Комитет, или Отчет о посещении. Роман. Фрагмент 8

Мизер с "паровозом"

Еще со времен армейской службы Кольцов дивился своим биологическим часам, будившим его безотказно за несколько минут до подъема. Вот и сейчас спокойное течение сна прервал кто-то строгий, заставил нащупать на полу у дивана будильник и сжать его в кулаке. Жена почмокала губами и, не просыпаясь, поискала рукой справа от себя в знакомом месте, где никаких частей Кольцова уже не было. Его намерение пристроиться слегка к сонно-страстному телу и утвердиться в прекрасной боевой форме погасила злая мысль о предстоящем единоборстве. "Только на заднюю линию бить и никаких смешей, пока удара не почувствую, - в который раз напомнил себе Кольцов, напрягая мышцы спины. - Ничего, побегаем, посмотрим, кто скорее сдохнет".
В пять минут отработав все утренние процедуры, он заправился сосисками с картошкой из термоса, крупно глотнул из чайника, бросил себя в куртку и сбежал вниз. Семь этажей с тяжелой сумкой наперевес выбили со лба десяток соленых капель и дали первые ощущения своего тела, без которых он не любил садиться за руль. Вот машина отомкнута, отключена противоугонная система, сумка на заднем сиденье, ракетки – старенькая "Ласточка" и новый сверкающий "Карлтон" – на переднем, ремень безопасности на плече, словно лямка парашюта, пальцы пробежались по зеркалу заднего вида, рычажку сигнала маневрирования, кнопке приемника, докрутили ключ стартера, потом – "ручник", тремоло педалей, скорости, скачок спидометра и захватывающая власть гонки за самим собой по пустынному утреннему проспекту – контрольная пробежка нервов перед решающей схваткой на бадминтонной площадке.
Зарядка была необходима Кольцову перед встречей с Орынбеком Сапаровичем Утешевым, знатным директором совхоза, в котором этим летом кольцовские ребята освоили триста тысяч. Фонд зарплаты формировался из расчета двадцати процентов, к ним студенческий коэффициент плюс аккордные - в общем, выходило под две тысячи на нос. Мужики работали как бешеные, за два месяца реконструировали восемь коровников, пусть получают свои. Загвоздка была в том, что в отряде для покрытия необходимой по объему работ нормы времени числилось семь "мертвых душ", о которых никто, кроме директора, глав¬буха и Кольцова, не знал. Ну, те-то двое уже зацепили на карман по четыре "штуки", а свои до отчета и финансовой проверки в областном штабе Кольцов брать не торопился, в крайнем случае, всегда можно откреститься. Теперь, правда, пора, даже очень кстати, в долги влезать не придется, до лета ведь далеко. Где-то в глубине души он до последнего ждал от Утешева нахальной наколки, но после утренней телеграммы из Джалтыра о приезде дорого гостя он успоко¬ился. Осталось созвониться с Вовиком из "Интуриста" и морально настроиться на поездку в аэропорт, нудные вояжи по ювелирным, "комкам" и шлюхам - без этого восточной душе никак нельзя. Ладно, на следующий год Кольцов уходит из стройотрядовского движения, хоть годик надо над диссертацией посидеть, так что такого больше не повторится, отныне он будет чист перед законом.
Кольцову никогда не приходилось давать взятки никому выше районного начальства, и потому он искренне недоумевал по поводу странных запретов вокруг "шабашек" и одновременной "зеленой улицы", открытой студенческим строительным отрядам. Первых бесконечно проверяли и мочили, хотя они давали лучшее качество при меньших затратах, вторых опекало и ласкало руководство, хотя студенты, как правило, гнали брак да ещё тянули незаработанные деньги. Кольцов твердо знал, что непрофессионал не может заработать на стройке больше пятисот в месяц – хоть расшибись, но его парни исправно везли из дальних отрядов по полторы тысячи и даже ссылались на недоплату.
Таукитяне, добросовестно провисевшие над Джалтыром целых пять галактических суток, тоже затруднялись однозначно интерпретировать этот феномен. Сотрудники группы общетеоретических проблем земного сознания, например, объясняли его донаучным уровнем человеческого мышления, преобладанием в нем адаптивных и эмоциональных компонент перед рациональными. Звено изучения экономических структур, напротив, выдвигало тезис о специфическом и самодостаточном типе земной экономики, которая, будучи уникальным образованием, заслуживает занесения в Зеленую книгу экологии Вселенной. Однако для глубокого понимания локального и вместе с тем вполне репрезентативного феномена студенческих строительных отрядов оказывалось недостаточно просто описать потрясающую эффективность репутации молодежного почина, освященного авторитетом партии и государства. В нем надо было увидеть ещё и мощное средство стихийного перераспределения государственного бюджета от зарегулированного дотациями сельского хозяйства к нищему студенчеству и жиреющим дельцам, а также точный инструмент дальнейшего зажима кооперативного подряда в строительстве и экономической инициативы народа вообще. Иноземным антропологам импонировала эта диалектика планомерной стихийности экономических структур, уподоблявшая чрезмерно рациональное и оторванное, по их мнению, от природы человеческое общество некоторому очаровательному в своей капризности организму.
Казалось, предложи кто вчера Кольцову две тысячи без отдачи - навек осчастливил бы. Ан нет, оказалось, что кроме выплаты за машину всплыли и другие неотложные траты, не говоря уж о новогодних подарках научному руководителю, Первому, ребятам из Большого дома, да и жену с Машкой как бы не забыть. А поскольку все венгерские сувениры он израсходовал и до конца года никуда не едет, то придется изрядно потратиться - порадовать книжных жучков и других доставал за "Клема" и "Мисс Диор", "Джонни Уокер" и "Гордонз", "Абрамс" и "Скера"...
... Брезгливо освободившись от мокрой и прикипевшей к спине майки, Кольцов с наслаждением натянул теплую и сухую, сдул с усов оставшиеся соленые капли и, тряхнув напоследок головой, снова вышел на площадку. В первой партии он, как обычно, не мог настроить сонное тело на игру, щупал соперника, экспериментировал на подачах и у сетки, и в результате не взял даже десяти очков. Потом, правда, ему стали удаваться резкие укороты на противоходе, игра выровнялась, соперник занервничал, стал ошибаться. Кольцов знал, что месяц назад Панарину присвоили кандидата в мастера и он и мысли не допускает проиграть какому-то перворазряднику. Панарин успел позабыть, как драл его Кольцов года три назад, когда тренировался регулярно и не был так занят стройотрядами. У того-то таких перерывов не случалось, он три раза в неделю кроссы бегал и вообще физику качал, вон, икры какие толстые стали. Но зато Кольцов запасся злостью и хладнокровием, даром он, что ли, караулил Панарина целую неделю, этот реванш ему уже по ночам снился, хоть вообще на площадке не показывайся, если снова продует.
 Накануне Кольцов долго мучил продавщицу, выбирая из всех коробок воланы под шестым номером, - они прочнее, сбалансированы по весу, да и вообще - на счастье. И сейчас он обращался к этому родному волану за помощью против коренастого, толсторукого и толстоногого, но почему-то такого подвижного Панарина, накачивая пластмассово-кружевной венчик с резиновой головкой на конце требовательными импульсами, пока его рука не ощутила какое-то ответное трепетанье.
- Ну, немец, выручай, - прошептал Кольцов (волан был не¬мецкий, "Швальбо") и послал высокую, под самый потолок, подачу. Панарин удачно встретил её на задней линии и, не задумываясь, вернул её Кольцову туда же. Во второй партии счет был "десять" – "десять", Панарину можно бы и рискнуть, если он возьмет её, то и воя игра за ним, но он пока не шел на обострение, провоцируя Кольцова и продолжая надеяться на свою силу. Но и Кольцову рисковать не хотелось, он берег себя для концовки, однако и в таком обмене воланами ему не было интереса, поскольку Панарин все же мог в любой момент отважиться на укорот.
Носок на правой ноге лопнул, и палец, просунувшись в дырку, больно терся о внутренность грубого канта, особенно когда приходилось резко идти к сетке. Это заставляло Кольцова смещаться к передней линии, чем пользовался Панарин, все время отгоняя его назад. Изловчившись, Кольцов задержал паузу и ударил уже по низкому волану так, что тот пошел строго по линии под левую руку противника. Панарин ожидал ответа на сетку и пришел к волану поздно, ему оставалось выбрать между бэкхэндом в левый угол у сетки и ударом по линии под правую руку. Бэкхэнд он не любил и отдал на полполя; ожидая от Кольцова обычного ответа на сетку, рванулся вперед направо. Но повторять эту знакомую противнику комбинацию Кольцов не стал: резко пойдя на волан, он вернул его плоско на заднюю линию. Панарин, скривившись от досады, что попался на противоход, все же попытался достать волан, но послал его в потолок.
Счет стал "одинадцать – десять" с подачи Кольцова. После неудачного приема Панарин задержался чуть-чуть дальше от сетки, чем следовало, и Кольцов рискнул на короткую подачу; слегка подкрутив, он подбросил волан в правый ближний к сетке угол. Взвизгнув резиной, Панарин грузно метнулся вперед и, веря в свою технику, сделал подставку. Но волан поднялся слишком высоко; оставшийся на месте Кольцов да¬же ощутил горячее дыхание противника, когда снял волан о сетки и коротким ударом вонзил его в площадку. Еще один волан – и он заработал на продолжение, но взять его будет трудно.
Подачи четырежды переходили на противоположные стороны площадки, каждый сделал по двадцать ударов, но счет не менялся. Коль¬цов уже боялся даже думать о правой ноге, большой палец которой онемел и лишь отдавался тупым саднящим ощущением при движении вперед. Струйки пота бежали по вискам и затылку, на груди проступило темное пятно, дыхание прерывалось, и надежда на победный исход начала оставлять Кольцова. Панарин тоже обнаруживал признаки усталости, но по-прежнему не желал отказываться от силовой игры, бегал за всеми воланами, бил при первой же возможности даже с задней линии. Один из таких смешей Кольцов, инстинктивно сберегая ногу, пропустил. Рассчитывая сравнять, Панарин подал под самый потолок и бросился к сетке. Сил, чтобы ответить на заднюю линию, уже не было. Единственное, что смог Кольцов, так это принять волан повыше и укоротить, но Панарин ждал у сетки и, размахнувшись, не дав перелететь ему на свою половину, гвозданул его в пол. Однако по инерции ракетка пошла вниз и так полоснула по сетке, что один из поддерживающих её столбов качнулся и с грохотом повалился.
Этот грохот подействовал на Кольцова, как звук трубы на старого боевого коня. Откуда-то пришло третье дыхание. Отчаянные и требовательные сигналы пошли во все уголки его тела. Мучи¬тельно дорожа этим недолгим состоянием, Кольцов послал сильную высокую подачу и отступил на два шага в центр площадки. Панарин не собирался уступать. Он гулко прыгнул назад, хрипло хекнул и, едва не выпустив ракетки из руки, рубанул по волану. Внезапно обострившимся зрением Кольцов увидел, что в действиях Панарина больше страстного желания и психологического воздействия, чем физической силы, и спокойно, как-то даже отстраненно перевел волан направо в полполя, куда Панарину было не успеть.
Победные фанфары зазвучали в душе Кольцова, он смотрел на тяжело дышащего, вытирающего лицо противника и чувствовал, как приходит холодная уверенность в себе, возвращается дыхание, палец окончательно притерпелся и покорно молчал. Он ждал, пока Панарин опустит левую руку и разрешит подачу. И тут громыхнула дверь, а визгливо-надменный голос Ирины Борисовны в приказном тоне произнес: "Ребята, снимайте сеточку, давайте побыстрее, ваше время кончилось!" В горячке Кольцов едва удержал себя от подходящего ответа, у этой дамочки ни минуты не отспоришь, выгоняет ещё до прихода студентов, из принципа. По липу Панарина скользнула досада, смешанная с облегчением. Улыбнувшись Кольцову, он подошел к сетке и протянул руку:
- Ну что, боевая ничья?
Проигрывать ему отчаянно не хотелось, все происшедшее он рассматривал как случайность, как результат своей небрежной игры и никоим образом не связывал это с личностью Кольцова. Но самому Кольцову было наплевать на то, что думает Панарин. Он был отчаянно горд своей способностью самоизнасилованья и чувствовал бурлящую в груди мощь. Опережающая эйфория близкого триумфа опалила его сознание, требовала от него отчаянной борьбы, безумного риска и влекла дьявольским наваждением новых побед.
... Свет, фар пронзил мерцающий звездный полумрак аэродрома и исчез в бесконечности. Кольцов плавно притормозил, едва не утк¬нувшись бампером в решетчатые стальные ворота; сразу же, словно из-под земли, у машины возник старший лейтенант и козырнул: "Кого встречаете?" Получив ответ, он скользнул глазами по номерному знаку, кивнул, и ворота, повинуясь движению головы, медленно поползли в стороны. Милицейские "Жигули" приглашающе катили впереди, стреляли во все стороны мигалкой, а габаритные огни выхватывали традиционную табличку на багажнике, на которой значилось "Follow mе!", или попросту говоря, "Пройдемте!"
Покорно вписываясь в хитросплетения указательных линий, Кольцов все-таки перешел на третью скорость, но нога его едва прижимала педаль газа. Туша самолета возникла внезапно, кольцовский проводник, тормознул, пропуская тяжело плывущий трап, и высунулся из окна – из машины не выходить. В груди поднималось легкое волнение, сигарета горчила – это ощущение напоминало Кольцову минуту перед спаррингом со знакомым, но сильным партнером. Наконец вспыхнул овал носового выхода, и Кольцов двинулся вверх по ступенькам. Широкоскулое самодовольство смуглого лица Утешева появилось в проеме двери, словно улыбка Чеширского Кота; в ответ на уважительную любезность он потрепал стюардессу по щеке, крепко сжал руку Кольцова и тем же движением отдал ему чемодан.
- С прибытием вас, Орынбек Сапарович! Куда теперь? -
- Как обычно, дорогой, в "Международную". Давай, жми, дорогой, старый больной казах есть хочет, пить хочет, спать хочет! – нарочито форсируя акцент, провозгласил Утешев, довольно крякнул и откинулся на сиденье. Когда машина вылетела с территории аэропорта на шоссе, он нашарил свой плоский "атташе-кейс" и щелкнул замком.
- Держи, дорогой, Утешев слово держит, порядок знает! –
На полочку перед лобовым стеклом легли четыре нетолстые пачки, перетянутые полосатой банковской бумагой. Кольцова бросило в озноб: периферийным зрением он схватил ровный слой таких пачечек в утешевском "дипломате".
- Большое спасибо Вам, Орынбек Сапаро¬вич, за хлопоты, бросьте их в бардачок, неужели думаете - считать буду?
- Молодец! Старый казах – честный казах, только больной совсем.
- Ну, что Вы, ака, грех жаловаться. Вы и за столом, и в постели молодого за пояс заткнете.
- Э-э, казах на ковре бешбар¬мак кушает и девушку любит, свой обычай имеет. Но ты прав, конечно, Утешев жизнь любит, и девушки ему не мешают.
Кольцов отказался от турецкой сигареты и лишь раздраженно вдыхал сладкий запах, не обращая внимания на то, что правая нога до отказа уперлась в пол машины, а стрелка спидометра трепещет у самого края шкалы. Явных причин для раздражения не было, он просто представлял себе, как Утешев по-хозяйски входит в двухместный "люкс", мановением руки отсылает горничную и рассеянно прощается с Кольцовым. Потом по телефону вызывает одну из дежурных сучек или сразу двух, играет с нами, распивает любимый портвейн – вкус у аксакала неважный. А Кольцов, отработав добросовестно три дня, обменяет машину, внесет за кооператив и будет мучительно думать о следующем взносе, о ненаписанной диссертации, об устройстве на работу и обо всей шикарной жизни, на которую, быть может, ему всегда придется смотреть со стороны.
Редкие фонари на трассе выхватывали из мрака дорожные знаки, и Кольцову вспомнилось, как Безруков выводил содержание и способы расстановки этих знаков из теории и практики развитого социализма. Взять, например, "кирпич" и красную окружность на белом фоне – соответственно их значением является "въезд запрещен" и "движение запрещено", то есть ими запрещается въезд или движение транспортных средств. Казалось бы, все ясно. Ан нет! Это не относится к средствам "общего пользования" - автобусам, троллейбусам, трамваям – вот она, коллективистская идеология! И здесь же – такси ведь тоже любой может взять, но это не средство общего пользования, его берут индивидуально, а общественному всегда приоритет. Затем, "движение запрещено", как выясняется, не означает, что сюда нельзя машинам, обслуживающим предприятия и учреждения, расположенные в данной зоне. Этот же знак висит над въездом во дворы ведомственных домов. Вот вам и рука всемогущих ведомств, берущих под особую защиту своих сотрудников (им проезд разрешен) и их рабочие места. А обычный человек, въезжая в арку своего дома, обречен нарушать – там повесят "кирпич". Вот что значит "запрещено для всех транспортных средств"!
Запретительство настолько въелось в нашу жизнь, продолжал Безруков, что всякое разрешение предпочтительно облечь в запретительную форму. Юристы теоретически доказывают, что круг возможного следует устанавливать путем запрещения всего нежелательного, и заботливые органы готовят длинные списки, в которые на всякий случай включается все подряд. И вот результат. Надо, скажем, указать, что на данной полосе проезжей части разрешено движение до восьмидесяти километров в час, для чего имеется квадратный синий знак – разрешающий. А вместо него устанавливают запрещающий знак "движение свыше восьмидесяти километров в час запрещено", в то время как такая скорость запрещена вообще везде, на всей террито¬рии страны и на всех полосах проезжей части. "Запрещая" на той полосе, на которой это фактически "разрешено", этот знак, по логике, разрешает движение даже с более высокой скоростью на других полосах – ведь там никакого знака не висит! Хотя Кольцов обычно пропускал мимо ушей философствования Безрукова, это соображение его, как автолюбителя, поразило до глубины души.
Внезапно в секторе ближнего света мелькнуло какое-то движение, Кольцов, отчаянно, на инстинктивном автопилоте вильнул в сторону, ударил по тормозам и, кусая губы, выкатился на обочину – сзади неторопливо подходил "гаишник" в белом шлеме; не ведая, что чудом остался в живых, он повелительно помахивал полосатым жезлом.
- У-у, шайтан, напугал, зачем остановил?!
Утешев при¬душенно охнул, освободился от ремня, запальчиво закусил в углу рта сигарету и толкнул дверцу машины.
- Ты зачем происшествие делаешь? - напустился он на лейтенанта. - Почему ехать не даешь? Деньгу заработать хочешь, да? –
В слегка затуманенном сознании Кольцова отложился удар по спинке его кресла и, обернувшись, он увидел в разверстой пасти "дипломата" заветные пачки. Молниеносное движение – и "дипломат" снова закрыт, а Кольцов уже вылезает из машины и наблюдает, как Утешев показывает какую-то свою "силу" присмиревшему мильтону, тот берет под козырек и выполняет поворот кругом.
- Извините, Орынбек Сапарович, задумался, здесь они всегда дежурят.
- Э-э, дорогой, со мной можно быстро ездить, если уважаемый человек по делам торопится, то все понимают, давай-давай!
Потом было все очень просто и страшно. Встать у гостиницы, чтобы свет фонарей и ярко освещенного вестибюля не падал в салон машины. Не смотреть назад, когда толстая рука потянется за "кейсом". Беспечно захлопнуть машину и отнести чемодан наверх. Вежливо пожелать веселой ночи и счастливой жизни вообще. Доехать домой, не попав в какую-нибудь передрягу. Сдерживая дрожь пальцев, тщательно собрать все с резинового автомобильного коврика в целлофановый пакет. Не разбудить жену и Машку. Включить в ванной воду и вытряхнуть пакет на стиральную машину. Сдержать крик. Присесть на край ванны и взять себя в руки. Пересчитать, сложить и спрятать по отдельности – деньги и золото. Проверить все ещё раз. И теперь – жить.

Теоретическое отступление: о принципах антропологического метода

Таукятянокие антропологи, зависнув на тарелке на высоте тридцати километров над зданием университета, проводили очередную научную дискуссию. Их ожесточенный спор длился уже вторые земные сутки, но тема была неисчерпаема так же, как и запасы кристаллического гелия и аммиака, а потому они с наслаждением отдавались обсуждению того, как следует анализировать иные культуры. Взаимная методологическая критика перемежалась выдвижением самых невероятных гипотез, ценность которых была прямо пропорциональна возможности их немедленного опровержения. Таукитяне вообще видели в науке смысл лишь постольку, поскольку она освобождает их от заблуждений; способность науки открывать новые истины была им неведома. Собираясь на Землю, таукитяне изучили массу древних текстов, повествующих о первых контактах с земной цивилизацией, и построили на этой основе массу концепций и теорий. И вот сейчас они получали невероятное наслаждение, находя все новые и новые фальсифицирующие, то бишь, опровергающие их данные и тем самым, освобождая свое сознание от заблуждений.
Таукитянская наука рассматривала в качестве своей цели достижение такого состояния сознания, которое землянами в разные эпохи называлось атараксией, нирваной, оптимизмом или ступором; оно характеризуется полным отсутствием активности, любопытства и личной заинтересованности в результате деятельности, глубокой верой в бессилие разумных человекообразных перестроить мир, приведя в соответствие их собственные потребности и объективные законы развития.
Новые идеи и гипотезы в понимании таукитянских ученых были продуктами распада сознания, отходами его функционирования, и поэтому их следовало как можно быстрее выводить за пределы организма. Звездные антропологи, поэтому, много времени уделяли наблюдению за деятельностью землян и построению соответствующих теоретических объяснений, однако главным методом научного исследования служила критика ранее полученного позитивного знания. И чем глубже уходил ученый в историю соответствующей концепции, стремясь опровергнуть её самые основания, тем большей объективности обнаруживалось в его выводах.
Новые объекты изучения привели все сектора, группы и звенья экспедиции к необходимости использования новых методов, и настало время обменяться этим методологическим опытом. Так, выяснилось, что в практику полевого исследования вошли описания индивидуальной деятельности субъектов ("Ветка персика", "Факт и комментарий", "Мизер с "паровозом", "Кот качает головой"); подвергнув критике этот способ описания, группа по социальной психодинамике землян выдвинула в качестве альтернативы опыт мультикультурного протокола ("Протокол заседания", "Секретариат на перекуре"). Недостатки монокультурного описания, однако, оспорило звено теории традиций, которое показало, что индивидуальное описание жизни субъекта позволяет истолковать последнего как представителя определенной культурной традиции (традиций Магдалины, Офелии, Дон Жуана, Галилея, Христа, Иуды и пр.). Сотрудники сектора типологической методологии обосновали принципиальное различие двух земных культур ("старой" – типы "Кукин", "Утешев", "Материнские хлопоты" и "молодой" – тип "член комитета"), которое вместе с тем предполагает диалектику преемственности старого и нового и противоречивое единство прошлого, настоящего и будущего.
Наибольшие дискуссии вызвал доклад, представленный сектором общей методологии под названием "Аксиомы бесконечности". На осно¬ве суммирования конкретных исследований в нем показывалось, что земляне в своей жизни исходят из рада интегральных категориальных и перцептивных структур, имеющих форму мировоззренческих принципов. Так, мир в земном сознании предстает как "безграничный объект", не имеющий ни начала, ни конца во времени и пространстве. Развитие общества характеризуется ими как "бесконечный прогресс", в ходе которого новые социальные структуры утверждают себя на искореженных останках старых. Соответственно этому познание природы и общества земляне рассматривают как процесс "бесконечного углубления в объект" или столь же нескончаемого "стремления к истине", в котором искомая ценность одновременно является и абсолютно недостижимой, и реально присутствующей в каждом наличном результате.
Следует сказать, что многие из присутствующих отметили явную тенденциозность данных выводов. В частности, указывалось, что земное сознание неправомерно истолковывать по аналогии с древнетаукитянской мифологией, что необходимо тщательно избегать модернизации и презентизма, прочнее стоять на почве фактов. Позитивной оценки удостоилась тен¬денция поиска рационального зерна, стихийной диалектики, наивного материализма и утопающего социализма в земной ноосфере при строгом и последовательном учете исторического и логического своеобразия жизни на данной планете. Большое внимание предлагалось уделить исследованию перспектив и социальных последствий Развитого Изма, применительно к которому недостаточность традиционных антропологических средств ощущалась особенно сильно.
Таукитянские ученые так углубились в дискуссию, что чуть не упустили детективного обострения сюжета. Как хорошо можно раз¬влечься, взирая на всамделишное криминальное действо! Однако кто знает, сколько ещё им придется глазеть в свои видеоскопы с выра¬жением лица, как у того читателя, что узрел в конце главы набран¬ную петитом фразу: "Продолжение следует"?..