Василий Иванович

Его звали Журавлев Василий Иванович. Он был профессором кафедры педагогики Московского Педагогического Университета. На математическом отделении физмата, куда я поступил в 95-м, он вел предмет, который назывался «Введение в педагогику».
 Мой выбор не был связан с пристрастием к математике. Мною двигали те же мотивы, что и героем фильма «Курьер» режиссера К. Шахназарова, Ивана : «мальчиков недобор». На филфак нада была гатовица, а хотелось гулять, наслаждаться жизнью, итд итп. В общем, я сдал на «5\4» сочинение, на «3» обе математики (устно и письменно) и, набрав проходной балл, стал одним из пятерых счастливчиков мужского пола, попавших в чудо-гарем из семидесяти девчонок.
 Студентом я был, прямо сказать, не ахти: учеба, в основном, проходила «мимо» меня, играющего в футбол на институтском стадионе. Не мудрено, что с некоторыми «преподами» приходилось знакомиться уже на сессии. Но старшие успокаивали: «не бздите, пацанам по-любому скачуха будет». И мы не особо напрягались.
 Василий Иванович и его предмет в этом плане не были исключением. Те редкие его пары, которые я посещал, я проводил занимаясь игрой в «точки», «быки и коровы», и прочие. Правда, лекции были интересными, поэтому, хоть я и не записывал, но слушал довольно внимательно.
 В нем было что-то от знаменитого тезки, про которого написал Фурманов. Он так же в свое время служил в кавалерии (во время 2-й Мировой). Видимо, оттуда и осталась у него привычка: левую руку он постоянно держал на весу, на уровне чуть выше пояса, как будто она у него лежала на эфесе шашки. Ему было больше 75-ти лет, но он был, что называется «бодрячком» или по-другому : «живчик».
 Первая сессия уже перевалила за половину, не создав особых проблем, и вдруг! «У Журавлева будет дифзачет, и он не поставит даже «трояк», если не будет хватать хотя бы одной лекции!». Не знаю, откуда пришел слух, но пришел он слишком поздно – зачет был уже завтра. С четырех до девяти утра 30-го декабря, до онемения в пальцах мы в общаге переписывали внушительную тетрадь. Я пишу медленно, и на зачет я отправился практически ни с чем, кроме готовности к провалу. От общаги до института нужно было добираться около сорока минут, на которые мы и опоздали, но Василий Иванович никак не отреагировал на это, пригласил садиться и дал дополнительное задание: описать подвижную игру, которую мы бы провели с детьми.
 Занявшись описанием «Казаков-разбойников», я пытался прислушиваться к тому, как сдают зачет те, кто уже подготовился. Слышно мне было немного, так как сел я в конце аудитории, а сдающие девушки говорили, в основном, тихо. Зато Журавлев говорил громко. Он не «запорол» никого, но оценка, которую он произносил и затем записывал себе в тетрадь, в основном состояла из трех букв, и составляла эквивалентный количеству букв балл. Нужно было видеть лица буквоедок-отличниц, не пропустивших ни одной лекции и получивших «трояк». Мое состояние вообще трудно описать. Я уже собирался встать и уйти, сказав, что сдам в следующий раз. И тут пошел сдавать Паша. Нас на тот момент вообще осталось трое: Пашка, я и Мишка. Добивая без особого уже энтузиазма своих «Казаков», я вдруг уловил, что за столом, где сдавался зачет, произошло оживление. Поднял глаза и обомлел. Они общались как старые друзья-однополчане, только разговор был о музыке (в которой Паша был дока). Они болтали довольно долго, попрощались за руку, Паша получил зачет в зачетку и «5» в тетрадку.
 Остались мы с Михой. Перекинулись взглядами (он глянул на меня несколько просительно), и я пошел первым.
 Я сел за стол, положил на него тетрадь с лекциями ( четыре с половиной вместо семнадцати) и «Казаков-разбойников», на которых только и уповал. Немного пролистав тетрадь, он отложил ее в сторону и взял «Казаков». У меня появилась еще одна ниточка надежды. Но когда прочитанные (слишком бегло) «Казаки» легли в стопку с описаниями игр других студентов, он повернулся ко мне, как-то хитро прищурился, и так смотрел на меня несколько мгновений, за которые я пытался представить фразу, после которой буду должен покинуть аудиторию с пустой зачеткой, и вдруг он произнес:
- Ну хорошо. Давайте поговорим о Вас. – Я молча кивнул. Он продолжал. – Я вижу, у Вас кольцо в ухе, оно что-то означает? Для Вас.
Ничего оно не означало. Мне просто нравилось тогда таскать в ухе серебряное кольцо с висящим на нем крестиком, но я решил поддержать разговор, и понес чушь о свободе и свободе мысли, с которыми связывали этот атрибут разные народы в разные времена.
- Хорошо. А вот крестик. Вы человек верующий?
Тут надо оговориться. Многие преподаватели в нашем универе были, что называется «старой закалки», и православный крестик на шее мог вызвать у них нескрываемое неодобрение, подчас балансирующее на грани с раздражением. Я мог «рассекать» по институту в рваных джинсах, получая лишь незначительные упреки (скорее «для галочки»), крестик же старался «не светить не при каком раскладе». Крестик в ухе не был православным. Это был просто маленький серебряный крестик. Я сказал ему об этом.
- Вижу. А все-таки?
- Да, я православный христианин,- ответил я, почувствовав, что почему-то, что мне не навредит это заявление. Я уже вообще не боялся этого человека. Он же улыбнулся как-то заговорщически, несколько подался ко мне, и снизив значительно голос, спросил:
- А не боитесь быть вовлечены в мистику?
Как я уже сказал, было 30 декабря 95-го. Институт наш, как и многие другие в то время катастрофически требовал ремонта. Помимо обшарпанности и захламленности, он был еще и ужасно освещен: в аудиториях не горело половина лампочек. На улице вообще была темень. Может быть, поэтому Журавлев сажал сдающего не напротив стола, а рядом с собой. И когда был задан этот вопрос, его лицо оказалось совсем близко к моему, так, что я смог разглядеть детали. У него было худощавое лицо, разрезанное морщинами, которых, впрочем, было не так уж много (по крайней мере, таким я его помню), и совершенно потрясающая шевелюра, вернее ее остатки, которые торчали седыми антеннами-рогами в разные стороны, что делало его похожим на полусумасшедшего ученого в момент озарения. Образ дополняли горящие глаза, которые буравили меня и, если бы они не улыбались, было бы, пожалуй, жутковато.
- Нет, - ответил я. – Я ничего не довожу до фанатизма. А мистику очень люблю. Читать.
Он оживился еще больше.
- А Вы читали Кафку? А сказки Гофмана?
Дальнейший наш разговор был посвящен литературе. Проболтали мы минут десять. Легко так. Как с хорошим знакомым. В конце он взял мою зачетку и сделал в ней запись, сказав при этом:
- Ставлю Вам «отлично». Было очень приятно поговорить с умным человеком.
Я слышал нечто подобное и до и после этого, но все это было не так. С одной стороны я знал, что не заслуживаю этих слов, но как же приятно было их слышать! Как в тумане, я сделал несколько шагов от стола, но затем вернулся назад и спросил:
- Василий Иванович, один вопрос. Здесь перед Вами сейчас сидело много девушек, которые посещали все Ваши лекции, и Вы поставили им «удовлетворительно». Почему?
- Считаете, что я несправедлив? Отнюдь. Всем студентам сегодня я задал примерно тот же вопрос, что и Вам: я попытался выяснить, чем они интересуются. Это простой вопрос, но они не были к нему готовы и растерялись. Думаю, Вы не станете со мной спорить, если я скажу, что дети задают неожиданные вопросы и похлеще этого? Кстати, мы говорили об этом на лекциях. Я ответил на Ваш вопрос?
Я кивнул, поблагодарил, попрощался и вышел, думая о том, что просто обязан впредь не пропускать его занятий.
 Но больше нам встретиться не довелось. В начале января ( к сожалению, не помню точное число) его насмерть сбил автомобиль. Это произошло около института, на улице Радио.
 Я часто вспоминаю о нем. Надо бы съездить в институт и выяснить даты его рождения и смерти. Это просто. Они написаны под его портретом, который висит в одном из коридоров главного корпуса рядом с портретами других, также не искавших мимолетной славы, но обретших вечную память и благодарность.