвейна наливал.

Единственным, что на это мог ответить бедный фермер, был судорожный глоток дроновки из помятой баклаги. Честь Свистоплюшкина была восстановлена.

Ветер над степью всё усиливался. Волны зелёного моря всё более напоминали барашки, возникающие в Хмырёвской бухте при лёгком шторме. Тент на арбе похлопывал, колёса её поскрипывали, свиньи позади похрюкивали. Всё в мире двигалось своим чередом, и думы господина Свистоплюшкина (на которые уже изрядное влияние оказала выпитая дроновка) приближались к Рогоногову. Настоянка воистину была благоживительным напитком, ибо после неё у купца возникло ощущение некоей эйфории, приподнятости и даже возвышенности. Свист сусликов, гомон скунсов и чжоцз бдечо как-то органично вплетался в эту картину. “Мамон побери, знаете ли, да и не такие уж они поганые, бузуи те”, – думал он, расслабленно откинувшись на спинку козел под хрюк свиней. Девствительно, зачем судить какую-то одну категорию населения Бивня по отдельным её (мамон им в рот и в зад сразу) представителям. Есть же среди них и достойные мужики, вроде этого фермера. Такими вот трудягами и страна наша прибывать будет. Эх, кабы раньше с ним познакомились, свёл бы его с г-ном Жирополным, нашли бы о чём поговорить, поди, али как… Тьфу ты, мамон, ото ж привязалось…

Разрушенное строение на западе понемногу приближалось. За ним проглядывались очертание фанз населённого пункта. “Рогоногово!” – радостно подумал путешественник и улыбнулся.

– Что это там, впереди? – заинтересовался местной археографией Свистоплюшкин, тыча вперёд пальцем.

– Енто, или где? – спросил Балахонов, вглядываясь в направлении, указуемом купеческим перстом. – Енто? Енто, поди, блох-пост.

– Какой-какой пост? – переспросил купец.

– Блох, – веско резюмировал кучер. – У нас тута развелося блохей много. Сабантуйные бригады, поди, карантин и выставили. Таких блох-постов на дороге теперь в каждом уезде. Слазий!

Арба остановилась метрах в ста около поста. Направо от просёлка отходила грунтовка. Фамилия купца, как знает проницательный читатель, была Свистоплюшкин, посему он не сразу понял, к кому относится “слазий”, приняв его вначале кличкой одной из свиней. Осознав, что говорят ему, он недоумевающе обернулся к вознице.

– Позвольте, но мне, знаете ли, в Рогоногово!

– Дык и слазий!

– Не понимаю, понимаете ли, но вы что, меня не подвезёте?

– В Рогоногово? Чаво я там забыл, в дырени этой?

– Ну вы же в Рогоногово едете?

– Я? В Рогоногово? – хохотнул в унисон с всхрапнувшей конницей кучер. – Да кто тебе эту муйню сказал?!

– Вы и сказали!

– Я, дядько?

– Ну да.

– Я тебе говорил, что мне туды. – И возница снова махнул рукой, повторив свой неопределённый жест. – Прямо. – Не путай мух и суп. Я воще-то в Ногорогово еду. А Рогоногово – енто вона направо, миль пяток будет. Рогоногово! Да что мне там делать? На Дубоголовова твово глазеть? О то ж придумал! Да мы отродясь рогоноговских побивали. Как стенка на стенку сойдёмся, так и побивали. Слазий, купец. А не хошь слазить, дык поехали ко мне домой, в Ногорогово. О то ж мои удивятся, коды увидят дядьку, который с господином Самогоничем знаком! Сиёчком угощу (для особо непонятливого проницательного читателя заметим, что так в этих местах называли чай), дроновкой опять же... – и хлопнул по баклаге. – Приезжие у нас тутоть – редкие тараканы, тем паче из столиц…

Упоминание дроновки пружиной выбросило купца из арбы. В мозгах его было пусто, кроме крутившегося окончания того самого стишонка:

“Мамон тебе в глотку, паршивый скотина!” –
Ругая бузуя, я в город шагал.

Солнце клонилось к западу. Небо постепенно темнело, тучки маревом расползались по нему. Арба с Балахоничем на козлах и свиньями внутри двигалась, али как, поди, к блох-посту. Вскоре она поравнялась со строением, откуда на неё полились струи дезинфекционной жидкости, запахом соперничавшие со скунсовыми испражнениями. Купец же уныло брёл по степной грунтовке мимо кустиков дрона, пробегавших скунсов, свистящих сусликов и прочей живности, не мешающей распалённому жарой и самогоном г-ну Свистоплюшкину всё более ненавидеть как поганое Рогоногово, так и его управляющего Дубоголовова. Участь последнего была предрешена.

Продолжение: http://proza.ru/2007/11/09/475