Опоздавшие на казнь

Париж гудел, как переполненный улей, только в отличие от пчел, делающих свое дело организованно и во имя блага всего населения улья, здесь царил хаос, правда, как утверждали его зачинщики, тоже во имя блага.
Жан Кретьен сидел за столом у себя на квартире и, склонившись над бумагами и картой, сосредоточенно писал, набрасывал схемы, правил, иногда комкал лист и бросал в корзину, стоявшую у его ног. На самом деле имя его было не Жан, фамилия тоже звучала по-другому, но он давно не мог ими пользоваться, за одну только фамилию могли отправить на эшафот, отправляли и за меньшее. Время страшное, террор нарастает с каждым днем. Каждый день по парижским улицам передвигаются телеги с осужденными, везут не только аристократов - этих почти уже не осталось: кто бежал, кого казнили, кто пошел служить новой власти. Люди на телегах совершенно разные, многие в начале событий сходились по разные стороны баррикад. Гильотина всех уравняла.
"Конечно, надо было уходить в самом начале, пока было относительно тихо по сравнению с тем, что происходит сейчас, тогда можно было еще спокойно уехать через юг. Теперь уже и там хозяйничают их комиссары. И это французы, самая культурная нация Европы. Вот, что происходит с нами, когда открываются врата всем нашим первобытным глубинным инстинктам. Человек - вот самое дикое, самое свирепое существо, созданное Б-гом. Быть может, правы были гностики, что телесный мир - порождение злого начала, и душа, попадая в тело, теряется во тьме".
За окном начал нарастать шум толпы.
"Вот, опять повезли".
Хозяйка квартиры, когда он пришел к ней снимать комнату, явно обрадовалась: мало бы нашлось таких, кто хотел бы жить на улице, по которой каждый день проходят телеги с обреченными.
Он специально поселился здесь, сам точно не мог объяснить почему, но он должен был видеть все это. Видел, как везли короля, потом Дантона, жирондистов, иногда видел лица знакомых, тогда резко отходил от окна - почему-то боялся всегда, что кто-нибудь из них его увидит. У него до сих пор иногда в ушах звучит тот жуткий крик Дантона, предвещавший скорую гибель Робеспьеру. Крик был настолько мощный, что долетел и до улицы Оноре, на которой жил Неподкупный.
  Когда везли жирондистов, он разглядел на одной из телег неподвижное тело, не сразу вспомнил, что днем раньше один из них, Валазе, закололся кинжалом.
"Хотят обезглавить мертвого", - понял он и содрогнулся.
Видел он и Шарлотту Корде. Когда по Парижу разнеслась весть об убийстве Марата, внутренне ликовал, но досадовал на нее, что она попалась. "Надо было все продумать". Он не знал, что схвачена она была по чистой случайности. Тогда весь Париж только и говорил о покушении: на людях – с жаром осуждения и со стенаниями по поводу кончины великого человека, среди своих же, а то и про себя, радовались смерти чудовища, но и боялись усиления террора, и так хватали, просто чтобы было кем наполнять телеги, те, что сейчас медленно ползли мимо его дома под радостный свист и улюлюканье толпы. Ему иногда казалось, что больше всего радости людям в этой толпе придает то, что не их везут. Насчет телег он знал (один из его друзей работал в прокуратуре), что палач заказывал их еще с утра, до вынесения приговоров, перед тем узнавая у прокурора необходимое количество.
Видел он и, как везли людей в красных рубашках, в которые обычно перед казнью одевали отцеубийц. Это были приговоренные по делу о покушении на Робеспьера, делу, полностью выдуманному якобинцами, радостно ухватившимися за возможность очередной раз возвысить имя доброго друга. То была несчастная Сесиль Рено и ее "сообщники".
Иногда ему казалось, что он живет по дороге к пещере людоеда, и каждый день мимо него проезжают люди, которые должны пойти сегодня на обед.
Телеги проехали, он вернулся к своему столу, постоял, задумчиво глядя на свою работу, еще раз взглянул в сторону окна и сел. Пробежал глазами по листкам, придвинул к себе схему. Может он уделял внимания всем деталям больше, чем было необходимо, но знал, что от малейшего просчета может зависеть весь исход дела. Конечно, может произойти какая-нибудь случайность, предсказать которую невозможно, но помимо этого ничто не должно помешать, все, что можно предусмотреть, должно быть предусмотрено. Дело слишком серьезно.  И второй попытки может не быть. Ведь они должны убить чудовище, убить Робеспьера.
Кретьен не был по натуре героем, героев он считал слабоумными, не видел смысла бросаться грудью на копья. Он был человек практический и считал, что только практический человек может по-настоящему осуществить задуманное, без выспренных жестов, громких восклицаний, и так восклицаний теперь больше необходимого, почти все только ими и говорят. Он просто задумал план и собирался его осуществить, как ученый, который осуществляет свой опыт, тщательно подготовившись и изучив предмет своего эксперимента. Сообщников подобрал по тому же принципу. Они, как и многие тогда, ненавидели Робеспьера, но не собирались просто так умирать. Они собирались осуществить задуманное и остаться в живых.
- Иначе, какой в этом смысл? Важен не сам факт смерти доброго друга, - Кретьена забавляло и в то же время раздражало это прозвище Робеспьера. – Важно дальнейшее развитие событий. В конце концов, они могут найти ему замену, пусть неравноценную. Главное, чтобы это дало толчок для крушения всей их власти. Пока нас всего четверо, этого вполне достаточно для нашего дела. Чем больше людей будет посвящено в наши планы, тем больше шансов попасть на провокатора или их агента, их сейчас развелось, словно крыс.
Они вполне были согласны с ним. Он знал их давно. Один был его старым другом, по стечению обстоятельств, для них удачному, работавший мелким чиновником в прокуратуре. Двое других, его кузены, в свое время счастливо избежали гильотины и жили в Париже почти нелегально; на одного из них был выписан ордер по какому-то доносу, другой же вполне мог быть казнен как родственник, тогда с легкостью казнили целыми семьями.
Кретьен отложил бумаги в стороны, посидел, перебирая в голове детали плана.
"Все. Да, думаю, все готово. Осталось только окончательно скоординировать наши действия и можно приступать. Сегодня седьмое, назначим, например, на десятое, а сейчас надо быть особенно осторожными. Как бы хладнокровно мы не подходили к этому, но чем ближе событие... нервы все-таки могут не выдержать. Главное, чтобы никто не сорвался. Хоть бы он никуда не уехал из Парижа. И тогда… Десятого".
Он сложил листки, последний раз внимательно их перечитал, запоминая наизусть (здесь было и описание обычного распорядка дня Робеспьера, и время работы столярной мастерской, множество других полезных подробностей, описание внешности агентов с улицы Оноре и работников Дюпле). В конце, он не знал, зачем это делает, но чувствовал, что в такой момент это для него важно, он надписал на последнем листке дату "Седьмое термидора" и подписался своим настоящим именем. Потом бросил все в огонь, подождал, пока последний лист догорит до конца и рассыплется в прах (пепел), для надежности перемешал угли кочергой и покинул свою квартиру.

Жюно просматривал новый список, переданный Робеспьером Фукье-Тенвилю. Только за одно это занятие он мог тут же быть туда добавленным. В этот раз список был громким. Последний раз настолько известные имена попадали в него при процессе жирондистов. Одним из первых по списку шел Баррас. Неподалеку от него отстоял Барер, один из ближайших помощников Робеспьера. Были и еще знакомые имена.
Дочитав, он быстро вернул список на место и вышел в коридор. Сделал несколько шагов, и в это время в конце коридора показался Фуше. Они шли навстречу друг другу, Жюно смотрел на Фуше, а в голове его рождалась отчаянная, опасная мысль. Жюно, как многие, слышал слухи о вроде бы готовящемся перевороте, знал наверняка, что, если слухи оправданы, то Фуше должен участвовать.
"Сказать ему? Про весь список нельзя, скажу лишь, что видел краем глаза на столе прокурора, совершенно случайно. Но как? Если он сам заговорит со мной, но кто он и кто я. Как это сделать, как?"
Фуше приближался. Когда они поравнялись, Жюно вдруг поприветствовал его:
- Citoyen, salut, - это было обычное приветствие. Фуше машинально ответил, еле заметно кивнув, хотел было пройти мимо, но, видимо, что-то во взгляде Жюно остановило его. Да и странно было, что какой-то мелкий чиновник решился с ним поздороваться.
- Какие новости? – спросил он. – Готовите новую работу для Сансона?
Работа для Сансона, список, теперь у Жюно есть повод заговорить о нем.
- Да, я видел что-то подобное на столе гражданина прокурора, мне кажется, даже разглядел чье-то имя.
Фуше прекрасно понял, что "разглядел", а то и прочитал.
- Чье имя? – спросил он тихо, заметно побледнев.
- Баррас, - еще тише ответил Жюно.
Фуше облегченно вздохнул. Произнесено было не его имя. Быть может, его тоже есть в робеспьеровском списке, но, в любом случае, ему стало легче оттого, что Жюно произнес чужое имя. Мало того, нужное. Теперь он знал, как ускорить события.
Больше он ничего не сказал, лишь слегка кивнул, прощаясь, и пошел дальше по коридору. Если бы Жюно сейчас оглянулся, он увидел бы, что Фуше улыбается. Сведения, полученные им только что, были ему очень на руку. И зря так нервничает этот молодой человек, правда, он, конечно, не может знать, что у него, Фуше, есть более серьезные источники, и скоро он будет знать полный список. Но он, кажется, не глуп и не фанатик, стоит занести в память на будущее. Фуше твердо верил, что оно у него есть.
Жюно вышел из Дворца правосудия и почувствовал, будто вырвался из душного темного склепа на свежий воздух. Его колотила нервная дрожь, он слегка сжался, потом выдохнул и, стараясь не спешить, пошел в сторону кофейни, где они назначили встречу.
Народу в кофейне было много, что было на руку заговорщикам, они легко затерялись в общем гаме.
- Завтра идем на улицу Оноре, потолчемся у Якобинского клуба, пройдемся мимо дома Робеспьера. Необходимо запомнить каждый проход, каждый закоулок, считайте свои шаги, запоминайте направления. В наш день ты, Анри, - обратился Жан к одному из кузенов, - зайдешь в мастерскую Дюпле, закажешь секретер, детали обдумай заранее, ты должен выглядеть, как настоящий заказчик, который знает, что хочет. Гийом, ты зайдешь в дом, как посетитель. Если его там нет, прощаешься и уходишь. Ты, Анри, спокойно заканчиваешь дела с заказом. Если Гийом не выходит в течение десяти минут, тогда мы с тобой, Жюно, начинаем действовать, как договорились.
- А помнишь эту Жюли Варон? Неплохая девица. Познакомь меня с ней, Жан, - вдруг громко сказал Жюно.
Жан удивленно поднял на него глаза, Жюно показал глазами вправо, он коротко взглянул и сразу все понял. За соседний столик присел один из завсегдатаев, по сведениям Жюно - агент якобинцев. Разговор сразу перевели на обычные во все времена неполитические темы.

Утром девятого термидора Жан пошел на улицу Оноре. Вчера они завершили последние приготовления, а теперь он просто хотел пройтись здесь, его сюда тянуло, и хотя он понимал, что часто появляться здесь опасно, все равно решил пройтись. Пройдя мимо дома Дюпле, он направился было в сторону Якобинского клуба, но, не дойдя, свернул. Потом долго гулял по городу.
Шум толпы он услышал еще издалека. Сам того не заметив, он оказался неподалеку от здания Конвента, и шум явно шел с той стороны. Он завернул к нему. Около Конвента бесчинствовала толпа. Что-то кричали, и, подходя, Жан наконец разобрал: "Долой тирана! Смерть Робеспьеру! Смерть предателям!" Он не мог поверить своим ушам. Кричать такое, да еще здесь, у здания Конвента, во всеуслышание. Что-то не то творилось. Он приблизился к толпе.
- Что происходит? – спросил  он кого-то.
- Говорят, на заседании арестовали Робеспьера. Похоже, что какой-то переворот. Хотя кто его знает? Но вроде сведения верные, прямо оттуда, - человек указал в сторону входа.
Жан ошеломленно смотрел на говорившего, смысл сказанного никак не хотел доходить до него. Тот, не дождавшись его реакции, вернулся к общему буйству.
Кретьен стоял у края толпы, видел этих ликующих людей и не слышал ни единого звука. Ему казалось, что все двигаются в полной тишине, все звуки вдруг куда-то исчезли, он был оглушен.
"Если это правда, тогда все кончено. Все кончено. Все было напрасно. Все эти страхи, весь план, все наши усилия, вся эта дикая напряженность последних дней, все полетело ко всем чертям. Все кончено".
Неожиданно откуда-то из толпы вынырнул один из его кузенов.
- Жан, ты слышишь, Жан, - тряс он Кретьена. – Они арестовали чудовище, он низвергнут. Конец! Победа!
- Все кончено, - медленно повторил Жан вслух и, не глядя на кузена, двинулся прочь.
Тот недоуменно посмотрел ему вслед, махнул рукой и ринулся в гущу толпы. Ему хотелось пробиться ближе ко входу, увидеть как его поведут.
Жан не помнил, как добрел до дома, ему хотелось спрятаться, укрыться, остаться одному, без этого сумасшедшего мира. Не раздеваясь, он упал на диван, оттянул воротник и вдруг начал хохотать. У него случилась истерика. Он хохотал и не мог остановиться, по щекам текли слезы. Сказалось напряжение последних дней, грузом лежавшее у него на сердце.
  - Арестован, господи, какой я кретин. Всегда опаздываю. В детстве опаздывал на уроки, потом опаздывал на свидания, а теперь и здесь опоздал. Я – палач, опоздавший на казнь. Бред, какой-то бред.
  Немного успокоившись, он встал, залпом выпил стакан воды, отдышался, упал обратно на диван и мгновенно провалился в какой-то странный болезненный сон.

Проснулся он уже поздним вечером. Голова горела как в лихорадке, то ли от перевозбуждения, то ли от неудобной позы. На улице шел ливень. Подхватив сюртук, выскочил под потоки воды и быстрыми шагами пошел вдоль домов.
Повсюду, несмотря на непогоду, горожане толпились группами, что-то яростно обсуждая. Он стал переходить от одних к другим, пытаясь узнать новости. Оказалось, что он проспал еще некоторые события.
Арестованный в Конвенте Робеспьер был освобожден своими соратниками, потом был бой в городской ратуше, где они укрылись. Схватили всех: Робеспьера-младшего, Сен-Жюста, Кутона и остальных; сам диктатор был тяжело ранен, кто-то утверждал даже, что убит. Практически в каждой группе оказался хотя бы один участник штурма ратуши, через какое-то время Жан насчитал шестерых, утверждавших, что именно они ранили Робеспьера, человек пятнадцать распоряжались арестом Сен-Жюста или кого-то еще. Нормальное явление, когда обыватели, не успевшие поучаствовать в самих событиях, хотели хотя бы в своих рассказах в них вписаться, и говорили настолько убедительно, что сами уже начинали верить, будто все происходило именно так, как звучало в их изложении.
К удивлению Жана ходили и совершенно противоположные, порой нелепые, слухи: утверждали даже, что Робеспьер собирается жениться на принцессе и объявить себя королем.
И все-таки до конца в арест Робеспьера он никак не мог поверить, окончательно поверил, только прочитав утреннюю газету. Все подтвердилось. Робеспьер не был убит, только ранен, но довольно тяжело. Его должны были доставить в Консьержери. Газета писала, что казнь состоится, вероятно, сегодня же.

  Казнь действительно была назначена на тот же день. Решено было произвести ее на площади Революции, там, где проходили казни в начале революции (в последнее время проводились в другом месте).

Жан стоял в толпе и следил за приготовлениями. Гильотина была уже установлена, вокруг нее суетились люди Сансона. Он стоял и смотрел на это грозное и страшное сооружение, страшное и в то же время "милосердное" орудие казни. Орудие, которое заменило его.
Ему было обидно, досадно за то, что у него отняли его дело; вместо того, чтобы радоваться, он был мрачен, и со стороны могло даже показаться, что он скорбит о тех, кого сегодня привезут сюда. Ему было все равно. Он смотрел на широкое лезвие ножа. Только одну случайность он не предусмотрел – переворот. Конечно, он слышал слухи, но не особенно верил в них, такие слухи ходили все время. И вот это действительно произошло.
"Нет. Это все неправильно. Я должен был стать этой гильотиной. Пусть остальных казнили бы они. Но он должен был быть моим".
Он почувствовал чье-то легкое прикосновение. Позади стоял Жюно.
Не грусти, Жан, - по привычке тот назвал его ненастоящим именем. – Еще неизвестно каковы будут те, новые. На наш век еще найдутся тираны. – И весело подмигнул.
И вдруг Жану стало легко. И неважно, что впереди. Другой тиран, республика или вновь монархия. Но он знал, что сегодня, пусть не его рукой, будут казнены чудовища, порожденные сном разума. И прав Жюно: чудовища погибнут, но разум еще очень долго будет спать. Он еще раз посмотрел на тяжелый нож гильотины, потом развернулся и пошел прочь. Процесс казни его не интересовал.