Г. Текст ценой в один бильярд - 1ая редакция

МЕНЮ

 
ЭПИЗОДЫ

ЗАБЫТИЕ
1-6
ВОСХОД
7-13
ЛЕВИТ НЕ ЛЕВИТ, ЧЕРТ ЕГО ЗНАЕТ
14-18
ЦИФРЫ
19-25

ХИЛЫЕ БОНУСЫ



СМОТРИТЕ НА DVD

Расхристанные на столбах девки

Первая брачная ночь Иакова и Рахиль

УСТАНОВКИ

Расслабьтесь. На счет три переверните страницу. Раз. Два.





 














0

FBI WARNING
Ой, бля.
Специально для тех, кто не устойчив к словам вроде «ой, бля», для тех, кто точно знает, и для тех, за кого работает аппарат искусственного дыхания.
Дай вам бог здоровья!

Посвящается всему, что только можно и всем, кто не против.

Ненужное подчеркнуть.


 Вот если бы Элвиса не было, а был только я.

 Е.Гришковец










И сказал телевизор.
(Иван Петров представляет:)
Да будет самый первый канал.
(Производство компании АГРЫЗ ЭНТЕРТЕЙНМЕНТ)
И был канал. И были рейтинги.
(Г. Текст, ценой в один бильярд)
Рейтинги были высокими. А Константин был серьезен.
А потом еще титры. Тоже были.




ЗАБЫТИЕ

1

Маршрутчики несутся как куры по торопецкому тракту в новогодие. И кто-то самый пресловутый конечно сразу шасть из кустов. И театрально так. Мол, смотрите! Смотрите на видео!
А сам он этих кур никогда и не видел. Да и никто не видел. Говорят, те, кто видел, превращаются в соляные столбы. Потом якобы прибегают собаки и слизывают столбы до основания, а затем. Это самое основание красят полосатой краской. Ну, полосатят от полосатых зайцев с соседнего ядреного завода о семи градирнях. И лепят табличку. Обмакивают густо в коричневую жижу и шлепают какой-нибудь сорок седьмой километр.
Да, именно так все и происходит. Люди ведь врать не станут. Да, и в новостях вчера. И в программе. А также в стране. И в мире животных.

И вот останавливаются железнодорожные составы. В том смысле, что постой паровоз. И особи на ходу оттудава. Выпрыгивают в коричневую жижу бесспорного и пасмурного Захерсонья. Спешат. Кто-то уже впереди паровоза. Плюхаются с платформы, а здесь уже по колено. И наперегонки. И вброд к каретам.

И сразу непонятно. То ли вся эта жижа – нечеловеческих (а каких-то просто захерсонских) размеров поле. И здесь вот-вот вознесется ввысь растительная жизнь Павла Лобкова. Причем есть такое нечеткое ощущение, что это будет картошка. Такое ощущение обычно оставляет таракан. Если ему вздумается проползти у вас по руке.
То ли это засуха. Враз обмелевшее озеро, на дне которого вот уже буквально долбаются друг об друга измазанные агонирующие пучеглазые рыбы. А если их, к примеру, ловить внимательно, то уж точно на Гришковца.
Но никаких рыб не видно. А растительная жизнь Павла Лобкова в виде косых дубов начинается ближе к горизонту.
 
Крупным планом – железнодорожная станция. Станция низкая, но серая. Сверху с небом сливается непрерывно. А где-то снизу должны бы быть рельсы.
Станционный смотритель. Вместо правой руки у него фонарь. А левой нету ваще. Поэтому смотрит он довольно угрюмо.
И вот, значит, смотритель смотрит за станцией. Никого. Смотрит по сторонам. Вроде бы тоже никого. Но верный и добрейший (хотя и цепной) буль-дог Брундуляк где-то рядом. Пес довольно приземистый. Он коленов ниже, так что весь в коричневой жиже и его только слышно. Только вот иногда уши как два акульих плавника. Всплывают. Или хвост как подводная лодка.
Собаку вот так вот целиком, как и кур, никто никогда не видел. Но, говорят, что Брундуляк весь в навозе и уже вполне себе клумба. И растут на нем гладиолусы.
Когда Брундуляк, рискуя захлебнуться (вот уж смелая псина) , хватает Вас за ногу, кажется, что это сама жижа оживает и тащит Вас вниз. Ну, Вы понимаете. Затягивает. Но смотритель тут же смотрит и все видит. И отрешенно бормочет, говоря, мол, фу, Бруля, брось каку! И Вас тут же отпускает.

Еще у смотрителя лошадь Тристар с крыльями. Не лошадь – мелодрама. Одна единственная. На нее без слез не взглянешь. Поэтому у смотрителя в глазах всегда слезы.

А вовсе не из-за сегодняшних похорон.

Но нам снова дают панораму станции. И Паровоза, который вроде как по шпалам. Да опять по ним же. Отправляется на Херсон. Все это бурно разбрызгивая. Рассекая, словно катер. Однако вагоны уже пусты.
На экране не видно, но явно же остался запах. Яиц и курицы. Интересно, что выветрится раньше? Яйца или курица? Ну, это я так. Просто. Не про это сейчас.
А вагоны пусты. Потому, что в этот трагический день вся прогрессивность уже стеклась сюда. Именно сюда сегодня летят самолеты. Плывут пароходы. И бредут пионеры.

Знаменитый поворот на Большие Купюры, что в ****ях. Усадьба «ГрязьЛи?» в огнях. И здесь уже все готово. И здесь уже всего по пояс.
 
И лошади, запряженные в кареты, некоторое время сопротивляются. Крупно показаны ноздри и влажный из них воздух. Но вот процессия двигается с места вброд и месит жижу по направлению к усадьбе. Некоторые умудряются с места в карьер. Ухают вниз. Увязают там по все самое важное. Фонарь станционного смотрителя светит им в след. Светит, но не греет. Наверное, еще и дождь идет. Или туман.

Если дождь, то это очень мелкие капли. Они стекают по лицам сотен и тысяч. И еще девиц-фанаток. А сами девицы абсолютно расхристанны и вдоль всего торопецкого тракта на столбах. Висят голые, поэтому капли стекают еще и по сиськам. И по всему остальному тоже стекают.
Только сейчас всего этого не покажут. Или после одиннадцати. Или потом на DVD. А если и покажут, то по пояс и с размытыми сиськами.

Вообще не показали.

А так диктор, говорит, сказав только то, что, мол, висят, конечно. И версты, говорит, теперь от Херсона до ****ей девками мерить будут. А износившиеся верстовые столбы крепостные себе еще вчера на буратин растащили. И следы вон свежие на этом всем. И на ваших голубых экранах. Поверх медленно ползущей строки.
 
2

Народу, конечно, перед усадьбой наследилось. Народ бесчисленствует.
Камера несколько человек за шиворот, а они - японцы с фотоаппаратами. И еще с другими японцами. То есть японцев до хрена.
Да так, что яблоку упасть негде. А уж если и срывается какое с ветки, то лбы в треск. Вкривь и в кровь.
Следом за санитарами озабоченный Ньютон . В глазах – тоска. В руках - маленькая доска. На ней формулы мелом. Лицо белое. И руки тоже мелом испачканы. Грустно качает головой. Вздыхает на ходу. Вот, говорит, доска кончается. И показывает ее всем в доказательство.
Ну, а потом уже окончательно. Смешались в кучу люди, лошадь станционного смотрителя, фотографы и ОМОН.
Ребята дубинками как в парилке вениками. Под утренний то дождь и туман. Реакция на вспышки незамедлительная. А в ответ - вопли и попытки зафиксировать. И вот уже какой-то контуженый Иван в поисках родственников. А под ногами хруст разбитых линз и сердец. Сержант командует задать перца. Шорох размотанной пленки.
И только в вишневом саду, что за усадьбой не слышны даже шорохи.
Здесь в абсолютной тишине вокруг гроба свидетели Его славы - мы, родственники и самые близкие вещи. Его гитара. Именно на ней написаны почти четыре тысячи хитов и даже больше. Его вечно синие гламуровые шузы. Его золотой, а потому концертный костюм осьминога. Его накладные волосы и подстриженные ногти. Огромный розовый катафалк. Револьвер последней модели и в целлофановом пакете пульт от него. Энд СПА.

Я говорю собравшимся в микрофон. Говорю, сказав про солнце и про закатилось. И про рыцарь славных дристалищ тоже говорю. Говорю, мол, он был синонимом нового искусства. Силлогизмом целой эпохи. Это звучит уже вызывающе. Поэтому сразу же вызывает слезы.

Прожектор устремляет свое свечение на скрипичный оркестр. Потому, как это ж оркестр. Не сена сноп. Но играет только виолончель . Играет пронзительно так. То есть, как и надо. И гроб на вынос с хлюпаньем ног в это матричное черно-зеленое утро. Капли дождя на ошарашенных лицах и вся толпа в едином порыве и на выдохе – Да святится неоном имя твое, великий Г.!
Телевизор считает то, что грусть страшно не вовремя. То, что на фоне всеобщего подъема и налаживания. И то, что когда по всему Захерсонью шагает широкое техническое перевооружение. (И не дай бог кому оказаться у него на пути - оно за себя не отвечает. ) Когда размер пособий в отдельных случаях зашкалил за два рубля. И пусть иногда оптимизация идет в обратном направлении. Пусть.
Все равно ничто не может сравниться по ужасу винтажности со смертью великого Г.

Он известен. До самых до окраин. На протяжении всех лесов полей и рек. Причем другого такого Г. никто не знал. И так вот, по совести, знать то и не хотел.
Да и на кой? Всем нравилось.
Его популярность достигает даже таких далеких и в целом непонятных мест, как Анадырь. А что, ведь и там люди. Рыбу, наверное, ловят. Об стол ударят и в снег. Пусть пока полежит, а мы – телевизор.
Ну и что? Зато они северного оленя, может быть каждый день. Вот так вот нос к носу. Скажи, да? Может этот олень даже заскакивает к ним на огонек. Гонец из тундры. Может он скачет по комнатам и крушит мебель. А хозяева только вздыхают. Качают головой (как Ньютон) и, как водится, приговаривают. Мол, что поделаешь. Такой вот он, однако.

Потом телевизор сказал, говоря, что в Захерсонье будет траур. И не обманул.
Все присутствовали и скорбят. Все всё приспустили. Владыка с утра некоторое время молчит. Потом говорит, сказав добрый вечер, и (овладев всеобщим вниманием) шмыгает носом.
Лебединое озеро в этот день особенно невыразительно. На воде штиль. Лебеди спотыкаются. Дирижер плачет в записи. Принц лебедь и демон обмениваются носовыми платками. Народ в расстройстве наседает на овсяные хлопья. И стоит над Захерсоньем тысячами хрустов самый главный траурный хруст.
Именем Г. тут же называют все, что попадает под горячую руку и обжигает горшки.
И что только не попадает. Бизнес-инкубатор, переделанный задней левой ногой из бойлерной Жорика Помпиду.
Новый проспект с фонарями посреди тайги. Там прогуливают нефтяников с медведями и велосипеды. Все довольны. Ночью заморозки, отморозки и относительная от них влажность.
Образовываются клубы небезразличных к Г. и тому, каким же все-таки, бля, он был красавчиком. И у всех статуй острова Пасхи его лицо.

Пошла заставка.

Член союза писателей, заслуженный писать книги Фитцджеральд пишет свой шедевр «Великий Г.». Книга переворачивает умы. Лобные доли начинают отвечать за зрение.
Деятельные оптимисты на улице в одних майках. Они вместе с унылыми энтузиастами. И тем и этим холодно. На грядках растут цены на картошку. Аналитики не могут найти связи. И даже младенцы кричат свое «аГу» с каким то новым и особенным теперь смыслом. Подтекстом и подвывертом.

Пресса тут же откликается нахождением корней. А корни эти глубоко уходят в самые ****и, что на Владыкиной горе. Какие-то мужики выкорчевывают корни из жижи и трясут перед лицами туристов. Туристы фотографируют. Потом бредут на Владыкину гору, чтобы встретить там рассвет, замерзнуть и проникнуться. Крупный план. И это снова японцы.
А после короткой отбивки. На весь экран нечеловеческие уши и глаза-пуговицы. У Чебурашки такой неровный насморк. Он призывно дышит в микрофон и убеждает. Переживает. Отчебучивает, сказав то, что в последние годы местность, откуда есть пошел великий Г. , переживает возрождение. То, что на окраине ****ей вообще – построен монументальный чудо-мост. Три пролета над невыразимым и кое-где (чего никто никак не ожидал) даже разметка. И видно – работа титаническая. Полезная во всех своих килоджоулях.
Вдоль моста ровным строем и подбородками в космос батальон курсантов.
Строили их, строили, и, наконец, построили! Здравья желаю, товарищи солдаты!
Здравь жела това и остальное. Пламенная речь Чебурашки сменяется сбивчивым лепетом старожилов. Мол, первый камень этой монументальной архитектуры заложил, шоб ты знал, еще сам Тунгусский метеор.

Сейчас в ****ях и правда заповедная зона. Колючая проволока и приготовительные к визиту владыки шевеления. Не пускают никого. Стерегут память.
Вот так вот проходишь мимо, насвистывая. Месишь кашу. И вроде как мол, вы че, мужики? Память стережем. А чо в камуфляже? А шел бы ты на ***, мил человек!


3.

Да уж. Человек. Брат. Племянник пусть. Но не такой уж милый. Правда, об этом позже.

Потому как жизнь великого Г. уже зароастрает легендами, как колхозное поле сорняками. И колорадские жуки на них как на качелях. Легенды цветут и пахнут. Цветут и пахнут. Вдох-выдох. Три-четыре.
Все это с прайм-таймом по будням и утренними повторами.
Обычно в это время года его изображают как младенца, лежащего в яслях. И тут же начинают говорить о восхождении звезды. Мол, звезда над хлевом. Все такое.
Какие-то малолетние волхвы с пивом. Отгоняют по быстрому всех этих овец и ягненков.
Вот уже в сенях. Сени аховые, но все-таки сени. А потому надо бы и знамением осенить. Сворачивают из пальцев козу. Смотрят, а в сенях - розовых сопливцев целая двойня. Хотят назвать обоих сразу Уорнерами. Чтобы не мучиться. Ну, или Уорхолами, что б уж потом всю жизнь - мазафака.
Но их отвлекает какой-то шорох с кашлем. В самом темном углу хлева - матушка младенцев – знатная текстильщица Пелагея. Как раз сгибается под тяжестью дополнительных обязательств и соцсоревнований. Женщина бесконечно храбрая. А все потому, что дочь красного командира.
Он приходит домой, а сам весь с головы до ног красный. Истекает лицом и душою. Шумно снимает грубую обувь, садится за стол и хлебает расплескивая свои грубые краснознаменные щи. А сам при этом так люто ненавидит белогвардейцев, что, бывало, увидит на Пелагее чепец белый свеженакрахмаленый, да как даст дочери по лбу. Ложкой. Чтобы не повадно было отца позорить. А Пелагея знает себе и твердит, что ложки не существует. Есть только бог триединый с усами, бородой и летал над водой.
И вот, значит, поел отец щей красноармейских и сгинул сразу после ужина где-то на колчаковских фронтах. Только пачку хлопьев в дорогу.

Ой, вы хлопья заливные
Да говорят, еще какие

А Пелагея meanwhile уже мультигероиня труда без отдыха. Оставляет волшебный мир текстиля ради медицины. Сложный трудовой путь (километров семь пешком) через овощную скотабазу и торфпредприятие «Завалина» и вот она уже санитарка ****ёвской больницы. Работает с душой. Моет утки, ставит градусники и делает искусственное дыхание. Так на свет появляются маленький Г. и его брат.
Ну, Волхвы удивляются , конечно. Говорят, сказав мол, захерсонщина какая-то. Или, к примеру, ах вы ж сени мои сени. Или, ну, ни фига себе, евангелие.
Ну, короче, облекают как-то. Не сразу нашлись. С дороги уставшие. Они же как, вышли ночью в поле с конем. И так до первой звезды.
Сунулись со своей «козой» в люльку. Пригляделись внимательно к старшему. Надо бы сфокусироваться. Так. Нарекают Имбицилом. Дарами рождественскими одаривают. Даром акромя пива, золотишка и смирны. Открытку с Санта-Клаусом. Знатной текстильщице, лично, духи Красный Октябрь. А то ведь и, правда, как в хлеву.
Но Имбицилу отчего-то больше всего ладан приглянулся. И как-то он сразу начинает активно на него дышать. Так, что запутанная история его жизни закругляется следующим лабиринтом.

Сначала решают, (ну, так показалось) что Имбицил погибает при родах. Итак, товарищи, кто за то, чтобы…?
Там когда пуповину отрезали. Ну, короче.
В больнице такой доктор на пол ставки. Ну, по совместительству. То есть он вроде бы доктор, и в тоже время – лектор. Видимо, из профессуры. С утра так на него смотришь. Ну, доктор, же, точно. Какие могут быть вопросы? Белый халат, стетоскоп, папироса в пинцете. В колбе чистой воды разведенный спирт. И говорит еще что-нибудь такое, сказав типа, голубчик, что ж это Вы себя так запустили? (А выпишу, ка я Вам Квипрокво. Два раза в день в каплях…)
А вечером часиков в десять в Бутово. И не узнать же даже.
И вот доктор прибегает с лекции, разгоняет ягнят и агнцев не хуже волхвов. Заткнулись все, говорит. Молчать!
Чего-то там разрезает, заштопывает. Короче, забывает в пупке Имбицила ножницы. А во рту – бабочку. Ножницы детям не игрушка. А бабочка сопливцу ваще не к лицу. Одна от нее асфиксия.
Начинают вскрывать – да, вот же они, ножницы. Только тряпочкой протереть. Потом оказывается, что зашили скальпель. кислородную маску и квартальный отчет. Потому, что он в этот раз хоть и всем кварталом, но какой-то не очень.
Это бухгалтер что-то такое предложил. Мол, а что если. И сразу у него такая боль во всем теле. Ну, как будто он с дуба рухнул. И главное, на него все смотрят и интересуются, мол, ты чо, правда, что ли?
Доктор Лектор нервничает. А Имбицил уже всеми цветами захерсонского флага. Из красного в белый. Из белого в синий. Не дышит и уже линять начал. В теле неприятная легкость. Грамм 800. Короче, дальше ждать нельзя.
И тащат его на каталке в реанимацию. А лифт как раз не работает. Лифтер, шатен в ночной сорочке и брюках без сапог, еще утром присылает телеграмму, мол, вы и не поверите. Но я чудесным образом в Ялте. Два кулька овсяных хлопьев. И все. Буквально таки брошен Ялту гипнозом. Телеграмма в МОССОЛИТ на Грибоедова. Но они передали.
Ночь. Лестница. Единственный фонарь где-то аж, у аптеки. У этого. У первого блока.
От этой мысли все как положено поспотыкались. Рождество ж ведь – пьяные все. Как волхвы. И все-таки будьте добры. Невзирая на болезненно хладнокровные помещения и лютость пространства.
Это у нас инфракрасные камеры и нам серо, но все видно.
То есть вот кто-то нассал под лестницей, а нам видно. И что, Настасья Филлиповна – сукровица бледная, тоже видно. Потому, что про это на стене. Пожалуйте, крупные буквы. Крупный план. Ну, явно же гвоздем.
И еще нам видно, что медсестра голая. Потому, что когда инфракрасные камеры и в темноте. Кто-нибудь один будет обязательно голым. Только надо, чтобы после одиннадцати. После одиннадцати обязательно.
А им же этим ни черта не видно. Ну, и переламывают, конечно, Имбицилу такому красно-бело-синему сначала руки ноги. Так, что потом уже не понятно где что. Под конец ломают сопливцу судьбу. Значит, без операции уже не обойтись.
В авральном процессе. Остановка сердца и его потом прямой массаж. Еще и наркоз строго по Кальтенбрунеру. Одним словом, роды тяжелые. Младенец еле выкарабкивается. А его обратно в таз и давай купать. Да здравствует мыло душистое. Полотенце. Скальпель. Зажим. Пару раз потом чуть вместе с водой не выплеснули. Но это уже так. Мелочи.

Но там ведь еще бедная Лиза. А у нее вообще ничего в жизни не было. То есть, ей бы скальпель зашили, она еще бы и радовалась.
А так она не радуется, а вместо этого нянечка студентка и комсомола спортсменка. Постоянно недосыпает. Тренировки, субботники, линейки, народ и партия едины. Опять же, встречи с ветеранами и расчистка от них территории.
А тут еще экзамен важный по гуманитарному машиностроению. Не зачет, какой-нибудь. Экзамен. А от него и до экземы недалеко. И вот она вся такая от экземы недалекая. И живот в два раза сильнее сводит. Да и нервы, прости господи, ни в ****у. И ей бы сейчас в тишине, да с учебником наедине.
А Имбицилка как методичку по ГМ увидел, так и заорал сразу. Хоть и благим но все-таки матом. Ну, нервный же. После наркоза. Орет. Спасу нет. Уж, и так она с ревущим и эдак. Сначала без слов. Ну, а потом. Талмудина с умными буквами отброшена в сторону.
И вдруг оказывается то, что Имбицил - ревущий во плоти черт. И то, что язвительная изощренность вкупе с нарочитым навязыванием. Ну, в смысле, своего понимания прагматической оценки ситуации. Добавим к этому речевое пиратство. И самое главное – стремление фрустрировать собеседника подло приписывая ему страшно подумать что. Несуществующие пресуппозиции.
И вот, значит, бедная Лиза все это ему Имбицилу строго говоря выговаривает. А сама понимает, что, ну, в общем-то, все, бинго – к экзамену готова.
И отправляется на экзамен (потому, что тут уже как раз удачно светает). Входит в кабинет и выходит замуж за профессора гуманитарного машиностроения Хореева, человека довольно скучного, зато нудного. Потом, она мажет ему лысину лосьоном. Хореев противно потеет и дрыгает ножкой. Оба смеются. Занавес. Титры и копирайт.

А ребенок не выжил.


4.

Ну, а маленький Г. наоборот быстро вырос, поел колбасы и стал петь церковные гимны. Праздник мая, праздник дружбы. Всех народов на земле. Красный от счастья и напряжения. На стуле под люстрой и абажуром. Красно солнце лампы ореолом. Он сидит на кухне. Вырезает звезды на стенках красных помидоров. И звезды эти. Светом в бесконечную замечательность.
И гадалка мнет его ладошку в своих руках. Вертит. Приговаривает.
И будет ему радость
То ли мораль, то ли нравственность
То ли культура, то ли духовность
Так сразу, красавица, таких слов и не вспомнить

Матушка Пелагея, хоть и не красавица, но постоянно за маленьким Г. по пятам. На тот случай, если бедная Лиза вернется из замужа. Вдруг ей захочется вздремнуть в тишине?
Матушка блюдет нравственность. И сверкают серванты. Все до последнего блюдца.
В результате маленький Г. болезненно стеснителен. Он чихает. Собирает немецкие марки и дырки от бубликов.
Перед стариками падает ниц. Со священниками вежливо играет в избушку-избушку. Бабушек с авоськами подкарауливает у перекрестков. Переводя их через дорогу сначала просто уворачивается от машин. Но постепенно учится неожиданно властно взмахом руки и коротким «неа» останавливать целые транспортные потоки. Камера выхватывает черно-зеленый момент наибольшей фантастики.
Пытается сказать нет и перхоти. Но пока не выходит.
Не без основания полагая, что зерно его собственного таланта зреет в достаточно благодатной, хотя и труднопроходимой почве, маленький Г. так и говорит.

Эта. Ну.

Но говорит, сказав так выразительно. Что ему в ответ тут же начинают громко пророчить. Ну, и пару раз конечно поколотили.

Ван Гог отрезает себе ухо, ходит плакаться и трахаться к шлюхам. Часто эти процессы путает. В перерывах рисует бешеные подсолнухи. Так вот молодой Г. совсем не такой. И вообще не понятно, за каким хером сейчас показывают Ван Гога?
Ага. Кинозарисовка.
А в это время и по другому каналу. Молодой Г. идет за подарком своей матушке Пелагее. У нее день рождения и он хочет подарить ей собственную модную пластинку.
И все ведь из-за ее зубов.
Она, конечно женщина из стали и сплавов. И все свободное время исключительно в поисках коней на скаку. А как поправит коню пальто, так сразу в горящую избу. (подпалить дом это ей – раз плюнуть. А два раза она не плюет никогда. Все-таки нравственность. Ну, и от этого всего – синяки, переломы и ожоги разной степени жуткости )
Короче, изъяны. И таки вот изъянов у Пелагеи. Ну, в общем, страшная она. Во-первых, страшно не накрашенная. Во-вторых. Ай, да что там. Там что не изъянец, то просто ****ец. Причем с оттенком грусти и даже ужаса.
Ага. И грудью кормить не может. Малыш от страха плачет.

А курочка кудахчет.
Ее потом под Новый Год с яблоками.

Но хуже всего зубы. Они у Пелагеи такие кривые, что папа маленького Г. ходит не только налево, но и направо. Марширует строем. Дает всем в голову и другие места. И все это с широко закрытыми от ужаса глазами.
При встрече на улице только руками в воздухе шарит, чтобы руку то пожать, а глаза открыть боится. Вдруг дорогая Пелагея рядом. Даже тросточку себе завел. Чтобы в канализационные люки не проваливаться.
Ну, а ему руку жмут и, главное, интересуются так ненавязчиво. Мол, не, ну Витек (Vitek)(а он Витек), а как же дети? Имбицил, там. Упокой, господь его душу. Маленький Г.? Не от святого же, в самом деле духа? А Витек только краснеет и веки плотнее сжимает. Намазывает ментолом и всех ненавидит.
Злые и багровые языки подробно утверждают, как он подсылает жене наемного убийцу.
При чем, это происходит в тот момент, когда Пелагее вздумалось помыться. Ну, мало ли – чем черт не шутит. Вдруг станет лучше. И так главное обидно – даже спину потереть некому.
И вот она моется, вся в мыле, а за занавеской тень от руки с ножом. Тень занавеску одергивает, и кафель потрясает нечеловеческий вопль. Это вопль радости. Спинку не потрете?
Ну, а дальше. Звон упавшего ножа, и в несколько стремительных хичкоков убивец уже у входной двери. А то, что вот что-то такое кровеобразное в сток стекает. Так это у матушки Пелагеи месячные.

Узнав об этом, папа маленького Г. уходит с головой в работу. Перевыполнение плана и рационализаторские предложения. Его самого и не видно даже. А когда видно, коллеги тут же хихикают, делают ему из оленя рога. К юбилею.
Там же на работе, не раскрывая глаз, случайно подделывает чек. Ну, и отправляется нарезать круги. Расширять, так сказать, свою географию. Узнает, каково это - Сибирь. Не в смысле, что ужасный сервис на борту, а когда пытается сесть в Иркутске, самолету никак не приземлиться.
Нет. Садится еще как. По полной программе. И в Иркутске и далее по этапу. Учится вышивать крестики-нолики. И никак не может открыть глаза. Поэтому каждый раз, когда роняет в душе мыло, долго не может его найти.
Зато у него под подушкой находят двадцать миллиардов. Заглядывают с утренней проверкой, а там.
Тут же раздали бедным. Ну, в виде адресной помощи. В смысле мы этих бедных знаем не только поименно, но и с адресами. Все двадцать человек. Там вообще забавно получилось. Из Гамбурга присылают счет и. Но, это ладно.

Ну, а так как все раздали, маленькому Г. приходится расти в бедности. Он мажет маслом финский сервелат, и стырил четыре рубля у молочницы Зины. Да что там говорить. Семья настолько бедна, что когда маленький Г. захотел велосипед, ему купили гитару. А когда захотел гитару, ему презентуют набор желтых цветных мелков. Велосипед возникает в его жизни, когда вдруг захотелось клубники. И, хотя, желтые цветные мелки живописно тонут в коричневой жиже, мальчик страшно переживает. В желудке что-то противно урчит. Короче говоря, трудное время со слезами в дУше (порванные занавески) и рубцами в душЕ.
А от голода спасают только йогурты.

Ну-ка, дети хором! Спасибо Эммануэлю за наше счастливое детство!

По крайней мере, он перестает мучить кошек. И их вопли не будоражат округу. Да он и раньше то не со зла. Он, вообще, почему раньше такой был. Потому, что у него велосипеда не было. А теперь, того и гляди, новую жизнь начнет!

Тем более, что как-то незаметно проходят выборы и папу отпускают жить дальше. И это уже другой папа. Это скромный папа. Грустный папа. Маленький папа. Тихий и вежливый папа. Смирный папа. Папа, который говорит. Милый кролик, как я рад тебя видеть! И все. Остальное только матом.
Крупно в камеру и еще раз, пожалуйста. Милый кролик… Спасибо, достаточно. Остальное запикаем.
Ну, вот. А матушка Пелагея к этому моменту уже такая страшная, что даже не идет встречать его на вокзал. Ну, чтобы случайно не вызвать экстренную эвакуацию пассажиров. Кривые зубы у нее уже как иглы дикобраза. Во все стороны. А папа держится за поручень вагона и называет всех милыми кроликами. Его приходится отдирать силой.
Короче говоря, пластинка маме ОЧЕНЬ нужна. Ну и модно это, в конце концов. Чего уж там.

И вот маленький Г. работает матроскиным на швейной фабрике. Немного водит грузовик горсвета. Желтый ЗИЛ и комбинезон. Фонарик и черные очки. Уже тогда чувствует себя несколько иным.
Потом сэкономил на сервелате, с утра побрился и галстук новый. Вышел из дома, насвистывая.
И вот он, значит, выходит из дома и знает три слова. Старательно выводит их на заборе. И со всем этим знанием открывает дверь в протезную мастерскую. Иванов и Иванов. О Вас и о вашем здоровье. Похожи друг на друга как две капли воды и уксуса. Не смешиваются. Путают друг друга по имени.
Смотрят на фото матушки Пелагеи и что-то мутное начинают разводить. Типа, современная медицина. И про то, что на такое еще не способна. Или там, давай, мальчик, мы лучше тебя усыновим.
 
Но, дело даже не в этом. Главное, на обратном пути с маленьким Г. происходит удивительное. Выходит он из дома маленьким, а возвращается юным.
А в промежутке – знамение. То есть вот он идет, хлюпает, разбрызгивает, размешивает. Произношение трех слов громко и в любой последовательности. Буквально, по закону случайных чисел. Второе, первое, третье. Или, скажем, третье, второе, первое. И вдруг видит – дорогу переплывает черная кошка с пустыми ведрами. А ведь каждый знает, что это за примета.
И Г. пусть парень и не многословный, зато понятливый.

Быть ему звездой. Тем более что.

На самом деле это хитрый продюсер Фома Шниперсон. Он не носит кальсон, зато может притвориться черной кошкой с пустыми ведрами. Особенно ночью. Когда все кошки… Ну, ночью их от Шниперсона сложно отличить.
Молодому Г. остается только покорить Херсон. Там все деньги. Там сила. И бесконечные трубы, дым которых превращается в облака.



5.

О Херсоне известно многое. И все исключительно хорошее. Бывает, конечно, что и о всяких других хорошее покажут или напишут. Другое дело, что Захерсонье наше оно как-то отличалось всегда более активными жизненными процессами. И про нас все-таки больше.
По крайней мере, у нас если уж, к примеру, колосья, то уж точно поколосистее будут. А Ядреный завод, так уж поядренее других. А ведь еще херсонские изотопы и самый большой в мире кубический кристалл диоксида циркония.
Сам кристалл никто никогда не видел. Говорят, он закопан под дубом. А на дубе тревожно и постоянно сидит гриф. Ну, чтобы всем уже было понятно. То, что там под грифом все совершенно секретно. И нефиг заглядывать. Что там. Под этим грифом.
Скажем прямо – Херсон – великий город. Настоящая столица мира. Славный город-герой, город, который никогда не спит. Он откинулся на живописных холмах Рубикона и прекрасно себя чувствует.
Херсон это Вам не какая-нибудь там Горлопуповка Мценского уезда. Где на берегу Сены стоит одинокая опора линии электропередач. Да еще и с оборванными проводами.
Это город и историей. Даже с двумя.
Во-первых, было дело, Владимир осадил Херсон. Но не в смысле. Не город на город. Чувак такой был – Владимир. Ну, как его описать? Такой черно-белый. Весь в черточках и царапинах. Канонически хочет владеть всем миром, а начать решил с Херсона. Привел армию, разбили палатки. Котелки там. Вещмешки. Кипятильник. Концентратик гороховый.
И Владимир начал осаду.
Надо сказать, очень он этим греков-христиан напряг. Он ведь язычник. А они внутри Херсона. И им теперь ноги негде размять. А с утра порядочных греков отчаянно тянет на Ци-Гун. (тем более, что среди них триста спортсменов-спартанцев) И вот они смотрят на него Владимира изнутри. Ну, дикарь ведь дикарем. Даже неудобно как-то. Одно слово – политеист. А два слова – убогий человек.
А убогий человек репу чешет и чо та никак эту крепость взять не может. Сначала греки больно упираются. (тем более, что среди них триста спортсменов-спартанцев) Потом владимирово войско на пару недель забухало. Ну, как забухало. Там уже. Там же как. Короче, все с Менделеева началось.
А Менделеев – человек нестандартный. Бывалоче построит Владимир свое войско в ряд. Смотрит. Все стоят ровно. В ряд. И только Менделеев, зараза, один из ряда вон выходящий.
При этом в руке колба. Глаза проспиртованные. В них плавают чудища – свидетели менделеевских сновидений. То есть такие с глазами на выкат. А там у них внутри в глазах печаль и осознание общей картины мира. А у мира глаза от этой картины… Короче такое многоглазое существо-убожествО. И во все эти глаза (как и под дуб с грифом) лучше не заглядывать.
Ну и не стали. А Менделеев немного успокоился, и говорит. Мальцы, говорит. Мало того, говорит, что малым мало спалось. Так ведь еще, не поверите, и во сне привиделось. То, что нарисовал на бумаге столбик чисел и букв. Столб белый и горячий. Соляной. Упал и меня придавил. Еще и с четверга на пятницу. Теперь ведь точно сбудется. Наверняка и назло.
И вообще, неплохо бы опохмелиться. Тем более, что есть повод. Всем сразу хочется узнать, что за подвод. И ключницу тут же зовут тоже исключительно по этому поводу. Ключница смотрит на формулу. На Менделеева. Снова на формулу.

Когда народ отведает напитка…

В общем, сначала решат, что Менделеев по ошибке открыл электричество. Даже неудобно станет как-то. Перед нашими западными партнерами. Но, ничего. Выпьют за Эдисона. За Фарадея. И даже за Эйнштейна зачем-то. И за друга его Парадокса, смутно подозревая, что он сволочь видимо все-таки грек.
А потом понеслось. Сначала греков из крепости хотят шапками закидать. Причем исключительно за их странное к нам неуважение.
Потом любят родину. Ближе к ночи – потянуло на баб. А ключница страшная. Смотреть не на что. Ну, прям матушки Пелагеи прабабушка и прообраз. И главное, она на них смотрит, а они тоже страшные все. То есть нашла коса на камень. Взгрустнули и стали пить дальше. Потом, правда, ключница поскальзывается. Оземь ударилась, и о стену головой. В общем, обоссаной, тьфу, писаной красавицей выходит. Румяной. С кровоподтеками.
Да только лохматые германцы в это время прыгают где-то на спор через костер. Группенсекс позорно не изобретен.
То есть, баб нужны тыщщи. И Бабы, что барыни намечаются с выходом. С выездом. Дорого. И все по окрестным деревням. По окрестным потому, что греки христиане были. Короче, основательный невминоз.
На следующий год выглядывает красно солнце. И так оно всем не приглянулось. В лагере подозрительно не благой мат перемат. Владимир разлепляет себе лицо и вообще расстроился. Да, что там Владимир. Джон Сильвер в то утро вообще не с той ноги встал.
И тут, откуда-то сверху – стрела с запиской по-гречески. Мол, хошь великий Херсон белокаменный о тринадцати башнях? Перекрой, балда, водопровод и канализацию. Да перестань, наконец, обозы с овсяными хлопьями в город пускать! Греки – народ цивилизованный. Без овсяных хлопьев они сразу сдадутся. И заплачут горючими слезами. Тут тебе и победа и горючее на обратную дорогу.
Ну, схемы там разные. Где копать, где рыбу заворачивали. Где электропроводка, чтоб не спутали. Язычники ведь люди темные. Загорелые. Короче, божественное проведение.
И, главное, Владимир смотрит на небо, а там еще с вечера немного Венеры осталось и светит совершенно венерически. Приложил Владимир Венеру ко лбу, а она холодная. Стало быть – знамение.
И тогда Владимир дает себе страшную клятву. Он дает ее, со страшным трудом двигая губами и с таким же трудом подбирая слова. Мол, возьму эту, как ее? Крепость. Сколько бы ни было. Градусов. Возьму крепость, точно крещусь.
И точно – взял и крестился. И всю оставшуюся жизнь потом ходит босиком. Носится за крестьянами. Окунает их в водоемы. И учит их греческому ордена трудового крестному знамению. А все наивно так думают, что этому ему тогда красно солнце с бодуна голову напекло.
Вообще время смутное. Глаза после менделеевских изобретений на циферблатах не фокусируются. До такой степени, что вот бродят люди на конях да по лесам в овечьих шкурах. И мол, где они эти циферблаты? Нету их нигде.
Там еще, правда, у одного персонажа любимый конь издох. Такая, знаете, нервная судорога и все. Копытами кверху. Любимый конь. Ну, в смысле, у них с этим конем Шуры муры Любовь жаркая и потная на всю жизнь. И даже после. И вот этот придурок несет на могилу коня цветы и сам тоже сдох. Наступил на змею. Его главное предупреждают. Вроде как, кого ты делаешь? Кому ты на ходу спишь? Смотри, мол, под ноги.
А змея тоже сдохла. Ее телохранители мечами-кладенцами на колбасу порубили. И сами тоже сдохли. Четвертовали их потому, как за хозяином не углядели.
А главное и самое обидное. Цветы через пару дней тоже сдохли, а на их месте случилась индуст-реальность.

Вот и вся любовь.
 
6.

По легенде молодой Г. въехал в Херсон верхом на запорожце. И сразу попал на улицу памяти поминавших Экибастуз. Но Г. был не один.
Разрешите представиться. Меня зовут Освальд. Все, кому не лень. Зовут, как правило, по нескольку раз, поскольку слуха нет с самого детства. Как щас помню, лагерь бойскаутов. Огромный медведь, прущий не разбирая дороги. И глаза у него с поволокой.
То есть темно. Уже и у костра посидели, и про синий телефон и красный холодильник, и по палаткам разбрелись. И пастой кого надо. А тут медведь.
И вот он, значит, попер на меня. Резко присаживается в районе уха. В лапе огромный рулон туалетной бумаги с запахом земляники.

Дальше такой вонючий провал и фигуры врачей. Борются за мою жизнь.
С тех пор у меня косалапие, граничащее с близорукостью. Я плохо слышу и ненавижу землянику. Зато очень люблю охоту. И все мечтаю встретить того самого медведя.
Правда, плохо при этом вижу. А вокруг меня происходят какие-то события. Иногда они даже творятся. Как-то вот так оно все.

Так, что разрешите представиться. Освальд. Человек с ружьем и камерой-обскурой на счастье. Без нее не куда. Освальд. Он, же Ося, он же Гоша, он же Гога. А также многие другие слова, в кои в разное время года и суток облекается мое содержание. Брат и почти друг. Одним словом – кузен.
Кузен супермегазвезды великого Г. А это круто. Член семьи. Хотя, как член? Так. Писька. С боку приписка. Да в ****ях прописка. Человек без определенного всего.

Нет, когда-то в моей жизни, конечно, что-то было. Пожалуйте, беспросветное училище. И важнейший из всех предметов албанский. Из меня даже вот уже совсем было получился всесторонне расцвеченный гуманитарий. Но чо та сорвалось.

И только с тех пор стойкий ко всему гайморит.

Так что больше всего на свете я люблю сложить тело на диван и включить голову в телевизор. Но тщательно это от себя скрываю.
Ну а что еще? Можно конечно при случае открыть окно. Но там, снаружи. Там такой по утрам сыктывкар, такое к вечеру бодайбо, что жить то не хочется.
А тут звонит Г. и говорит, мол, эта. Ну. И сразу передает шуршанием трубку матушке Пелагее. А по телефону она сущий ангел. Не могу я, говорит, своего мальчика одного в столицу отпустить. Пропадет он. В случае чего и дорогу не спросит. Кампания ему нужна. Собирайся что ли. И плыть надо через целый окаянный океан.
Но как плыть, если я боюсь?

А надо сказать, что в своей жизни я перепробовал все. Был учителем. Садовником. Даже Джоном Малковичем. В порядке расширения сознания. Но ничего не спасало от скуки. Потому, что ведь на самом деле я мечтаю стать моряком. Мечтаю достаточно отвлеченно. Не тратя на это уж слишком много времени.
А все потому, что море мне противопоказано. Как только во время бойскаутских посиделок у костра выяснилось, что я не горю в огне, мне тут же запретили выходить на улицу во время дождя. Я ведь могу утонуть в дорожных лужах. Раз уж туда проваливаются и тонут фуры и автопоезда. Ну, или, как минимум, подвески летят так, как летят только утки.
А уж, как только я выхожу в море, с кораблями вообще происходит что-то странное. Кораблики гонят. Не то волну, не то дуру. То они сделаны из самых дорогих сортов дерева и тонут прямо в гавани. Да так, что через сто лет приходится вытаскивать их на поверхность. Устраивать внутри музей. А уже вокруг строить славный город Стокгольм.
Если же корабль без дефектов, то на него тут же нападает японская эскадра. И как щас помню. Обгорелые матросы в порванных тельняшках мелькают в черном дыму. Грохочут выстрелы. А я один в тесном камбузе. Учу японский. То есть жажда знаний просыпается во мне в самые неожиданные моменты.
Но что делать. Надо плыть. И я выбираю самый большой. Самый лучший корабль. Корабль, который никогда не затонет потому, что это в принципе невозможно. Окончательный корабль. Фактический корабль. Броня!

Сам айсберг я помню плохо. А вот сотни влюбленных, дрейфующие попарно на дверцах кают-компании. И то, что очень холодно. И при этом молодые люди леденеют ногами в воду. А девицы, свернувшись калачиком на дверцах, мирно и со свистом спят со свистком во рту.
Проблемы у гомосексуальных пар. Они не могут разобраться, кто у них со свистком, а кто ногами вниз. Бросают жребий и растерянно смотрят потом, как он исчезает под водой. Но они не расстраиваются. Весело играют в морской бой до полного обморожения.
Я уже не говорю о шведских семьях. Или, скажем, гаремах. На всем корабле и дверей то таких не было.
Тем временем сам айсберг раскачивает группа каких-то отморозков. Они пытаются составить из этих кусочков льда слово «Айс», но никто не знает, как правильно. В конце концов. Складывается слово «***». Не «Айс».
У меня все тоже складывается неудачно. Ружье пришлось утопить. Камера-обскура так дорога мне, что я плюхаюсь в воду и дрейфую на камере-обскуре в полной и целюлитной темноте.

И еще помню, когда нас под утро подобрали. Приплываем, а тут кругом промышленная революция. Какая-то совершенно иная индуст-реальность. Какие-то люди суетятся по-испански. И нараспев.

Индуст-трез-кватро-реальность.

И Херсонских окон негасимый свет.
И вот уже в Херсоне на пристани. Видимо потому, что я на пристани. Пристает ко мне некто Чичиков с чаем, баранками и Петрушкой на пальце. Активный такой. Носится среди выживших. Испрашивает про бумаги об утонувших несчастных. Там, говорит, крестьян в трюме штук пятьсот, и нелегалы из Молдавии в картонных коробках. Причем ни нелегалы ни коробки счету просто не поддаются.
Но я его не слушаю. Спешу к Г.
Забавно, но потом по какому-то первому каналу про это рассказывают, и Чичиков выходит у них в море главным ионизатором. Морской волны на вкус и цвет. Чичикову хлопают.
Дело было так. Перед самым отплытием он продает на аукционе половину всех спасательных шлюпок. То есть, он, конечно, вначале хрестоматийно пытается договориться с японцами. Но у них какой-то японский праздник и они временно не могут. Приходится продавать шлюпки.
На вырученные деньги в Якутии по дешевке приобретается кусок айсберга прямо с вмерзшими в него якутами. Айсберг подходящих размеров и уже показавший себя – такой боевой, со звездными насечками на борте.
То есть выплывает такой айсберг. Огромной. Роскошный. И первое что бросается в глаза - звезды на льду.
Вот такой вот Чичиков мутный персонаж. Отвлечет вперед смотрящего любезностями, вворачиванием подходящих случаю слов, а то и какой легкой юмореской. Несколько раз по ошибке скажет «Ваше Смотрящество». Напугает. Напустит туману. Из кармана вытащит ножик, из саквояжа - айсберг. И все.
Хотя нет, не все. Потом Чичикову еще нужно закрыть все нижние палубы. А оттуда сквозь решетки и прибывающую воду на него злобно смотрит крестьянство. Оно смутно все понимает и кашляет в туман. Но ничего не поделать. На пороге промышленной революции никто не оборачивается назад. И уж точно не обращает внимания на народ.
Народ заслонила промышленная революция. А революцию заслонил молодой Г. Вон он стоит на фоне прогресса, сразу после зоны карантина. Никогда не видел, но сразу признал. Улыбается и машет мне рукой. А в руке – ключи от запорожца.








ВОСХОД

7.

Фома Шниперсон – хозяин маленькой студии грамзаписи. Мэтр с кепкой. Персонаж щекотливый, чрезмерный и довольно противоречивый. С одной стороны мало того, что ночью может притвориться черной кошкой. У него еще и нюх как у собаки. И глаз, как у орла. Причем он не только нюхает, но и (даже) слизывает со стола.
С другой стороны, однажды попутанная со шляпой собственная жена восседает у него теперь на голове и болтает ногами. Иногда он по ней скучает и это трогательно. Мало можно найти людей, так искренне привязанных к своей шляпе.
Еще у него пустые брови и мог бы быть волевой подбородок. Но не случилось. Зато вот нос. И на лацкане пиджака несколько запечатанных в янтаре изыскано подкованных фонтенблох.
Фома Шниперсон занимается в жизни двумя вещами. Ищет молодых талантов и не верит. А уж когда Фома не верит, им мог бы гордиться сам Станиславский. Жаль они не могут познакомиться. Считают друг друга мифами.

Поначалу молодой Г. просто валяется и немолодого Фомы в ногах. Тот решает, что вот де господь разорился ему верному иудею на лохматый коврик в прихожей и тихо (пока его никто не видит) радуется. Но, мы то видим. И для нас даже особая программа про то, как. Коврик славно и композиционно соединяет убогое двухсотпятидесятиметровое жилище. И это только в длину. Высоту вообще никто никогда не мерил. Так попробовали пару раз. Но люди в оранжевых комбинезонах теряют сознание от кислородного голодания. А те, кто выживает, почему-то говорят только по-таджикски.
Каково же потом удивление. Это ведь покруче северного оленя будет. Фома просто не верит своим ушам. Однажды коврик заговорил. Так и говорит, мол, эта. Как его?
А Фома знай себе твердит. Нужен хит. Нужен хит. Бомба и поверженные японцы.
Ну и что? Г. не сдается. За какие-то несколько дней он разводит такую синергию, что в словарях в спешном порядке приходится менять значение слова.
К огромному удивлению Фомы они вдруг вместе экскриментируют со словом «Жопа». Репетиции в поисках нового стиля. Так постепенно рождается звучание. Закаляется сталь, а из организма выводятся шлаки. При этом от этого всего, включая хлопья по пакетику в день у Г. в голове уже полный салехард. Наипоследней (самой неприятной) степени. Я беспокоюсь за Его психику и смотрю телевизор.
 
И вот однажды, Фома не верит своим ушам уже дважды. Потому, что под утро. И потому, что все как в сказке. То есть сначала и вдруг, скрипнула дверь. (это и понятно, ведь сказка ложь, да в ней намек) В студию врывается взволнованный Г. На лбу у него такой здоровенный анадырь. Орет, про то, что эта. Ну. Явно хочет сказать, что, в общем и целом все ему и ясно и стало теперь. И уж, сколько лет он спорит с судьбой. И все ради чего?
Фома краснеет. Он и не подозревает даже. Ради одной единственной фразы. Ради хита, который дарует бессмертие. Ради шедевра.
А я? Освальд? Ради этого я плыл за моря? Японцы. Титаник. Героический дрейф на камере-обскуре. Чичиков. Затопленное крестьянство. Значит, это не зря? Да, собственно, все на свете не зря. Не напрасно было.
И Г. говорит. А точнее орет. Произносит. Провозглашает. В глазах лихорадка. Лихорадка утром. И всю ночь напролет. Когда под ногами сплошная томь и грязь. А ему, мол, ну? Не томи!

Легенда голосит. Я же не буду. Просто расскажу письменно. В буквах и запятых. Причем запятых явно будет больше.

Это может где-то в Кентукки луна голубая. Светит. А у нас по ночам такая тюмень, что сам черт ногу сломит. Причем кому угодно. Вот так идешь и, вроде только подошвами месишь. И тут. Рраз! Хотя, конечно, многое зависит от обуви.
А ведь молодой Г. одевает ботинки по моде. Синие шузы. Других нет. Скользкие, гламуровые, так что шагу не ступишь. А под ногами такое, что местами уже просто невозможно.
Собственно, шедевр рождается из-за вот этих вот модных шуз. Потому, что такая боль и обида.
И то ведь верно. Состряпают абы что. И радуются. Одна палка два каблук. И, мол, модно. Объявлено. Берите. Ешьте их с хлебом. Бутербродом.
В этом по хлюпающей действительности и не пройти то толком. Ты же во всем этом по колено проваливаешься.
А они, которые эти, потом государственные премии, да деньги за выдающийся полет дизайнерской мысли. А то и золотые статуэтки с примкнувшими к ним наборами подарочной косметики. Ну а дальше уже. Ленточки, подарки, вспышки и аплодисменты. То есть, есть еще и фотографы, которые это все снимают и неплохо живут. Какие то тетки, которые не жрут (руки и ноги прочь на ночь в специальный шкаф) и все целиком похожи на инопланетян. Е-ти тетки просто мрак. И все равно, посмотришь на них – им не только хорошо, для них еще и люди с микрофоном в перерывах шутят.
И ночевать потом не в хлев к пьяным волхвам.
Хотя и напиваются, но в особняк. А он на сваях. Он над реальностью и действительностью. И танцы до утра.
А уже прямо с утра какая-нибудь мексиканка в фартуке. Ну, нанимают мексиканку. А она просто мимо проходила. Может просто месит жижу за молоком для семерых, для которых еле лавок то хватило. С самого утра. Спозаранку. Елена Спозаранку. Хм. Ну, значит, не мексиканка, а молдаванка. И не за молоком, а за виноградом.
Короче, кто бы не проходит мимо, человек попал. Убирает за всеми этими пидарасами все это невообразимое. То, что убрал, вытряхивает на улицу.
А на улице – несчастный Г. в ихних же нечеловечески скользких гламуровых шузах. Поскальзывается на их же вот вполне даже человеческом вот этом. И у него от этого вот душа наизнанку. Через живот. И вопль. Потому, что тело падает. И действительность стремительно приближается. И вот уже ты в нее лицом со всего размаху. А если и не со всего, то очень близко.
А там наверху. В этом вот тригламуровом царстве. Какой-нибудь Дольча с в общем то довольно странной на голове Габанной просыпается. Просыпается и на этот с улицы вопль целую думу думает. Мол, и разрывает же мне габанну после вчерашнего. Доползает из последних до телевизора. Щелкает пультом и смотрится как в зеркало в голубой экран.
Все это огорченный Г. хочет поведать Фоме. Во всех красках. Что бы тот как-то поверил. Почувствовал. Проникся. Г. понимает, что должен донести внезапно накрывшее его важное знание.
Причем сделать это надо так элегантно, как могут, возможно, лишь особенно просветленные люди в кимоно. Но они обычно делают это с помощью веточки сакуры и верхушки горы Фудзияма. А тут ну явно же нужно что-то другое.
 
Вот камера выхватывает лицо Г., влетевшего в студию. Мы видим этот мучительный поиск в беспокойных глазах. Мы видим подлинную страсть. От которой он начинает говорить слова. Даже скорее их орать. В начале было слово. И слово было - ****ыврот. Внимание, рот – la boca. И только потом подлинное вдохновение. Г. несколько растерянно показывает на себя, на свою одежду, на свое лицо, на синие шузы и очень неопределенно в сторону улицы. И лишь одна фраза. Эта. Ну. И, после паузы -

Гавно, бля.

А музыканты в студии, главное, переспрашивают, с тем, что, не послышалось ли. И так, мол, гавно, бля?

Ну, бля.

Он повторяет это снова и снова, пока смысл слов не доходит до Шниперсона и музыкантов. Шниперсон носом чует Клондайк и снова не верит. На этот раз своему счастью.

И говорит, мол, ты показал им, парень. Многие до тебя вступили в это дело своими кандалакшами. Да мы все по сто раз на дню, верно ребята? Но, ты первый. Ткнул в него пальцем. Так что, вымой палец и пой, сынок. А уж я займусь (как пишет Зэ Таймс) твоим морально-психологическим возвеличиванием.
Гавно, бля.
Потом выяснится, что, на самом деле, все гораздо глубже. И вообще здесь этого всего сплошь и по грудь. И выразил наш Г. если не смысл жизни, то формулу ее расплывчатую. И довольно сильно пахнущую. Про него даже на сигаретах потом - Veni. Vidi. Vici. Мол, охарактеризовал. Сформулировал. Облек.

Чего? Откуда взялась знаменитая мелодия? Ай. Она не взялась. Собственно говоря, ее взяли. Когда под рукой такие гениальные слова. Мелодия, это уже как-то.
Короче взяли у одного типа. Не помню уже как его. Помню только, идем мы с Г. Мелодия под мышкой, а на Г. вдруг шапка загорелась. Скажи, да? А он, главное, кричит. Эта. Бля. В том смысле, что ты смотри, на мне шапка горит. Я тоже кричу. А у него уже волосы пылают. А мы ведь даже пепси не рекламируем.
Смех, да и только. Это уже фельдшер из неотложки. Вы, говорит, мил человек, в шляпе родились. Да с мелодией под мышкой. В неотложке.
Так что у вас все есть. Да и мир готов. И в Афише Вы уже на обложке.

8.

Древесные лягушки – такие диковинные зеленые твари с присосками. Короче, природа, дискавери, все такое. Секс у них по разнарядке, так что. В брачный период самцы орут, что есть мочи потому, что кто громче орет, того и самка. При этом те, что поголосистее норовят залезть повыше, по дороге смахнув своих конкурентов.
А самки такие рассуждают. Типа, нифига себе, глотка. Что же у него там со всем остальным? То есть дамы заинтересованы и заинтригованы. Но ведь они же из моральной семьи. Может даже Булгакова читали. Причем в подлиннике. И сексуальную революцию на первом дамском и на дерево как бы из чистого любопытства. И что же?
По дороге натыкаются на самцов. Причем на тех, кого переорали и которые расстроенные ползут домой. А там уже зеленая мама с присосками, зеленым борщом, кроссвордами и макраме. Лоховская перспектива. Просто присоски сводит. И тут вдруг такое.
Ну, и эти ботаники как-то оперативно воспаряв духом отчаянно наскакивают на телок. Дрюкают их как нереальные нелинейные уравнения.
А дамы пока лезли на дерево устали и оглохли. Короче, им уже почти все равно. Не сопротивляются и пытаются расслабиться. А вот до самого-самого говоруна, который на верхотуре o sole mio (что видит, то и поет), раскачиваясь на ветке, не доползает никто. И в результате там такой отчаянный ALL by myself, что это ж просто офигеть можно.

Но!

И это НО должно быть на страницу. Ведь человек – высшее существо и он по деревьям не лазит.
Поэтому фанатки всех возрастов и полов, завернувшись в плакаты и глянец нечаянно идут на приступ, отшвыривая своих бойфрендов. Удары в челюсть с ноги(а бьют их отчаянно) только предают решимости. Окровавленные. Преображенные и обезокрашеные. Тысячами за колючей проволокой стадионов. Они источают. И из одежды только взгляды полные надежды.
Ведь они слышат этот голос. Откуда то из прекрасного далека. И недостижимой вышины.
Они насаживают себя на колья с именем Г. Их тела украшают торопецкий тракт. Вот так вот едешь, а вдоль дороги девицы на кольях сидят. А в тишине кто-то еле слышно. Да, уж. Гавно, бля – это сильно.

Памятный первый ежегодный концерт. Жаркое лето. На халяву в хлеву сельсовета во славу партии. Чтобы ближе к народу. Когда Г. в разгар лета сваливается на голову председателя колхоза.
Много позже это назовут – король Г. – шок в сельсовете. Во время заседания при всей деревне. И председатель колхоза с башмаком по столу и кузькиной матерью. На фото она – справа. Председатель предваряет. После короткой молитвы перед надувной статуей вождя. Про то, что все плохо. И кукуруза как-то не очень колосится. И надои. И лен не силен. И погода, подлюка. И живем, как в хлеву.
А тут еще и Г. отчаянным и неожиданным парашютистом. Сквозь крышу хлева. Да так, что все только ахнули.
А он в гавно и орет соответствующе. И блистает весь так, как может блистать под софитами только очень очень потное лицо. Доярки исходят молоком.
Это уже потом его выступления будет предворять что-нибудь пищеварительно легкое. На разогреве – в микроволновке - исполнение оркестра народных инструментов. Колесная лира. Лютня, дарбукка, ребаб и, конечно, же фидель.
И увертюра какого-то Штрауса, утверждающая, что мол, гавно, бля, это еще что. Дескать, Заротустра, тот еще и не такое мог завернуть. И последняя песня концерта – баллада «ты от меня ушла, вот ведь, гавно, бля!». А потом уже все. Крики восторга и мычание недойных коров. Сотрясание стен, штукатурка с потолка. И зычный голос про то, что это Г. снова опрокинул здание хлева.
Радиослушатели того времени сначала как-то не поняли, не разобрались. Так ведь это надо видеть. Поэтому Радио в срочном порядке меняют на телевизор, который говорит и показывает Москва.
И вот народ прислушивается. Оглядывается. Хлюпает ногами. И правда ведь. Оно. И как он так смог? Подметил! Облек!
А во время второго концерта уже беспорядки. И в зачинателях конечно же какие то свиньи из Германии. Эти рокеры шумно и грузно отплясывают на своих железных конях. Устраивают побоище. Проваливаются под лед. Захлебываются от счастья. А ЛСД еще даже не изобретено. Зато группенсекса первые контуры как раз примерно в это время.

На следующий день после чуда на льду. Все в новостях. Мол, как же это мы вчера лохматых. Или heavy metal не катит, пацаны.
Ну, немцы обиделись. И давай кричать, да вы, мол, тут все eine kleine scheisse. Разуйте глаза. А их никто не слушает. Ну, немцы, люди воспитанные, все признали, принесли контрибуцию. Позвякали ей. Побряцали. Аккуратно сложили в жижу. А на эту контрибуцию и не взглянул никто. Ну, бухие же все. Им эту контрибуцию и не выговорить.
А немцы обиделись сильнее. Обиделись вовсе. Стали думать. Выдумали Гитлера. А он весь такой спортивный. За чистоту, здоровый образ жизни и проведение олимпиады. И главное, все в человеке должно быть прекрасно.
По стадионам носятся мясные спортсмены, у них триумф воли, а какая то баба с телекамерой еле за ними поспевает. Она воспевает, а кто-то собирается метнуть молот. Ну и поскольку там за чистоту, там еще всякие зачистки. Гитлер в переднике и кто-то шкварчит на плите.
Короче, мировой резонанс. Мировые процессы. Общественность всколыхнулась. Мир вздрогнул. Все. Все, что надо у нашего Г. есть. Осталось только перед телевизором сесть.

И понеслось. Концерты. Новый день. Новый город. Новый Уренгой. Король Г. (теперь его называют только так) высокий. Темноволосый. У него красивые рука и нога.
Его волосы блестят и переливаются на сцене. А Ваш шампунь способен на это? И, наконец-то, никакой перхоти.
Такого еще не видел никто.
На сцене Г. ведет себя абсолютно винтажно. Он не стоит подобно другим звездам как истукан. Нет, он как истукан двигается. До сих пор никто не может повторить его знаменитые движения ногами и левым ухом. Фанаты ломают кости. Но что поделать, рожденный сломать себе руку или ногу, как истукан танцевать не сможет. И уж, тем более, что дозволено королю Г. всякое бычье повторить не смогет.
Глаза быка заполняются снизу вверх. Наливаются аки антоновка. Шаркает ножка, вбивая грязь в грязь. Размешивая. Погружаясь. Зарабатывая на поместье «ГрязьЛи?».
Гавно, бля!
Это его сбивающая с ног коммуникабельность. То есть, Он на сцене, и все уже валяются. Гавно, бля! Удар в барабан перепонок и люди опускаются на колени. Их улыбки блаженны, а слюни до пола. Некоторые тут же превращаются в августинов. Вокруг сплошь январская вьюга. И ливни хлещут упруго. А по этим же ну сразу видно, что они не взирая.
А Г. продолжает орать. Его подключают к Братской ГЭС имени Гувера.
Во время концертов молодежь зажигает, а старики остывают. Прокаженные начинают говорить, а калеки пить, нервно курить и читать в слух Данте Гете, от чего оба переворачиваются в аду сосисками на вертеле. Курильщикам и слепым неожиданно легко даются спряжения немецких глаголов. И Гитлер тут же кончает жизнь самоубийством. Бойцы-алкогольцы крушат нелинейные уравнения. Напряженно всматриваются в санитаров. И кажется им, что скорая помощь на машинах написана шиворот-навыворот. А тут их самих за шиворот.
Бывают и импровизации. Гавнецо. Гавнище. Говорят, однажды Г. даже спел, мол, мы – херсонцы, люди героической судьбы, но лично я в это не верю.
Пипл хотит гавна. А Г. постоянно хочет жрать. Уже забыты масло и сервелат. Он жрет и гавна у него столько, что просто прет.
И всех же прет. Какому-нибудь таксисту в за все места подержанной и туда же отпизженой шестерке (вези шестерочка меня) мерещится лосеповал. Подорванное здоровье. Половосозревающему товарищу бабищи в бассейне с огромными бонусами. Навязчивой придачей танцующие и поющие негры, дрыгающие телами, чтобы те не затекали под весом золотых погремушек. У девиц просто щемит в груди и на всю голову. Пухлое и волнующее. Слово «Ботекс».
А на сцене уже знаменитая возня с микрофоном вдребезги о край сцены. И король орет уже просто так.
Короче говоря, все хоть и на грани фантастики, но в ногу со временем.

По истине, чудны дела твои, Г.!

А Фанатки с первых рядов непрестанно блюют. Беременность на расстоянии и отчаянный токсикоз. Художественное соперничество. И разноцветный эталон. Кто изящнее. По цветовой гамме и рисунку. Опять же, специальные диеты. Содержимое желудков узорами наружу. Равнение на Пикассо. А там вдали – усатый Дали.
Милочка, перед концертом никаких томатов – красный его раздражает. Только розовый. Девочки, побольше персиков. Что понравится? Я слышала, он любит пиццу и кулебяки. Да нет, пиццу любит его папаша. С чего бы это? А то Вы не знаете? Это так ужасно! Как он больше не рад видеть кролика?
А надо сказать. И я скажу. Вообще после Сибири про дядю моего говорили, что он, мол самых честных правил. И даже потом, когда он вот так не в шутку занемог. Как-то все стали к нему. Ну, с уважением относиться что ли. Можно сказать, что дядин пример, он, как бы нам всем наука. Но только тут вот такая штука. Даже, я бы сказал, шняга. Потому, что. Скоро уважение переходит все самые бронзовые грани реализма, а с дядей происходит следующее.
Однажды он выходит из дома, идет на наклонную гору. Любуется видом Херсона. И идет по наклонной. И вдруг. НИИ «С того ни с сего» становится предельным.
Теперь он курит сигары и медленно, очень медленно говорит по-итальянски. Это всех страшно пугает. Когда человек говорит медленно и по-итальянски с ним не тянет встречаться. А уж если вдруг неожиданно столкнешься, то и опомниться не успеешь, как уже испрашиваешь совета. А тебе в ответ делают предложение. И хотя ты ни черта не понимаешь, что тебе говорят (фактически из знакомых слов можно было уловить лишь «сынок» и «Майкл») отказываться право как-то неудобно. Тем более, что за дядиной спиной хмурые прихвостни. Прапор. Кондратий. Краснозадый Соня. Они щелкают затворами. И только ловишь себя на том, что щелкаешь клювом. Ты – дико нарисованное с хоботом инопланетное существо.

Вокруг тебя мультипликационно цветастое вокруг.

И вы сначала друг за другом. Потом в унисон выдаете пронзительного Морриконе. «да-вай по-кра-сим ха-ла-диль-ник в чер-ный цве-ет»
Люди в ужасе. И только головами согласно кивают. А потом оказывается, что и имущество все на дядю Вито, и дочерей своих замуж, и на выборах все как один за единого кандидата.
И только девицы млеют. Их лоны, как и положено, трепещут. Эти лоны теперь хоть в рулоны. А в помещении сквозняк. Да что там, вся плоть становится такой трепещущей, что во всем Херсоне объявляют штормовое предупреждение.
Пелагея скрежещет зубами и отправляется на кухню.
А многочисленные камеры вновь переносят нас на концерт короля Г. в самую гущу блюющих фанаток.
Значит пиццу? Пиццу. С мацареллой, ма бене. Да только сам дон Вито ее не ест. Это все прихвостни. Уж они за мацареллу вымацарапают вам глаза! Глаза на лбу яичницей. А вот яичница идет просто отлично. Только самые свежие яйца. И никаких вологодских. Место не хорошее больно. Как? Уже больно? Тужьтесь, милочка, тужтесь! И два пальца в рот.

9.

Нам, простым смертным никогда не понять насколько тяжел этот выбор – стать суперзвездой, трахать баб с неприличностями и вообще - тусоваться со смертными сложными. Вроде, как с Дольчей и оттягиваться его Габаной.
Или же остаться шофером, почетным работником горсвета и есть на ужин колбасу за рубь двадцать.
Г. думает секунды три (отсчет крупными цифрами на экране) , а мимо как раз течет Рубикон.
Рубикон в студию! Мы слышим знаменитое «жребий брошен» и молодой Г. лезет в воду. Февраль месяц. Насилу потом из под льдины. Но уже по всему видно – Г. ничто не может остановить. Позднее его двойники-последователи сооружают из всего этого обязательный культ решительного омовения. Но, всему свое время.
И было сказано. Причем Фомой Шниперсоном. Вкупе с энергичным растиранием полотенцем. Если Вы, молодой человек, таки хотите стать главной звездой Захерсонья, нужно затмить самого Чебурашку.
С тех пор каждое утро молодой человек чистит зубы, орет про затмить Чебурашку. Ну, или про Чебурашка должен быть разрушен. И только потом сплевывать, бриться, галстук новый и про гавно бля.
Иногда мне кажется, и пальцы уже в мозолях от крестных знамений, то, что великий Г. мог орать вообще все, что угодно.
Но случилось так, что он крепко стоит на захерсонской земле. Стоит, как известно, по колено. Он вкручен. Откуда и черпает. А точнее зачерпывает свое вдохновение и сюжеты.
А если скажем пресс-конференция, то вокруг него как на волнах раскачиваются люди с научным складом всяческих припасов. Раскачиваются не то, чтобы очень криво. Но и не очень ровно. И звучат голоса, заглушаемые хлюпанием коричневой мутотени. Мол, к чему этот негатив? Есть же и хорошие стороны. Опять же удобрение почвы и полная небезобразность естественности.
Или вот бегают люди и все отрицают. Приглядишься так, а среди них Фрэнк Синатра. (камера выхватывает) И как-то неудобно даже.
И только вот бабульки гневаются действительно сильно. Во главе с бабушкой моей и семьи родоначальницей Аграфеной Филлиповной из 31ой конной армии. А там такая нравственность с развивающимся знаменем, и они каждое утро под ее бодрый набат. Готовят королю изысканное аутодафе. С луком. По самые помидоры. Мангалы вдоль торопецкого один за другим. Горячая линия ненавистников великого Г.
Они крестятся, не дожидаясь не то, что грома (даже прогноза погоды). Бегут к попу-протопопу. Протаптывают к нему не зарастающую народную тропу. И давай жаловаться. А тропа петляет между хрущевок, бельевых веревок, металлических балок эпохи раннего скудоумия, лимонада «Буратино», цен на ЖКХ, жженной весенней травы, семечек на асфальт, песнокриков и хороводов сидя за прогнившими деревянными столами. Протопоп терпеливо ждет окончания этого перечисления. Ждет себе хмуро и в бороду. Объясняет, что Г. уже на этой неделе уже исповедался. И вообще партийные взносы платит исправно. Особливо партийные взносы сей раб божий…
Короче, тот еще протопоп. Прототип всех попов всего правоверхнего захерсонья.
Осветил их бабок ябед, значится, трудовым крестным знамением. Шасть в Мерседес и в сторону то ли Ниловой пустоши, то ли Гримпенской трясины.
Это протопопы и прототипы. Что уж говорить о простых и малоодухотворенных гражданинах? Блюют конечно вслед за фанатками. Почтительно и при одном виде. Старательно и до желудочного сока. Хотя опять же встречаются исключения. Ох, уж эти исключения. Всю картину испортят, и замазывай их потом Малевичем.
Помню, жил был чиновник один. Вроде, товарищ Светлов. Во время церемонии вручения татар из под шампанского. Уж и старается. Уж и два пальца в рот. Но, видно перенервничал и дома, как следует, не поел.
Ну, и что – умер потом от страданий. Сначала, главное, все извинится пытается. И перед королем Г. И даже потом в прямом эфире перед владыкой. И руки целует. Мол, не поел я дома, как следует, простите. Ваше сиятельство. Каждый день и на всю страну. Уже и поместье свое из-за постоянных прямых эфиров закладывает. И за воротник. (а он у него мал да дорог) Уже и жена по Тверской каблуками цокает. И из дома на съемки в студии Светлов бежит так, словно сразу за ним из-под арки – какой-нибудь фисташка- монстр.
Казалось бы, ну не блеванул, ну и ладно. С кем не бывает? (хотя честно говоря, ни с кем – чота у всех получалось)
Ползает на коленях. Блюет уже показательно. Вот, мол, милости прошу и извольте засвидетельствовать. Могу. По уставу и в лучшей степени разнарядки и соответствия. Так сказать, от нашего стола Вашему.
Достал всех неимоверно. И что самое смешное, увидит раздражение на лице Г. , так комок опять застревает в горле, а значит жди его завтра с новой порцией. И уже руки желудочным соком изъедены.
Короче, так всем надоел, что пришлось пристрелить. То есть, сначала пустынный переулок с кожурой от банана. Упал, очнулся. Снова упал. Пробует отжаться. Нифига – на ногах тазик с гипсом. Вот, черт побери. Переспрашивают для верности – черт побери? В смысле, Михаил Светлов? Хотя его рожу по телевизору уже все выучили. Бедолага кивает. Ну, а дальше. Как в кино. Отвозят в Лесопарк. Мой дядя Вито. Его прихвостни. Музыка Мориконне. Короче, мораль –завтрак съешь сам. Но, про еду я еще позже расскажу.

10.

Пока Шниперсон ярко и с чувством рассуждает про то, как догнать и перегнать Чебурашку, на сцене появляется Прапор. В зале смех и одобрительные аплодисменты. А Прапор начинает Г. пристально заниматься. Музыке тут же сообщен ритм и примерная стоимость. Прапор считает деньги. На все остальное он ложит.
Огромные навыкате глаза. Сразу яростно бросаются в глаза. И вот так вот глаз за глаз. Зуб за зуб. Можно и рассмотреть прапора целиком.
Простой и целый, какими могут быть, наверное, только числа, прапор из всех прихвостней дона Вито самый ядреный. Легко может освежевать память кому угодно. При этом всегда вежливо переспрашивает, если, скажем, говорить собеседнику мешает вдребезги разбитый нос.
Был ли прапор пресловутым? Пожалуй. Но зато во многие кабинеты. он прямовходящ. А значит, именно тот, кто нужен молодому королю Г. Примечательный во всех отношениях экспонат.
И все-таки самое примечательное в прапоре это штаны. Они у него галифе. А в этих галифе столько тайн, что это уже просто какие-то молдавские шаровары.
И действительно. На самом деле прапор – нелегальный эмигрант из Молдавии. И зовут его Секешвехервар, что в переводе с молдавского. По молодости захватывает кишиневское маршрутное такси. Угрожает пассажиром муляжом огурца. Очевидцы утверждают, что при нем еще и пакет молока. Но поскольку молочник подозрительно веселый, их подозревают. А именно в скрытой рекламе и попытке нажиться на своем горе.
Тем временем, маршрутка прибывает в стольный град Херсон, где пассажиры попадают в рабство. На какую-то стройку. Лишь одному удается сбежать на зеленой остановке и затеряться в молдавских лесах. Он и по сей день охотится там на резиновых тапиров и плюшевых пантер. За ним носятся пьяные десантники, размалеванные по случаю леса. Они думают, что это парк Горького. Ищут фонтан. И мелькают тени в девственных лесах Приднестровья.
А что мы собственно знаем о Молдавии? Только то, что там по улицам мимо мавзолея Софии Ротару гуляют медведи и жрут виноград.
Ну, а Секешвехервар, что в переводе с молдавского некоторое время сам бомбит на маршрутке уже в Херсоне.
Потом в одной из пробок случайно едет на красный, пересекает двойную сплошную и мгновенно теряется в огромной толпе депутатов всех созывов. Он отдавливает ногу Керенскомую. И в ответ ему и в лицо - вода из стакана. А это уже крещение.
Так случайно выясняется, что прапор – православный чекист. Ну, из тех, у кого после двенадцати глаза становятся красными, во рту вырастают клыки, а карета превращается. Карета превращается… Хотя, нет, это я что-то путаю. Усложняю.
А прапор считает, что все в должно быть предельно просто. В этой жизни. И в первую очередь названия и имена всего. И фамилии. Вот Иванов. Ведь с ним же все ясно – вот он. А если человек вдруг оскорбительным образом Степкин-Задунайский, то даже если он живет в Чертаново, ему хана. Относиться к нему будут с подозрением. Вот именно так и происходит с Фомой Шниперсоном.

Собственно говоря, Фому отправляют восвояси. Прапор подходит к нему и в полной тишине и на глазах у миллионов зрителей, мол, восвояси. Бурные аплодисменты. В том смысле, что мы, херсонцы, за дружбу кому хошь горло перегрызем. И все у нас мирное. И атомы у нас мирные и молекулы.
Но, позвольте, когда у человека, такой вот, как у Фомы Шниперсона нос. Такое вот вместо носа на лице сооружение. Это уже как-то за гранью.
Все это можно прочесть у Прапора в глазах, как в книге «Моя Борьба», открытой на любой странице. Но Прапор говорит только про восвояси. А вся борьба отражается на шниперсоновом лице. Может в него даже и плюнули. Это, наверное, кто-то из зрителей. От всего этого лицо становится еще более шниперсоновым и идет пятнами. Вот буквально так встало, пошло и прошло не только регистрацию. Но даже оформление багажа.
И билет до восвоясей. На самолет с серебристым крылом. В салон для некурящих. Тель-Авив? Йес! Йес! Тель-Авив! А Фома все не поверит никак. Все говорит мол, да это ж я вашего драгоценного Г. открыл и все такое. Еще чего-то королю Г. кричал. И что-то сразу вспомнилось, что, наверное, точно так же когда-то шниперсоновы предки кричали Иисусу что-то обидное.
Так и вижу. Жара от создателя всего. И тысяча раз прапрадед Шниперсон размахивает клюкой и трясет бородой. А бедный Иисуся под его вопли ломится с крестом в гору.
Правда, что кричал Фома королю Г. на этот раз, я не расслышал. Что-то порядочное. Мол, порядочный ты. Или порядочное. Не расслышал. Все-таки, медведь, не забывайте.
Нет, спору нет, Фома всегда угощал меня чаем. Баранками. Даже как-то познакомил с четой Кеннеди. Но блин. Вот не вызывает он желания брататься с ним до срывания рубах и жесткого взаимного уважения. Уж слишком он какой-то сугубый. И кельвин у него довольно таки кляйн. Энд СПА.
А баранки. А что – баранки? У Чичикова они тоже были. В саквояже.
И остается Фома с носом. Зато весьма себе примечательным. Огромной причудливой загогулиной. А что – зная прапора, все могло быть и хуже.

А так самолет. Первый Класс. И страшный в дорогу сон. Про то, что как однажды. Ворону как-то Бог послал с кусочком сыра. А в нагрузку еще и ель, и лису в лесу.
На ель она взлетела. По специальной временной лестнице с надписью «карьерная».
Лиса же думает про себя, что хитрая. А сама дура-вегетарианка. Позарилась на сыр. И главное, пой светик, не стыдись. Мол, у тебя талант.
Так ворона заорала так, что разбудила сначала Герцена. А уж он, когда с кровати упал, декабристов. Они его соседи снизу. И это в апреле то месяце! Спрашивается, кто виноват? Что делать? А народ с утра не в настроении. Долго разбираться не будет.
Короче, пробил страшный час суда. И вот уже рыжая тварь дрожащая под прицелом телекамер. Мгновенный кворум. Все решили, что действительно тварь. И никакого права не имеет. Римское право? Да засуньте его себе в жопу!
И вообще пора бы эту лису. Да через ее же труп.
А Лиса, мол, да что же вы, товарищи. Вы ведь все не так поняли. Я же все из одной только хрустально-ого-го какой чистой любви. Хоть и без надежды на визави. Срочно при всех сколачивает из досок вороний Фан-клуб времянку и бьется в экстазе.
Короче говоря, ворона от удивления аж выронила сыр.
Да только вот лиса. Ей то уже. Лису последний раз видели где-то в Сибири. На сырозаготовках. Вот так вот звери гибнут за пармезан.
А вообще у нас рыжих как-то не очень. Странные они какие-то.
И вот, значит, Фома просыпается. Весь в поту. Ощупывается с сомнением. Смотрит в иллюминатор. А там земля. Обетованная. Фома начинает грустить о земле. Она одна, а ему несут прохладительное.
И так вот между нами. Главная проблема Фомы в том, что он все-таки поверил. Нет, чтобы образ до конца выдержать. Не выдержал. Поверил в чудесный коврик. А ведь ковры не разговаривают. А потом пошло поехало. Стал верить всему, что происходит. А надо быть полным идиотом, чтобы. Короче, спекся. Ну и ладно. Зато в кранах всего Херсона неожиданно появляется вода.

Телевизор считает, то что Эммануил Кант напрямую уподобляет небо над головой зову нравственного чувства. Ржунемогу. Сказало нравственное чувство. Кто будет его слушать?
А Кант, знай, гнет себе свое. И космос, как сфера чистоты и истины. И влечет нас туда непреодолимая сила. Аминь.
Нравственного чувства не существует, решили люди. Людей не существует, решило нравственное чувство. Так они с тех пор и не пересекаются. У них дома в разных районах. Продукты в разных супермаркетах. И даже в метро они в разных вагонах.
И только на могиле Канта крупно и отчетливо.
«***».

11.

Вот все говорят – в конечном счете (или там, в греческом зале.) Нет, лучше, в конечном счете. А этот конечный счет никто и в глаза то не видел. Может там и цифры не сходятся.
И вот я все чаще замечаю. Что вот меня как будто кто-то.

Наебал.

А ведь я начну замечать, меня уже не остановишь. Ну, и пошло поехало.
Это как пятно на скатерти, которое поначалу не разглядеть. И главное тебе кричат, да вот же оно! А ты смотришь на него и в упор не видишь. Вы что издеваетесь? Отличная скатерть. Дайте спокойно поесть.
Но ведь вокруг тебя мужественные люди, которых не смущают сложности и препятствия. Не успел вернуться к завтраку, а тебя уже в это пятно носом.
И точно ведь, пятно. И все. Как только ты заметил – скатерть сразу безнадежно испорчена. И кроме этого пятна ты не видишь уже вообще ничего. На эту идиотскую скатерть, которая еще секунду была очень даже, теперь просто невозможно смотреть, не говоря уже о поглощении на ней какой бы то ни было еды. А ведь ты никогда не жаловался на аппетит.
Можно я лягу на кушетку, и мы поговорим об этом? Ладно, ладно. Я просто так. Предложил.
Просто все попытки потом это пятно не замечать. Или скажем вспомнить как именно я смотрел на эту скатерть, когда пятно уже было, но я его не…
Все- все, понял. Ни слова об этом.

Так, о чем это я? Ага, меня как будто кто-то наебал.
Нет, то, что Фома Шниперсон мне не платил, это понятно. Но теперь, когда в кране есть вода. Когда прапор с успехом продает не только концерты и пластинки. Но и фирменные майки, косметику. Прочие предметы первой необходимости. Ночные горшки и рвотные пакетики с изображением Г. для нарождающейся молодой космонавтики. Поехали, бля!
И в то время как космические корабли (до отказа набитые рвотными пакетиками) бороздят просторы космоса, я фактически побираюсь.
У меня, заядлого охотника даже денег на новое приличное ружье нету.
И только Г. время от времени подкидывает мне деньжат. Те самые немецкие марки из своей коллекции. Но очень редко. Потому, что он такой стеснительный. Застенчивый. Весь в себе.
Скажем, выпиливает лобзиком, или там трахает кого со всеми потностями, а самому и слова не вымолвить. Так вот, кончит, покраснеет. И только чек на розовой туалетной бумаге. А я как только свечку потушу, парафин с ладони и сразу к барышне, мол, не волнуйтесь, ему все понравилось. Приходите еще.
А потом он на ночь много думает о жизни. А то еще безопасную яичницу или какие самодвижущиеся гвозди изобретет.
И все так на него обрушилось. Неожиданно. То есть вот он, скажем, пытается взлохматить волосы, а они не лохматятся. Ведь он теперь звезда.
И еда перестает быть едой. Она уж яство и его надо изволить или отведать. Или, скажем, он уже не идет, а только шествует. Его поступки, даже самые нелепые, вдруг обусловлены. Высказывания, если они все же случаются, глубокие. Люди тонут в них, а самых доверчивых засасывает Гримпенская трясина.
Теперь он вдруг живет, манифестируя открытиями во все стороны (включая Антарктиду), то есть вообще куда попало. Может себе позволить весьма симптоматично манкировать вернисажами и предапорте. Причем даже об этом не подозревая. (кстати, не пытайтесь повторить это в домашних условиях)
Ему гламуровость, блеск и попсовость. Они мерятся с Чебурашкой популярностями. Линейкой в сантиметрах.
Его хиты становятся хитами, прежде чем рождаются в голове. При его появлении в холодильнике бьются яйца, а в аквариуме замирают рыбки. Да и сам он крут, как переваренное яйцо до треска скорлупы. И к нему с расчетом на паблисити. Адвентисты йоговы, гиперборейцы и сторонники дианектики, реаниматологи и патологоанатомы. А так же все те, кто надеется в совпадения и верит на приметы. Ждут подарков.

А Король Г. это дело любит. Причем совершенно незнакомым людям. Документальный случай. Совсем недавно показывали. Какой-то персонаж в ресторане. Отчаянно размахивает руками. Ну, как-то неправильно проглотил вишневую косточку. И что же? Поблизости совершенно случайно оказывается Г. И персонаж тут же скоропостижно одарен розовым катафалком.
Кстати, мне он подарил дырки от бубликов. Редкие. Коллекционные. Короче говоря, чувствует ко мне слабость. Ту самую. Которая гонит его на толчок. А я при нем музой и главное во время нажать на смыв.
Нет, раньше я не возмущался. Ведь Г. был бедным, и это было настоящее бедствие. Теперь же когда такое богатствие.
Вон раньше у них. Почти ничего не было. Так. Фамильный двор на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база на север к Дону. И все такое прочее. Вокруг люди, которые лучше всего смотрятся на лошадях. И чуть что, выходят ночью в поле с конем. Ну, Вы помните. Шапки и шашки. Все время что-то с горяча нарушат. Потом ходят друг за другом по пятам. Бьют по ним плетьми. Одно слово – волхвы.
А теперь поместье «Грязь Ли?» в ****ях. Огромный Эдипов комплекс. И телевизор про то, что комнаты отличаются камерностью, переходящей в аристократичность. И от этого впечатления не избавиться. Оно бродит следом. Отдавливает пятки. Иногда довольно бодро говорит «buyr;n».
За домом мадридский двор, заваленный осенними тайнами. Вишневый сад с удивительно вишневыми деревьями и горбатым садовником, который колдует над аленьким цветочком под колпаком. Матушке Пелагее здесь, видите ли, одиноко. К тому же ее тянет к противоположностям. То есть, увлечена прекрасным.
И во время ураганов она развлекается тем, что заманивает путников, подглядывает за ними из-за кустов, а потом страшным голосом требует дочерей в качестве выкупа. Причем самых красивых. Мол, я всегда хотела девочку. В результате девочек уже целая зала. А Пелагея поверх них как Лев Толстой. Все кричит, мол, больше, больше. Водит их в Пушкин за сараи.
За вишневым садом утесы, а уже за ними беловежская пуща и там все естественно вспучено. Примерно в четырнадцати милях отсюда Принстаунская каторжная тюрьма, а уже за ней Гримпенская трясина и совсем уже там вдали за рекой - черные горы Бакланы. Короче говоря, красота. Причем красота не дешевая.

И вот я захожу в залу, а там. Нет, я, конечно, знал, что дон Вито не пропускает ни одной юбки. Но чтобы настолько. Они все висят на стенах. И от разнообразия даже рябит в глазах. Всех цветов и размеров. Хлопковые. Кожаные. Плюшевые. Даже килтов несколько штук. А в центре зала под потолком – огромная белая ночнушка развивается.
Входит дядя Вито. Я целую ему руки и сразу к делу. И вежливо так. С итальянским разговорником. По поводу своей зарплаты. Мол, скажи-ка, дядя ведь не даром же, в самом деле? Сколько можно?
А он смотрит на меня. По плечу хлопает поэтически. Глаза добрые. И, медленно хрипло так себе по нос. По-итальянски. И только то, что мой сын и, как обычно, Майкл.
Стою, курю.
Ситуацию спасает прапор, который у дона Вито за спиной. Он выдержан как хороший маньяк. Его медали блестят как никогда, и он протягивает мне фотоаппарат. Новый и многомегапиксельный. С функциями. Такого у меня не было.
 
А ведь я помню, как увлекался в детстве фотографией. Жили мы тогда с матерью. Она подстригала мне ногти и покупала заварное пирожное с кремом.
Все началось, когда как-то рано отпустили после уроков. Бегом домой, а у мамы особенный гость.
Помню ее растерянные глаза поверх ночнушки. Смотрит и не знает, что сказать. За ее спиной только что отскрипевшая кровать. Раскрасневшийся тип в наспех одетой форме инспектора ГИБДД.
Я ухожу в гостиную. От неловкой паузы и перемигиваний, хотя сам об этих словах еще без понятия. Мне лет семь. Не больше.

- Ося, оторвись на минутку от телевизора. У нас особенный гость. Помнишь, я рассказывала тебе на ночь, как погиб твой отец? Помнишь? Про странное стечение обстоятельств, коими полна жизнь? Как папа стал жертвой сложных природных взаимодействий? Помнишь? Когда в Индонезии крестьянин наступил на крыло бабочке, а папу сбил грузовик. Помнишь?
- Ага
- Ну, вот. В смысле, вон. Это капитан из Кунцево. Он вместе с папой работал.

Дальше матушка переходит на шепот и цыкание весьма удивленному капитану с лейтенантскими нашивками про то, что, мол, иди к ребенку. А я говорю – иди. Про то, что скажи ему что-нибудь, я не знаю. Про - я говорила – не надо. Не сегодня. И про вот выпутывайся теперь сам. И не, знаю, ну придумай что-нибудь. Ну и дальше там про заваривание каши что-то совсем мне маленькому непонятное.
А капитан из Кунцево просто огромный. Наклонившийся ко мне сверху. Запутавшийся в пуговицах. У него полосатый жезл и рязанский акцент.

- Э…. Здравствуй, малыш. Ну. То есть. Я очень много о тебе слышал. Мы. Э. Эта. Тут. Ну. В смысле.
Мы вместе с твоим папой были на… эта… ну… на курсах повышения квалификации. Да, точно. На курсах. Более двух недель мы были вместе в этом аду.
Э. Очень надеюсь, что тебе никогда не придется испытать ничего подобного. Весь этот ужас. Занятия с восьми до четырех. Никаких тебе суточных. Вместо них только вот эти жезлы, и на ночное дежурство шагом марш. А с утра ноги не держат. Да и начальство нас в жопу. Насухую и с разбега.
Э. И. Ну. В смысле, увы. Твой отец эти курсы пройти не смог. Ближе к концу сессии его завалили. На чем засыпался? Да, йоп. То есть, на поэзии. Японской. Точно, японская поэзия. Семнадцатый век. Да. Добил твоего отца какой-то узкоглазый. Такой, знаешь, не то не сё. Не помню как уж его там, этого Басё. И все прямо у меня на глазах.
Именно поэтому я и разговариваю сейчас с тобой. И у меня для тебя кое-что есть.

Вот этот вот момент я помню уже особенно отчетливо. Потому, что Капитан из Кунцево вытаскивает непонятно откуда огромную черную коробку. Камеру-обскуру.
Если кто-то не знает, что это такое, я умру с горя. Ну? Что? Стреляться? Продолжаем разговор.
Матушка, которая до этого трет что-то в раковине, бледнеет и закатывает глаза. Гулкий гонг в моей детской голове заглушает недавний скрип кровати. А капитан-лейтенант облизывает губы и вытирает слегка вспотевшие виски. Ему бы сейчас виски. И вообще у него вид, такой как будто он только что с горы на санках и теперь ему с этими санками как-то очень наверх.

- Вот эту камеру-обскуру купил твой прадедушка. Очень давно, когда был назначен первым в Херсоне регулировщиком. Увы, тогда люди еще не знали правил дорожного движения, и твой прадедушка едва успел взмахнуть на перекрестке флажком, как тут же попал под лошадь. Об этом даже в газетах тогда. Вот.
Но его, сын, твой дед, усатый жених первой тогда красавицы, молодой и не злобной Агрофены Филлиповны взял камеру-обскуру себе на удачу и повсюду таскал с собой. «Я всегда с собой беру камеру-обскуру», так он часто любил повторять.
А еще он любил все модное, обожал прогресс и вкусил прогрессовых прелестей– его сбила уже паровая машина. Причем, это была первая паровая машина, которая появилась в Херсоне. Последние слова умирающего, были обращены к любимой Агрофене. Берегись автомобиля, сказал он и умер. Агрофена отскочила и осталась жива.
Затем камера перешла твоему отцу, хотя, он вовсе и не фотограф. Что и говорить. Не только не чувствует ракурс, даже выдержку постоянно путает.
Камера валялась дома. Об нее спотыкались. Твой отец считал, что она - причина всех его несчастий. И после провала на экзамене КПК, решил от камеры избавиться, а Басё при случае устроить аригами.
Когда твоего отца сбил грузовик, он как раз нес под мышкой вот эту камеру-обскуру. Ну, чтобы сбросить с моста.
Это была ужасная авария. Грузовик буквально припечатал несчастного к дому и протащил несколько метров по кирпичной стене.
Там был такой переполох. Зеваки. Сирены. Скорая. А то, что у твоего отца что-то торчит из задницы, так на это вообще не сразу обратили внимание. А это была она - камера-обскура. Вот эта камера торчала в заднице у твоего отца. Она совсем не пострадала.
Сначала хотели хоронить и так, но я настоял, чтобы камеру аккуратно извлекли. Знаешь, есть такие специальные квадратные обскуровые щипцы с анальными изгибами. И вот теперь, малыш..

Долгое время камера-обскура – единственное, что скрашивает скуку моей жизни черно-белым цветом. Потому, что ружья ведь нет. А телевизор иногда относят в ремонт.
И вот теперь прапор, человек и прихвостень протягивает мне новенький фотоаппарат.
Это, говорит, тебе и охота и зверей убивать не надо. Убивать надо только врагов Захерсонья.
 
И тут выясняется, что гневные бабки-бабульки во главе с Синатрой и семьи нашей родоначальницей Агрофеной Филлиповной все-таки добились своего. Многочисленные пикеты, красные флаги и осенние дождь подмочили таки Г. репутацию.
Популярность в народе падает, рвотные пакетики идут уже не так бойко. И придется теперь нашему Г., чтобы все успокоились Родину защитить.
И что же? Телевизор говорит, то, что вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут. И то, что в эфире новости.
Король Г. как и любой другой законопослушный захерсонец призывного возраста, отправляется служить на два года в Гондурас.
Там, сначала врачи обнаруживают, конечно, хронический гофринозный шлангит. И всякие противопоказания. Но. Интернациональный (интерфернальный) долг зовет.

Мы едем в Гондурас. А это такой нерусский остров. В океане есть.
Здесь обязательно нужна страшная музыка потому, что Гондурас это страшное место. Всякий, кто попадает сюда, тут же получает полярную звезду за космическую храбрость. Мы с Г. радуемся медалям, но они не сверкают в лучах солнца, ведь в Гондурасе тучи ходят хмуро.
Телевизор утверждает то, что хотя Гондурас и лежит бог знает где на краю земли, но простирается по самые Галопогосы, а иногда он местами даже нас окружает. Иногда подло крадется. И чаще всего норовит зайти с тыла.
Гондурас весь покрыт джунглями и антинародными сырыми погодными условиями. Абсолютно весь.
А также страшными гондурасами, способными истязать пленников ораториями Генделя и рассуждениями о близкой зиме, замерзших трубах и протыкающих людей насквозь сосульках.
Тяжелее всего на передовой, когда эти свиньи поливают вас из репродукторов Маяковским, а вы как можете покрываете друг друга матом.
Пленных они зверски определяют в лагерфельды. Устраивают им такую ямамоту, что несчастные готовы вырвать себе глаза. А уж вырванные идут на страшен фэшн уик.
Добавьте сюда постоянные перебои с сахаром и оледеневших в отечественной войне двенадцатого года французских мародеров, и вы получите некоторое представление об этом страшном месте. Но, лучше всего просто страшная музыка. И насколько хватает глаз – бескрайние поля овсяных хлопьев. Что? Запах? Пронесет кого нелегкая, вот тебе и запах.
Напалм по утрам? Да это то, как раз ничего, можно привыкнуть. Некоторым даже нравится.

От услышанного члены мои скукоживаются, а пупырышки на коже наоборот возбуждаются. Я отдаю честь, щелкаю затвором фотоаппарата и иду к выходу. По дороге любуюсь юбками. Думаю о многом. Думаю о разном. О войне и Гондурасе. Например, какие они, это гондурасы? Идут ли они на свист? Правда ли, что у них три головы, или только две? Одно мы знаем точно – они сбрасывают своих детей с Черной скалы в гигантский Провал, а потом пьют их кровь. И вообще когда вокруг тебя соберется человек десять отпетых гондурасов, то как-то без всяких хлопьев сразу чувствуешь себя Дартаньяном.
Потом думаю о превратностях судьбы. Вспоминаю свои кораблекрушения, и как хватался за спасательные круги и дрейфующие камеры-обскуры.
А вот Г. не тонет. Он может спокойно болтаться на волнах без движения. С удовольствием читает свои постеры и пускает пузыри. За это его берут на флот. Водителем грузовика.
Потом думаю о слухах. Якобы дон Вито завел себе любовницу из общих знакомых близких. Но никто не знает кого. То есть это загадка и любовницей может оказаться вообще кто угодно. Даже моя матушка, которая пропадает теперь в Больших Купюрах и постоянно выходит из спальни дяди Вито голой. Хихикающей. И бродит по цепи кругом.
Короче говоря, журналисты поломали себе головы и ходят теперь без них. Им очень идет.

12.

Vamos. Vamos, mi amor. Именно так и трындят гондурасы. И вот как-то они это делают по-особому. По злобному. Ну, свиньи, честное слово.
Что поделать. И такому Гондурасу надо отдавать интернациональный долг. Главное, не отдать концы.
Как щас помню. Океанский берег. Кстати, именно этот океан увы-порол царь Ксерокс,

когда от него сбежала
последняя секретарша.
И некого больше было пороть

Влажные джунгли. И пьяный Г. орет, мол, на, бля! Намекает, что он – звезда, и гондурасу в его розовой рубашке неплохо бы убраться в свои помпасы и никогда больше Г. на глаза не показываться. Короче говоря, пинает лежачего ногами и призывает к диалогу. Призывает до треска ребер и застревания в груди тяжелого арамейского ботинка.
Но Гондурас не отвечает. Вообще не издает ни звука. Он лежит на просторах своей Родины. Его ветхую розовую рубашку и удивленное лицо обдувает ветер.
Жестокая машина войны (почему-то с рядовым Г. за рулем) переезжает его ровно напополам. И гражданин далекой отсталой страны оказывается категорически не готов ко встрече со звездой.
К тому же Фирма Гудиер создала такую шину. Первую шину для Луны. А уж переехать какого-то там (наверняка) вшивого Гондураса. Это тьфу.
Зато теперь его можно как следует рассмотреть. Крупным планом - гондурасская голова. Одна штука. (наверное, инвалид) На груди в кармане. Стихийные фоты детей с безумными улыбками и верой в светлое будущее. То есть, перед тем как сбросить в черный провал, еще и фото на память. Нет, ну не свиньи?
При этом сам Гондурас ну такой сугубый, что просто сил нет. А силы нам ой как нужны.
Ведь мы как-то начинаем суетиться. И чтобы это подчеркнуть оператор снимает с плеча. Камера дергается и на экране размыто и суетливо, как мы совершаем множество всего. То есть трезвеем, бледнеем, вылезаем из грузовика. Куда-то тащим труп. Мне достаются ноги, обутые в безумные кандалакши. А Г. сопит где-то ближе к лицу. И ведь так вот, если приглядеться, у Гондураса довольно черное выражение лица. Да он черный весь абсолютно. Наверное, подрывник. А может и вообще, летчик.

Вот из-за таких как он и показывают кинохронику. И начинаются все войны с Гондурасом. Потому, что вон там какие кадры. Самолеты на полном ходу. Живописный вираж. Врезаются в башни-близнецы вологодской птицефабрики работы Царетелли. И хотя самолеты искусно замаскированы под мокрый на крыше снег, все равно происходит взрыв.
От взрыва все, естественно, в перьях, повсюду истеричное кудахтанье. А испорченные яйца разлетаются и заражают местность на десятки километров и периодов полураспада вокруг. Больше всех страдает Царетелли. Он топает ножку и отбивает пятку. Короче говоря, портит себе заготовки.
И как-то сразу понятно, то, что ответ нужен симметричный. Ну, потому что все в школе проходили геометрию. Седьмой класс. Гребаный Евклид.
И в шесть часов мы объявляем войну Гондурасу. Не теряя не секунды. Ну, потому, что это все из-за них. Ну, кроме отсутствия воды в кране. А так.
Потом, правда, выясняется, что летчики – не гондурасы. Но с другой стороны, они – лишь часть цепи. Слепые орудия в чужих руках. Да, буквально те же комья глины в чьих-нибудь царетеллевых лапах.
А где-то в горах бородатый старикан, жрет свой баярышник, пьет чай и точно знает, яйца вологодской фабрики – тайное бактериологическое оружие. Стратегический запас. Ну, там. Желточно-белковые соединения.
А старик все спланировал, организовал. Набрал комбайнеров, проучил их уму разуму. Получились летчики. Осталось радостно потереть ладошки. Но вот беда, старик тоже не гондурас. И ладошки у него соответствующие.
Но у нас ведь, цепь, мы же договорились.
Так, что пока подлый старикан ходит по полям и ищет свободных декхан-комбайнеров, он подхватывает воспаление легких. Потому что в полях часа в три утра не так жарко, как многие думают. И вот уже почти при смерти. Сильно кашляет и лоб у него уже белый. И спина. И все так плохо, что внуки ему, мол, ата, ата, у тебя вся спина белая. А ему уже не до смеха. Короче говоря, еще пара дней и вологодская птицефабрика, считай, спасена. День проходит. Ночь проходит. Какая то коза все не уходит. Да ей просто некуда идти.
Но какой-то же господи прости падла врач районной больницы, неожиданно ставит старику горчичник и возвращает из могилы. Осторожно, ступеньки. И все это, малодушно прикрываясь каким-то там Гиппократом, которого никто и в глаза то не видел. И все. Злобный старикан пьет чай, как ни в чем не бывало, и раздает свои странные с права налево интервью.
А врач так за себя рад. Смотрит на свое отражение в зеркало и начинает смеяться. Все громче и громче. Широко расставив руки. С переходом на хохот и отъездом камеры под потолок. Правда, он тоже не гондурас.

Уф…

Но, от судьбы не уйдешь. И вскоре выясняется, что еще будучи молодым аспирантом. Какой-то, вроде, праздник по поводу поступления. Короче, там вечерина. Коктейли. Расслабленная атмосфера. Все улыбаются, а он наклюкивается в свинью. Пытается клеить телку. Эдакое зоонепотребство. А она не дает. Все порывается уйти. А он ей мол, да ты чо. Ты куда? Орхидеи еще не зацвели. А она его отпихивает и резко так. Я, говорит, больше все люблю анютины глазки. И вообще, мол, у меня есть парень. И Вы не поверите. Вот этот ее парень со всеми своими угрями и оценками в семестре – самый настоящий гондурас. Бинго. Удар гонга.
И всем уже ясно, почему война с Гондурасом неизбежна. Тем более, что тут и нелегальная торговля овсяными хлопьями как раз выходит из под контроля.
Война неизбежна.

И мы все из себя неизбежные, измазанные в земле спихиваем труп в свежевырытую яму. Оператор говорит то, что нужно какое-то последнее прости. Крупно и в камеру. Все смотрят, на Г., но он только молча дрожит.
А хули тут скажешь. Нет, жил гондурас, конечно, неправедно. В общем и целом. И бога нашего с бородой на груди в виде значка не носил. Носил вон свою гондурасскую одежду и думал свои темные гондурасские мысли. И звали его, наверное, Хосе, или, вообще, Хуаном. Чтоб его. Да собственно мы и. Вот. Закапываем.
Играет виолончель. А чо? Это всегда так, когда вот так.
Итого в сухом гондурасском остатке. Мы прозрели. Мы ужаснулись. Мы поссали на волны и пошли спать.

Темная ночь. И только местные птички-пульки свистят у виска. Наш лагерь в полной тишине освещает каламбия с факелами. Про мое первое знакомство с факелами рассказывать не буду. Буду спать.
И только сквозь сон и шипение рации. Бодрые доклады об окружении вражеской территории. Мол, она окружена. Горной грядой, долинами, лесами и всем, чем угодьями. В окрестностях имеется сильнодействующий вулкан. И все это какой-то малочеловеческой красоты. Все это Гондурас.

Мало кто знает. Но сразу за Гондурасом начинается край земли. Глянули аккуратно с края. И действительно. Все, как положено в рекламных проспектах. Слоны, киты. Видать. И слонов и китов. Ногами упираясь в самое дно огромной ямы без дна. Стоят. Держат. Вокруг фигурки полуголых гондурасов с намыленными швабрами. Слонов моют. Китов просто поливают водой.
Ну и там ненавязчивая анимация конечно. Путешествие на пиратском корабле. Море водопадом обрушивается с края земли. И энергичный по этому поводу рафтинг. Взмахи весел в белой пене. Бодрые вопли. И со всем этим водным потоком в пещеру глубокой социальной справедливости.
Тут же под облаками лежит знаменитый среди всех нас черный гондурасский провал. Самое страшное место на земле. Весь в снегах и во льдах. А продавцы мороженого и рыбы вдоль канатной дороги на каждом шагу. А как посмотришь рыбам на головы, так они уже с них гниют.
Шаг в сторону, и вот уже гондурасские термы, как известно, предприятия высокой культуры содержания нитроглицирина.
И благоговейное молчание, ведь именно там, в черной пустоте провала, откуда валит дым, покоятся абсолютно все гондурасские дети. А их скрюченные детские тельца с выцеженной кровью, наверное, похожи на чернослив.
Я устанавливаю штатив с твердым намерением запечатлеть Черный Провал. Слыханное ли дело. Никогда в своей жизни мы не были так близки к Провалу.

А Г. уже тащит меня на пиратский корабль весьма ненадежного цвета. Такая прогнившая развалюха. Морская Черепаха, а все потому, что у нее поверх корпуса два горба, как у верблюда. А я мол, да мы же опять утонем. А нам навстречу уже капитан Дятел. Симпатичный чел. То есть, чело-век, но только без век. Такое, легкое уродство. Ну и что, говорит. Я вот, говорит, уж столько раз тонул. Загибает несколько оставшихся пальцев. Если быть точным, то раз пятнадцать. Погибал среди акул. Но, как вы понимаете. Тут капитан Дятел человек без век звонко стучит себя ногтем по глазу и мол, так вот. Ни разу.
Шум воды и морской пес Барбоса лает на водопад.
Все-таки путешествия - забавная штука. Красоты какой-нибудь страны. Трели райских птиц. А когда первое умиление сходит на нет, расспросишь местных о их мифическом житье бытье. И расскажут тебе, мил человек, что каждый порядочный житель этого рая начинает свою утро с того, что ловит очередную райскую псицу и злобно откусывает ей башку. Ибо задолбали уже галдеть. А ты все это внимательно слушаешь и может быть даже снимаешь на видео. А потом, мол, ну надо же. Их нравы. Как интересно. Удивительная страна. И идешь себе дальше.

13.

Тайнами, покрытыми мраком, покрыта не только жизнь близких короля Г, но и, увы, их смерть. Лица трупов всегда только апельсинового цвета. А вот у матушки Г. Пелагеи, так еще и по всему телу – апельсиновая корка.
И нельзя сказать, что Пелагея в последнее время была как-то уж совсем плоха. Да нет. В свои пятьдесят она выглядела на все сто.
Официальной причиной смерти явился чувствительный удар по голове куском замерзшего кала из пролетавшего самолета.
Версия нелепая. Но, с другой стороны ведь летит же Чкалов через Тайгу один одинешенек и ему по-настоящему страшно? А в Тушино биотуалеты новые заморские. Как баклажанная икра дорогие. И не то, чтобы жалко червонца. Просто, так получилось.
И сбрасывает он от страха с себя такой груз ответственности, что мало не покажется.
Замерзший кусок огненным шаром проносится по вечернему небу. Повалив окрестные деревья и распугав всех влюбленных, шлепается в болото. Говорят, бултых слышно даже в Гондурасе. А ведь гондурасы – самые глухие твари на свете, это всем известно. А уж когда Гондурас поет народную гондурасскую песню, его можно брать голыми руками. Он не то, что ничего не слышит. Вообще ничего не чувствует.
Десятилетиями на место падения этого Ч-кала отправляют группы исследователей. Бородатые мужики копаются у себя в грудных клетках. Включают пламенные моторы. Добросовестно все это дело раскапывают. Ждут, пока растает. Принюхиваются и давай тут же петь песни у костра, фантазировать про инопланетян, почти все время смеются раскатистыми голосами, то есть – находятся под сильным впечатлением. Их смех отпугивает медведей и тунгусов, которые переглядываются, нервно переминаются с ноги на ногу и вообще ждут, пока свалят отвратительные бородачи. Слово «грушенка» становится у Тунгусов ругательством.
На самом деле причина смерти матушки Пелагеи - алкоголь. Хотя, она никогда не пила ничего, кроме пары рюмок вишневой наливки из вишневого сада по праздникам. Пары стаканов красного сухого красных виноградников по субботам, бутылки ликера хрен знает откуда по воскресеньям и водки по понедельникам.
По вечерам могла что-нибудь из настоек на еловых шишках. Да бальзаму совсем уже на ночь. А ведь частенько бывает, что и не спиться бедной женщине с тяжелой драмой души и пластинкой во рту.
Всю жизнь матушка Г. была трудовым ресурсом, работала для судьбы и пугала своим видом окружающих.
А, отправив сына в Гондурас, почти год ни с кем не разговаривает. Не может оторвать рот от бутылки с пивом. Конец печален и предсказуем. Сначала заканчивается пиво. Потом воздух.
И только девки-красавицы разбегаются по округе, куда глаза глядят. Вокруг ****ей образовывается Иваново с весьма заинтригованным председателем горисполкома.
А жители всех окрестных крокодил начинают потихоньку этих девок танцевать.

Чтобы передать известие о смерти матери, целое отделение отменных бойцов-спецназовцев прокладывает себе путь к нашей заставе. Это спецназовцы-театралы, поскольку в штабе считают, Г. – звезда и к нему нужен особый подход.
Поход ищут три дня и три ночи. Спецназовцы пробираются через горы, пустыни, леса и пробки на окружной.
Миссия настолько секретна, что поначалу Г. проходит в документах как рядовой Смит. И лишь много позже, это имя меняют на менее секретное «Райан».
Естественно доходят не все. Кто-то наступит на змею. Кто-то отойдет поссать, найдет в песке череп Йорика и не вернется. Кто-то сильно уж неприятный на лицо. А Матросов так вообще – поскользнулся.
Оставшиеся относятся к заданию с поразительным энтузиазмом. Даже умудряются расправиться с приличным количеством немцев. Где они их только нашли в этом Гондурасе? Главное, и немцы удивлены. Картинно выбегают из бункеров и падают друг на друга. Тут же сдают все фотоаппараты и солнечные панамы. Тоже картинно. Образовывается такая пирамида из всего, и такая необходимость в какой-то картине, что тут же появляется Венецианов и за три минуты пишет апофеоз войны. Какие черепа? А ну это так. Искусства ради.
И Микеланджело сосредоточено убивает очередного натурщика.

А в это время мы с Г. по колено в песке и верхнегондурасье. Вокруг пустыня. А мы по ней через барханы в поисках ледяной свежести и туалетной бумаги. И уже невмоготу. То есть, сначала Г. просто тонкой струйкою в песок. Но я вижу, что одним этим дело не ограничится. Это болезнь путешественников. И вот уже срывает днище у короля Г.
Надо не думать об этом. Надо терпеть. Надо постараться отвлечься. Я подаю голос. Я предлагаю еще раз вспомнить, что сказал командир.
А говорил командир медленно. Слово за слово. По слогам. Мол, вам еще рано любоваться. Красотами. Болотами… Потрескавшиеся губы еле двигаются, а ноги, так и вообще нет. 40 лет в пустыне. Что вы хотите?
Он последний кто уцелел. А все как было. Сначала жила-была за барханами за горами и морями тридевятая рота. И все шло хорошо, пока не появились повстанцы -гондурасы.
Но три девятая рота не отдала гондурасам высоту. Потому, что генерал сказал командиру, говоря. Я – генерал. А ты и твоя рота всегда должны быть на высоте. Ну и что? Солдаты приветствуют его и идут на смерть.
А командир делает то, что от него и требовалось. То есть храбро проживает всю оставшуюся жизнь.
Долго ли коротко ли. Далеко ли близко.
Через сорок лет все умерли. Командир уже у нас на руках. Уходит в историю и мифологику со вздохом и свистом прямой как штык кишки. Остается только знамя. Развевающейся памятью. Истекающий красным стяг.

Но Г. меня не слушает. Он уже бегом за холм. А оттуда такие звуки. Что-то среднее между Витасом и Obituary. В руках прострелянное во многих местах знамя. Все что осталось от три девятой роты. Он смотрит по сторонам. Не то растеряно, не то афористично. Он смотрит на север. Он смотрит на юг. В надежде увидеть Великий Устюг. И видит, что Выборга нет.
А я смотрю на него из пустыни. Вот он передо мной. Король Г. Не просто голый. А орел орлом. И только знамя в руках сжимает. От напряжения на лбу испарина. И спрашивает одними глазами. Мол, а звезда ли я после этого?

А то.
 
Долго ли. Да, в общем то, довольно долго. А главное, обильно.
Но тут на горизонте. Последний спецназовец и сил он тоже из последних. Ползет к рядовому Г., чтобы передать неприятное известие.
Вдруг у рядового Г. звонит телефон. Наезд на лицо, и лицо бледнеет.

МА-я мА-ма Умер-лА?

С каким-то не то польским, не то гонапольским акцентом, король Г. бросает трубку в песок.
А несчастный спецназовец-театрал, понимает, что все кончено. Что последние тридцать километров по пустыне это все зря. Неприятное известие передали за него. Его опередили. Капризная фортуна опять улыбается во все свои тридцать два другому счастливчику. А он то надеялся, что успеет. И что именно он (не кто-нибудь) красиво, поставленным голосом произнесет, даже скорее преподнесет. Что-то вроде, мол, господа. У меня для вас принеприятнейшее известие. А потом уже над пустыней повиснет она – великая пауза Станиславского. Ах, как жестока судьба. В костюме садо-мазо и плеткой семихвосткой.

Ну и что, что пустыня. Весь мир - театр. Так что. Пожалуйте, в личное пользование. Злобный фекал судьбы.
Но спецназовец бежал по барханам тридцать километров. После такого человек просто обязан что-то сказать. Поэтому он кричит «мы победили!» и падает без чувств лицом в песок.
Смена кадра. Г. крупно и канонически. Получив такой двойной удар, рыдает в три ручья. Фанаты уверены, что из этих трех ручьев в последствии и появились реки Мисиссиппи, Миссури и Огайо. Ну, а Тьмака, так это Г. потом снова по маленькому.
Огромной горе сковывает. А мысль о том, что на мамину могилу, может быть прямо сейчас, падают крупные капли дождя, вообще непереносима.
Тут же над Херсоном сваяный отчаянным Царителли возвышается памятник матушке Пелагее. С каменным лицом выше облаков и покрашенная синим. Ошибкой становится олимпийский факел в руке. По ночам он освещает лицо каменной Пелагеи. Позже оно станет причиной падения пяти самолетов и нового витка напряженности. Вон его уже скручивают люди в комбинезонах.

Meanwhile, на фронте идет поиск внезапно пропавшего знамени. Потому, что мы с Г. молчим страшную тайну и зажимаем руками нос.
Докладывают, что перерывают все барханы. Вплоть огненной магмы. (мы находимся у самого края огненной магмы) Посмотрели на нее. И дальше рыть не стали. Так, только колбасок на обратную дорогу нажарили.
А телевизор говорит, сказав то, что знамя потом все-таки нашли и это надругательство над флагом – зверство зверских гондурасов. А кто будет спорить с телевизором?
И война, набрав в грудь побольше воздуха, вспыхивает с новой силой. И, главное, в той редакции, что, мол, ах им на нас насрать? Так мы заставим гадов не подтираться! Это становится лозунгом на десятилетие.
Врага давят за себя, за друзей, ту, что ждет в косынке у окна и за знамя три девятой роты. А потом еще за нашего владыку, куст ракиты и знамя три девятой роты. У кого нет ракиты, друзей и той, что в косынке, особенно яростно на три девятую роту налегают. И до сих пор давят. Таков вклад короля Г. в славное дело защиты нашей родины. Во всем мире.

Многие интересуются, как же настоящая история со знаменем становится достояние общественности? Так ведь, Г. присел со знаменем за холмами. А у холмов есть глаза. У стен уши. А у человека вообще – зубы в труднодоступных местах.






ЛЕВИТ – НЕ ЛЕВИТ, ЧЕРТ ЕГО ЗНАЕТ

14.

Когда в жизни мужчины появляется женщина, она делает это неожиданно. И первым делом обязательно что-нибудь испортит. Ну, или создаст какую-то проблему.
Все начинается еще в райском парке. В котором пруд и эти. Как их? Лилии цветут. Ну, и другие эдемические растения конечно тоже. Деревья всякие.
И что характерно, лилии в этом парке никто не срывает и никому не дарит. То есть, никакой тебе Лилии лилии не достаются. А все потому, что и Лилии никакой еще не нет. Только вот этот мужик, а у него из одежды ящик пива, а по телевизору ангелы с демонами гоняют черно-белый мяч.
Словом, природа, красота и рай – на всю стену календарь. И все было хорошо, пока этому парню из-за одной суки не вломили ****ы.
То есть дело было так. Адам отвлекся. Ну, пытается дать названия окружавшим его кустам и травинкам. Но, пока ничего умнее слова «сельдерей» придумать не может. Тут то ему и вломили.
Причем это происходит совершенно (потому, что все в раю было совершенным), совершенно неожиданно. Нет, чтоб, я не знаю, там. Волна накатывается. Или, держи, фашист, гранату, чтобы мало не показалось. Нет. Без лишнего шума и пыли.
Выбили ребро. И вот он, значит, без сознания. Под общим наркозом. В животе дыра. И пока он самостоятельно без растишки летает в облаках, образовалась вшивая сука мисс Мира, бля. Ясен *** и красен, кроме нее вокруг ни души. Хотя допустить наличие души в ребре это как-то.
Ну да ладно. Пока парень чешет макушку и изобретает разглядывание сисек, и прочее всякое.
Дама оглядывается и приходит в ужас. И то, правда. Как-то тут все. Не гламурово.
А потом приползает какой-то гад ползучий и разводит ожившее ребро на сраное яблоко (хотя на самом деле это, наверняка быдло шоколадное. Пирожное или икорный торт). Подумать только! Спорю на бесплатное подключение порноканала, вдобавок была предложена скидка на сумочку из ангельских крыльев со стразами. Падлой, говорит, буду. И ведь не обманул. Сказал, сделал.
Ну, этой дуре в голову и ударило.
В заключение всем конкретно достается от хозяина парка. Я, говорит, покажу вам, как в кустах шуметь, да букашек давить. Агнцев, опять же. Хрестоматийно и хорошо поставленным голосом хмурит брови. Отстраняет от работы в парке вплоть до окончания расследования. (Ну как отстраняет? Идите, говорит, все на ***!) Никаких телефонных звонков. И адвокат вам, говорит, сказав, не раньше, чем через две тысячи лет.
Я это все к чему – все бабы сцуки. И сцук этих вокруг короля Г. как бактерий.
Хотя надо, наверное, сразу переходить к Бацилле. И красивой легенде их знакомства. Потому, что жила была тетенька. А у нее золотая ручечка. И личико и глазки. Косички на всю голову и из глянца разворот. Два пальца в рот. И как увидел ее Г. в джунглях гондурасских, тот час сердце его трепещет. Пульсирует. Ухает филином.
Ох уж эти филины во влажных джунглях. Не живут они там.
На самом деле Г. даже не помнит, где подцепил Бациллу. Просто просыпается, а там господи Иисусе. Праздник мая, праздник дружбы. Рядом то лежит маленькое поперек разорванное существо лет четырнадцати и скулит. То ли девушка. То ли, не приведи господи, видение. А он ей сразу рот ладонью и.
Ты эта. Ну.
Я то? А чо? А чо ваще? Волосы рукой нервно и мол, я – ваще та Леди Бацилла. Не помнишь, что ли?
Ой, бля. Это он в том смысле, что нет, Сцилла и Харибда меня раздери, ты – ангел. Потом, оказалось что и, правда, Бацилла.
Долго ли коротко ли. Широко ли узко. Но как-то все завертелось, заискрилось. Закоротило. По словам Бациллы, любовь настигает Г. в вертолете над влажными джунглями далекого и непонятного Гондураса. Это огромный розовый взрыв и тысячи пострадавших. Весьма узкоглазые люди щурятся на розовый гриб.
А Бацилла уже лежит на лужайке. В мокром платье под струей воды из шланга. Жвачку жует брекетами. И как-то сразу понятно, что, в общем, то это уже статья. Тем более что зовет она его теперь Гутаперчивым Гутаперчиком.
И тут же из самой чистой. Самой любви и самых побуждений. Он предлагает ей немного денег. Совершенно безвозмездно. То есть даром. Все, что надо реабилитируют. Все места, какие надо, включая кровоточащие душевные раны. Зашьют, а может даже заштопают. Законопатят. Да все что угодно, пусть только немедленно забудет о нем.
Решено устроить все в тайне от прессы и телевидения. Чтобы комар носа.
Но не вышло. Вместо этого комара буквально протаскивают (размазывают) носом по шиферу. Нос вкось и вкривь в кровь и всмятку. И только легкий звон. В том смысле, что потух в его сломанной лапке. Маленький фонарик.
А все потому, что Бацилла вся такая. Она чрезмерна и надрывна. Очень любит розовый цвет. Тонкая натура. А где тонко, там и розово, скажи да? Поэтому вся в розовом.
Она запросто могла бы написать – мужчина входит в весну как в женщину, откинув черные одежды. Но не делает этого. Потому, что умеет только считать. И то по слогам.
Или вот она может сказать, говоря мол, Гондурас, какое ужасное слово. И какое это, наверное, ужасное место. Интересно как она сама на Гондуращине стряслась? Черт ее знает. Или Бог. Короче, эти двое знают, а я не в курсе. Телевизор, по крайней мере на этот счет ни слова.
Зато в воспоминаниях Леди Бациллы все елейно-пихтуально. В них нет того ужасного утра. Есть женский взгляд, лето, пляж, Сочей очарование, потом дискотека в доме офицеров, полночь и бой часов.
Эта. Ну.
Что Вы, что Вы, мсье Г, ведь родители разрешают мне только до двенадцати. И никаких анкоров. Поэтому такая спешка и потерянная на лестнице туфелька. И восклицание собравшихся, мол чей туфля? Симпотная кэричневая туфелька. А таких туфель в Гондурасе у каждой первой по сорок пар. Выйдут на улицу – настоящее Брэдшоу, еще и с непременными конкурсами. Вроде как, найди хоть одно отличие. Включая мокрые майки и художественное поедание банана. И так до следующего сезона, когда в моде будет салатовый, огурченый и какой-нибудь легкомысленный петрушечий.
Бацилла утверждает то, что весь Гондурас туфлю перемерил. А когда туфля истопталась, прихожу я к нему в часть вся такая развевающаяся и говорю – Ну, вота она я, судьба твоя.
А вокруг серые солдатские будни. Мудаки да бараки.
И вдруг среди всего этого Бацилла. Улыбается розовой улыбкой. Король Г. смотрит на нее, вспоминает брата Имбицилла и все понимает. Про созвучие душ, сердец и особенно имен. И то, что от судьбы не уйдешь, тем более, что об этом уже и в вечерних новостях.
И сердцу не прикажешь. Иной раз приходит тебе по почте полное собрание сочинений какого-нибудь Михаила Круга в кожаном переплете, а ты, мол, вы что, да это ж не я. Это все оно, сердце.
Судьба. Ну, а где, судьба, там и свадьба. Тут же находят походящую Малиновку, определяют туда Бациллу и давай на ней венчаться.
И было сказано «йоптыть», в том смысле, что, мол, люби меня нежно, люби меня тру. «Йоптыть» эхом по всему Захерсонью. И вызывает это леди Бациллы сладкие слезы счастья. Прочувствованные сцены. Порванные баяны. И венчание славянки вдогонку пьяному кортежу. Мы желаем счастья вам. Бог, вам, как гриться, в помощь. Гордона в полночь. Да с жестяным барабаном на шее. Овсяные хлопья взрываются над ними снегом.
Мед и пиво текут следом рекой с кисельными берегами. Плутают для приличия по лесам, величаво втекают во двор пивзавода, где сосредоточено шатающийся народ только и успевает подставить тару, подождать отстоя пены, а там такая пена, такой отстой. Что только потребовать долива и ухнуть в кусты.
И я там был. Пришлось даже усы отрастить.
На фото – я самый первый сзади. Снято на свему. Черточки, зарапины. Сожженная пленка.

Эх. Хорошо в краю родном. Только сена не видать. Красотами захерсонья восхищались Пушкин, Салтыков с Щедрином и вообще, все, кого угораздило. Здесь постоянно мигалки и перекрывают проспект. Стоя на наклонной горе с видом на прекрасный город. Влюбленный вдрызг и в Херсон, Г. пытается донести эту мысль до Бациллы. Опа, говорит он и радостная невеста согласно кивает головой, с жадностью всматриваясь в дым незнакомых труб. Они надевают город на себя, и красиво в нем смотрятся.
И действительно. К возвращению короля Г. Херсон особенно красив. Вокруг наклонной горы - архитектуры неземной красоты на высоченных сваях. Красивые строительства, сделанные с широкого плеча. А в них миры. Целые и огромные. Они открываются перед молодыми и манят их новой жизнью. Маленькие в одну витрину, а то и нет. Одежды. Тканей. Обуви. Цемента. Книг и канцелярских товаров. От миров рябит в глазах и тянет рассуждать о бесконечности вселенной. А Бациллу просто рвет.
Площадь у обелиска очередной победы над Гондурасом расцветает гвоздиками и формами разных родов войск.
После возвращения короля Г. в пестрой толпе постоянно путают со Звягинцевым и Звягинцев горд. Салюты, фейерверки и долгие потом споры в чем между ними разница.
А на следующее утро после свадьбы король Г. просыпается абсолютным Бодлером. Соответствующе бодрый полив цветов зла на подоконнике. Зарядка и растирание горла спиртом. Сегодня он борется за мир и благотворительность.
И все больницы захерсонья тут же оснащаются современнейшими и по последнему слову бинтами и ватой. Сам Г. благотворительно посещает всякие дома. В палатах капельницами к телевизорам больные кинохроники. Те еще кадры. (Мы находимся за спиной великого Г. Что это за спина, доложу я вам!)
А сам Г. смотрит на них ласково и как бы интересуется. Мол, а любите ли вы психиатров так, как люблю их я?

Знаменитый концерт-возвращение организованный вице-губернатором в пользу нуждающихся чиновников. В медисонском скверопарке имени Ленина в Разливе. Песни из дембельского альбома. Фанаты бьются в неловком гомеостазе. Король Г. дрыгает ножкой так, что пол буквально ходит ходуном. Все хотят блевать и танцевать буги-вуги. Каждый гребаный день.
Зрители радуются, смеются, и только Бацилла яростно беременеет в стороне.
 
15.

Есть такая профессия – родину защищать. А есть такая, как у моего отца – инспектор ГИБДД.
Я часто думаю о нем. Как вот теперь, когда. Я только что из Гондураса, в кармане – сто рублей. А я ведь точно помню слова отца. Не имей сто рублей. Что ты на них сейчас купишь? Светлая у него была голова. От рождения белобрысая. Божий дар. Жаль, он только постоянно путал ее с яичницей.
Отгрохотало. Отконцертило на Наклонной горе. Г. и невеста наслаждаются луной с медом. Дон Вито греет пятки у камина и показывает моей матушке коллекцию юбок. После чего они оба у холодильника. И пригодившаяся ночнушка.
Дядя Вито кормит матушку. Фруктами в виде вишен, винограда и кусочков льда. При этом у матушки завязаны глаза. Видимо, это викторина.
А я один на площади. Без денег. Как какой-то пацан. А так хочется небрежно свистнуть. Щелкнуть пальцами. И, мол, котлету мне! Котлету! А лучше сразу. Овсяные хлопья. Чтобы уж забыться по настоящему.

Тут надо все-таки рассказать про овсяные хлопья. Потому, что овсяные хлопья, это такая вещь, про которую нужно постоянно рассказывать. Такая вещь в себе. А не успеешь оглянуться, так она уже и в тебе. Вот что такое – нежные хрустящие овсяные хлопья.
А у отца в руке последний пакетик. Он смотрит его на свет и губы его от нетерпения словно волны. Смотрит из моего совсем уже далекого детства. Он в этот момент не думает ни о высоком, ни о низком. Ни о штрафах и правилах, не о матери, не обо мне. Он вообще не думает. Он смотрит, как катышки хлопьев пересыпаются в пакете. В лучах солнца. Чистая радость в лучах. Чистая и без примесей. Но надо еще все как следует приготовить.

Секрет приготовления овсяных хлопьев.

Готовить овсяные хлопья безопасней всего в Вологде. Там у всех на уме только яйца. На вас никто и не взглянет.
Даже минздрав одобряет. Хотя и с трудом. Но этот труд создает абсолютно нового сверхчеловека в сиянии и блеске. На руке у него синий якорь. А на груди – Ницше в полный рост и voll K;rper.
Meanwhile, Минздрав в полном составе уходит в поля. Включая уборщицу. А потому что, что она – не человек, что ли?
И вот ты аккуратно разрываешь пакет. Высыпаешь содержимое на тарелку. Пирамидой. Нервно кусая губы (ну голодный же), тянешься за бутылкой молока. В тот момент, когда белая струя касается самых верхних слоев с брызгами во все стороны. И запах размягченных хлопьев бьет тебе в нос. Ты уже не можешь ждать. У тебя просто нет сил. Вот счастье. И вот ты. Между вами – мгновения. Тут надо обернуться, и если кто-то рядом, что-нибудь сказать. Например, сказать –

Пока.

Глаза закатываются в носовые пазухи, но ты берешь в руки. Себя и ложку. Самые большие хрустящие куски из тех, что сверху отправляются в рот. Зубы медленно смыкаются. И белая струйка уже из уголка рта. Хрустящая реальность начинается!
Стены, если они все еще вокруг тебя, расцветают цветами и колосятся колосьями. И хорошего вокруг тысячами. И сила сил пребывает с тобой. Безмятежность и воспаримость увеличиваются. При чем увеличиваются мимо белого. Мимо белого я. Мимо белогоблака луны даже когда твой друг даже и не друг и не враг а так бросается к тебе на грудь не беда все равно мимо белого ведь в горло ты успел воткнуть и там два раза провернуть свое оружие он взвыл рванулся из последних сил и снова бросился на грудь порока тити а ты уже успел воткнуть вот в эти тити и там ну пару раз уж точно провернуть свое оружие он взвыл рванулся из последних сил и снова ох на что похожа грудь какие тити кромсаем горло провернуть свое оружие он взвыл рванулся молоко пролил и снова снова мне на грудь но я успел мне провернуть ну как чихнуть он взвыл и тоже хлопьев попросил стал бить себя ладонью в грудь ну пару ложек ну чуть-чуть лишь пару ложек так воткнуть и снова снова снова в путь снова…



16.

Малышка Бацилла. Зазнобля короля и отрада. Она продолжает надуваться. Живот снимают по секунде в день и выдают потом за доказательство теории расширения вселенной. Она забывается следить за собой. И на голове у нее такие макрокосмы, что. Ну, короче. Снимают лишь живот.
Бациллу раздуло, а тут как раз из окна подуло. Тут бы человек талантливый не растерялся. И изобрел бы, скажем, ветряную мельницу, а то и вовсе пропеллер. А Бациллу просто выносит ветром в вишневый сад. И все. Да и какой с бабы толк? А ветряную мельницу придется теперь какому-то другому персонажу изобретать. Сервантес нервно сплевывает и идет в трактир напиваться. Времени у него еще много, а в голове одно единственное слово «Потаскунтос».
Но это никому не интересно. Все прильнули к экранам и смотрят, как раздувается живот. То есть на всех экранах страны жирными пальцами и разводы от губ и щек.
Через пару месяцев беременная Бацилла уже и вовсе Бабелиной оборачивается. Будущая мама и выглядит как мама. То есть, к девятому месяцу вылитая матушка Пелагея.
Король Г. в ужас, а потом в Баден-Баден на съемки фильма. Да, да. Синематограф неизбежен. Шутка ли, ведь великий Г. – звезда всего. И звездеть ему еще долго. А теперь и в кинотеатрах яркой сверкаемости.
Сначала, конечно, роли второго плана. Ну, там, машинистом у братьев Люмье. Кино, главное, получается жизненное. Помню, из зала бежит народ со зверскими лицами. Замедленная съемка. Поваленные стулья и оседающая пыль. За ними окутанный дымом паровоз. А все несутся в железнодорожные кассы, где за стеклом толстые тетки и кланяться им надо в пояс. Нынче летом билетов то не достать.
Ну, а дальше приглашения как из специального рога изобилия приглашений.
Сначала в футуристические зелено-черные вестерны про супергеморроя. И ведь он умеет кун-фу.
Но что-то не ладится. Пока Бациллу раздувает, он спутывается с актрисой цирка и чуть не выходит за нее замуж. В смысле, она потом оказывается мужиком. Боксером-супертяжем. Чемпионом мира. Абсолютным. Там, короче, такое дабл-ю-би-оу, что оу май гад. Видимо, Король Г. остро переживает все эти дрязги.
Как еще объяснить, что в автомобильных кино-погонях он сразу стреляет по колесам и все портит? Погони не получается. Хотя в замедленке и смотрится ничего. Но. Более того, стоит в него самого хотя бы раз двадцать выстрелить в упор, он тут же падает замертво. Ассистенты режиссера бегут к нему. Поднимают. Отряхивают пыль. Пытаются что-то объяснить. В него стреляют, а он сразу падает, представляете? А еще супергеморрой.
Или вот драки. Это же вообще хуже всего. Его башенным краном по голове, а он – не встает. Против него каких-то тридцать до зубов вооруженных ниндзя, а он – бежать. Еще требует, чтобы ему специально начищали пятки синих гламуровых шуз,. Ну, чтобы поярче сверкали. Хотя во всех остальных отношениях, как и положено, неопоколебим.
Поэтому подлинным успехом становится фильм «Лабиринт Гавна». Там один придурок сценарист наваял целую кучу. Этого Лабиринта. Тысяча и одна серия отпорнейшей мелодрамы с песнями и плясками великой звезды.
Первые триста серий Г. изображает семь лет работы за невесту. Поет песню – «Рахиль, Рахиль, ёб твою мать», и в чем-то, наверное, прав. Уж больно запутанные у них там родственные связи.
Отец красавицы, ему, главное, мол, батрачить ты будешь, как Иаков, я те обещаю, ссука. А тот ему, мол, гавно вопрос. И без всякого, говорит, Иакова. Буду.
И пашет землю обетованную вдоль и поперек. Как какой-нибудь гребаный Ханаан. Там в промежутках как положено война Севера и Юга. И Г. то за одних, то за других.
А через семь лет и триста серий в студии уже выключают свет для таинственной ночи любви.
Снимают два варианта. Хард, когда камера у нее сначала на лобке, а потом и в яичниках. (Вышло потом на DVD.) И софт, когда камера очкует, и все как бы из-за фикуса. То есть, скажем, видно, что - сосет. Но, ЧТО сосет – не видно.
Народ и переживает страшно. И пережевывает. Ночные эфиры и воспаленные глаза на работе. Молотилки не молотятся. Метро открывается в полдень. Тени исчезают к трем. В Петропавловске-Камчатском незапланированная полночь.
Несколько серий охов, вздохов, каких-то сложных постельных мудохов. И вот его жена оказывается вдруг не Рахиль, а ее одноногая и одноглазая, во всем остальном сильно недоукомплектованная страшная старшая сестра.
Зрителям вызывают скорую. Но она не едет, а смотрит следующие триста серий про то, как еще семь лет герой Г. (а также еще десяток бойцов стройбата) ваяет хозяину дачу теперь уже точно за Рахиль. То есть строят они, а Г. развлекает бойцов тем, что прыгает через забор и тырит у соседей из райского сада яблоки.
Герой Г. вообще производит впечатление человека с гортензией. Он достает гитару и поет при луне.
«Эх, Рахиль, Рахиль, ёб твою сестру».
Самой Рахиль уже тридцатник, а девка ни разу не клубивши и внутри уже вроде как усохши. Характер, как у ротвейлера старшего.
Но как-то они все-таки совокупляются. И что? Не заканчивать же на этом сериал?
И тогда Рахиль не рожает. Умело предохраняется (долька лимона, фекал слона), ходит в тренажерный зал и следит за фигурой. А одноглазая сестрица как конвейер. Влагалище в трубочку и отпочковывает яйцо за яйцом. К этому времени как раз спецэффекты и хлюпающее-чмокающий сюрраунд. Короче еще серий на сто пятьдесят. Но Рахиль нанимает какую-то скуластую бабу с огнеметом и та быстро огнем всю кладку. А заодно и мамашу. Все взрывается. И взрывается красиво.
А герою Г. до зарезу нужен наследник, чтобы гладить его по голове, ставить перед гостями на табуретку и заставлять читать вслух стихи. А до зарезу это в том смысле, что он тощую Рахиль зарезать уже готов, ждет только отмашки свыше.
Но там наверху в это время злопамятный неврастеник. Настолько озабочен тем, что у него в рабах (и рубахах) племя больных амнезией, что только и твердежу, что, мол, я – Господь. Ясно? Я – Господь. Если кто не в курсе, или забыл.
Короче, ему пока не до Рахиль. Он – Господь. Побеспокойте товарища ближе к Новому Завету.
А пока бездетная Рахиль подкладывает герою Г. свинью, а он не замечает разницы. Тогда она (не свинья, и не разница, а Рахиль) осмелела и подкладывает уже служанку. Вроде внешне так, чтобы отношения разнообразить. Ну, у героя Г., как бы юбилей, все такое. А на самом деле, чтобы наследника родить. Так вот агарошила супруга супруга. Служанка, не будь свиньей, быстро рожает. Но тут и сама Рахиль вовремя не подмывается и тоже беременна.
И вот, значит, один законнорожденный, а другого на ***. Один отличный чел с местности Наше Захерсонье с флагом и барабаном, а другой – первый на свете гондурасец.
Вообще кино это вещь. Почти хлопья. Лично для меня – важнейшее из искусств. Не, ну, правильно – книжки это скучно, живопись, какие то они там больные все. Архитектура – вообще не пойми что, если это только не наш Херсон. Я уже молчу про злопедрический балет или вообще театр. А вот так посмотришь какой-нибудь лабиринт Гавна. Выйдешь из кинотеатра. И не пойдешь в бар заказывать какой-нибудь ихний дабл-дэк. Нет. Вместо этого. Тут же переведешь через дорогу старушку. Потом позвонишь родителям. А то и вообще. Усыновишь совершенно тебе незнакомого монгольского мальчика. А главное узнаешь всю правду про гондурасов.
Но тут режиссер перегибает палку. Она ломается, отбивает ему пальцы. Режиссер орет. Сначала про маму, потом кричит «мотор». Все в панике. И в этой панике придурок сценарист пишет про то, что в темноте что-то перепутали.
И вот служанкин младенец-нелюдь оказывается в хозяйской люльке, а настоящего нашего голопопого хлопчика в круиз по реке, на листе лотоса. Крокодилов кормить. Ну, типа, пакостная служанка меняет их местами, чтобы выродку своему жизнь сохранить. Вроде, как вот они какие гондурасы испокон веков. Хитрожопые и золупастые.
И тут. Неспешным развязным шагом. Холодно оглядев присутствующих выходит неувязочка. Ведь если самый первый Гондурас оказывается в хозяйской люльке. Ведь тогда. Тогда мы все. Вот ты и ты и он. И Иванов. И даже Степкин-Задунайский. Даже сказать страшно. Произошли от гондурасов? И наш владыка о гондурасов? Вот он такой стройный и в пиджаке – от гондурасов?
Короче, на этом месте сериал закрывают. Ну, нет. То есть, сначала конечно появляются хозяйствующие субъекты. Две штуки. Спорят. Крепко так спорят. Никто их особо и не разнимает. А потом караул что-то устал вроде. Не помню. Да и не важно это. Просто сказали, что кина не будет. И все.
А вот Король Г. расстраивается. И уже от расстройства едет в Баден-Баден.
И вот Баден-Баден. А там ведь воды. Воды отходят. А врач говорит про Бациллу, что без труда и не вытянуть ничего. Ну, и тянут, потянут.
Короче, эта дура в ночь родила артисту дочь.
Когда родилась Мария Стюарт, ей хотели отрубить голову. Но, Г. сказал, что, мол, ну. Эта. В том смысле, что пусть сначала научиться играть в гольф. А потом и вовсе привязывается к дочурке розовой цепью из магазина пикантных товаров. А она любит скатиться по лестнице на коляске мимо удивленных матросов. И вот, значит, катится дитя и тешится. And action!

И все. Совсем все. Потому, что Бацилла уже так напоминает Г. матушку, что. Короче, диктор в Больших Купюрах объявляет, говоря, то, что секс покинул здание. И даже не обещал вернуться.
Какой уж там десант в девственных джунглях Гондураса. Ты шо, бля, нах! В том смысле, что целую в лоб, обнимаю сердце и замуровываю ширинку.
Нет, сначала, конечно что-то пытаются. Чтобы спасти семью.

Еще больше любви и страсти в одежде «Урка».

Практикуют сладкий аутсорсинг. Потом оффшоринг, синергию и секс в неожиданных местах. Например, в яме, вырытой перед самым носом у Слонопотама. Причем как раз перед тем, как он туда упадет. Но, увы, даже когда Слонопотам на них падает.
Впрочем, это уже совсем грустная история. Живет себе Слонопотам, никого не трогает. Что-то ищет. Мечется. Во всем сомневается. А у него под носом копают яму. Ну, из зависти к его слоновости и потамости. Тут то ему приходится горести то и огрести.
Потом, как в воде водится, вмешиваются зеленые от злости защитники природы на моторной лодке. Она чадит как Икарус, злобно подмахивая веслами. А воплями сирены прививает дурной вкус итак уже весьма себе голубым китам. Легкая паника. В результате, Слонопотам сохраняет девственность, а семья великого Г. начинает рушится. И все их действия – лишь временное услонение проблем.
Вскоре в спальне короля вместо Бациллы обнаруживается доктор Спиромидон. Маг из Парижа и Сицилии. Врач общей практики и ультразвуковой диагностики. Из тех, у кого если бесплатная консультация, то уж точно по поводу чрезвычайно платного протезирования. Доктор Спирамидон – всемирный изобретатель лекарства от ума. Говорят, кого Спирамидон не берет, тому хоть крест в жопу. И правду ведь говорят. Не дураки. Просто пидарасы.
И начинает Спирамидон Иваныч за Г. увиваться. Увивается, значит, а сам рецепты свои на туалетной бумаге почерком неразборчивым. И книжки о светлой победе коммунизма. Да про житие святых и лобзающих партийцев прославлять. Я говорит, сказав, знаю, что тебе, князь, надобно.
Г. ему по началу ответствовал, мол, эта. Ну. В том смысле, что какой я тебе на *** князь? А потом привык.

Бацилла с тоски берется переделывать усадьбу под свой вкус и всячески двигает мебель. Теперь они ужинают в парадной, а в ванной режут кроликов. И король Г. уже не стоит и не танцует как истукан. А только твердит как истукан. Ну, йоптыть. Бля. В том смысле, что он – не Айсидора Дункан.

17.

Но хуже всего, конечно, «клуб 80ых». Бацилла, Миа! Вообще, почему именно «клуб 80ых»? Это я так возмущаюсь. Бацилла улыбается. Необоснованно, зато гламурово. Все-таки херсонка на оба колена. И до седьмой подмышки включительно. Задирает нос. От чего часто неоправданно спотыкается.
И говорит, сказав, то, что ее муж (мой босс) на гастролях и съемках, а мне велено всячески ее развлекать. Понял, Ося? И вот она вся такая хочет поесть солянки в «клубе 80ых» . И жирных пирожков с капустой.
А это такое место, где всегда полумрак. Сверху не очень круглые шары из осколков стекла. Хаотичные отсветы. Группа молодых людей в полосатых гетрах периодически впадает в аэробику. А другие люди невероятно, хотя и очевидно волосатые. Они с синтезаторами на перевес и извиваются на заднем плане.
И я сразу понимаю, что мы попали. Но попали не сразу. Только на второй вечер. Ну, потому, что. То Бацилла в киоске, то я у аптеки. А потом оказывается, что она ищет меня в кино. Корче, там такое алле, алле и топографический кретинизм, что. Ну, что договорились на завтра. Все равно король Г. укатил на месяц.
И главное, договорились в том же месте. В тот же час. И я только на прощание. Робко так. А, мол, а все-таки. Место встречи то никак изменить нельзя?
 
Камера. Мотор! Весь в дыму овсяных хлопьев.
- Э. Я бы лучше сел за столик к Пугачевой.
- Это у которой столик величиной с хутор?
- Да, нет, это София Ротару. А Пугачева вон, в другом конце зала. У старинных часов. И вообще, почему мы сели к Кобзону?
- Просто он здесь смешной. Без парика.
- Что вообще?
- Даже без бровей.
- С ума сойти.
- Это Тархун с ума сойти.
- Это почему?
- Он стоит пять долларов.
- Они туда, что Абсент подливают?
- Да нет вроде.
- С ума сойти.
- С ума сойти, это как я однажды в кино снималась.
- Да иди ты.
- Зуб даю. Женщина с ногой-винтовкой и сиськами гранатами.
- И что?
- Да ничего. Много сцен насилия и немного юмора.
- При чем здесь юмор?
- Ну, я там рассказываю анекдот.
- Хочешь поговорить об этом?
- Даже не знаю. Он вообще то длинный. Обещай, что твой у тебя будет такой же?
- Как я могу обещать, если я не знаю, какой длинны будет твой анекдот? Ведь если он окажется длиннее, чем мой длинный, получится, что я соврал. Я же не побегу потом к врачу. Мол, удлините-ка мне по быстрому, а то я тут наобещал.
- С ума сойти!
- С ума сойти это что случилось с твоим инструктором.
- Кто это говорит?
- Все говорят.
- А динамо бежит?
- Все бегут. И Форрест впереди всех. Что с того? Тебе ведь после родов наняли инструктора по фитнесу?
- И что?
- Говорят, он заставлял тебя бегать по пляжу. Босиком по крупной гальке. Считал, что это хороший массаж для ног.
- Массаж для ног?
- Ну да. А ты пожаловалась прапору и дяде Вито на большие нагрузки.
- А ты когда-нибудь сам пробовал пробежать по галечному пляжу босиком? Знаешь, как галька больно впивается в пятки. Это уже не массаж ног. Это уже нечто большее.
- Ну да. А инструктор по фитнесу после этого навернулся с аэрария.
- С ума сойти.
- С ума сойти это что случилось с твоим садовником.
- Откуда ты все это знаешь, Ося? Ты опасный человек, Ося.
- Я просто телевизор смотрю. Девятичасовые новости. И «Провал, Провал!».
- Я же говорю, ты опасный человек. Ты, наверное, и анекдот мой знаешь?
- Теперь догадываюсь. Наверное, про Дон Кихота. То есть он там в ролях. А вокруг, насколько хватает глаз – одна сплошная Ла-Манча. Причем вся в гавне. То есть, начиная с коня. А ведь конь то славный. Ломанческий. И хрен знает какого завода хреновского. И медалей на выставках и ВДНХ нахватавши. Но весь в гавне. И поля да леса в Ла-Манче такие, что люди по мильону за путевки готовы с полупансионом. Да плюс виза. Да Санчам и Пансам чаевые. А те уже на низком старте. И только уши над говнищем торчком. Капитан Дятел потирает руки и показывает зубы. Он ваш развеселый и не моргающий массажист. Да только руки у него по локоть в гавне. Вокруг заколоченные колхозы в гавне. Леса в гавне. Поля в гавне.
Короче, нужно быть полным Дон Кихотом, чтобы пасти здесь своего Расината.
Однако, избыток веса у нас сегодня у каждого третьего. И вот, значится, ломятся полные Доны Кихоты сюда на своих чартерах. Смирно стоят в синих бахилах на босу ногу, пока их щит и меч проходит через монитор. Жуют бутерброд с колбасой. А бахилы то тоже в гавне. Да и в монитор уже мало что видно. Про бутерброды я ваще молчу. Тем более что. Первая серия фильма подходит к концу, а анекдот в самом разгаре.
Продолжаю. На холме замок. Царители как-то его увидел – удавился. Согласен, сравнение неудачное. Но, хотя бы уж Царителли наконец удавится. Больше о нем не слова.
Тем более, что все уже просто в гавне по самое гавно. И Дульсинея с ног до головы. Она открывает ворота замка от того, что стучат.
Но Дон Кихот (а это он) – вежливый молодой человек. Не урод какой-нибудь конченый. Ему в школе этику преподают. В классе с кактусами.
Он долго скакал. Он долго терпел. И жопа у него как у Тойоты Лэнд Крузер. И он спрашивает, уже еле сдерживаясь, стряхнув гавно с обвисших усов. Мол, не соблаговолите ли. И тысячу извинений, что потревожил. Но не подскажете ли. Милая барышня. И коричневый цвет очей моих. Где у вас здесь. Туалет? Уборная. Хотел бы воспользоваться.
 А Дульсинея то того. Тобольская. Чего-чего, говорит? Тебе, мил человек, посрать что ли?
И трахается наш герой в дальнейшем исключительно с мельницами.

Ну а мы с Бациллой объедаемся овсяных хлопьев, на спор с Кобзоном танцуем ламбаду. Танцуем так, что про посетителей клуба 80ых снимают сериал «Зачарованные». Пол ходуном. А мы совсем уже ночью выводим крупно мелом на заборе про то, что «Ося и Бася здесь были».

Стоп, снято.


18.

А в этот момент у короля Г. самый зенит славы. И он с каждым днем еще прекраснее. А потом еще. А потом еще немного. А потом он уже весь ну совершенно прекрасный. Очень прекрасный. Настолько, что в какой-то момент от прекрасности начинает даже переливаться.

Великий Король Г. Wow!

Без цвета и запаха. Весь целиком из глянца.
Он попадает в мир, где все стирается и отстирывается. А Гавно. А что Гавно? Здесь даже не в спичечном коробке лежит оно. Здесь оно с металлическим блеском. В золотой оправе. Оно разлито по бокалам и развивает скорость сто сорок миль в час.
Когда король Г. просыпается, мексиканка как раз заканчивает утреннюю уборку. Полусонный Дольча рассеянно тычет пальцем в телевизор. На экране новый концертный костюм Г. Золотой костюм осьминога, отделанный какими то странными фигурками. По всей видимости, китайцами. Чуть сзади массивный павлиний хвост.
Популярность так велика, что когда Тамерлан впервые увидел короля, то воскликнул. Вообще, горячий парень этот Тамерлан. Когда он есть в тексте – это красиво. Придает монументальности. Не какой-нибудь там Чебурашка, который имеет обыкновение глупо описаться от восторга. Это все нервы, проблемы с наркотиками и каким-то крокодилом. То есть Чебурашка и раньше то был каким то странным. Но вот теперь докатился до зеленых крокодилов. Представляете, говорят, это все - гены.
А у Г. с наркотиками никаких проблем. Все на мази и по кулечкам овсяные хлопья. Спасибо Спиридон Иванычу. -- ---Соблаговолите, князь.
-Тьфу, блять.
И наш король Г. вырывается вперед. Ребята из Гинесса еле поспевают регистрировать многочисленные рекорды. У короля Г. самый большой рост. А в последствии и вес. Именно он насобирал самую большую коллекцию рвотных пакетиков со своим изображением. Он быстрее всех в мире ест пончики и бежит в сортир. Он стоит на Эвересте и жонглирует пудовой гирей. Солнце встает за спиной. И отчетливо видно, что на груди у великого Г. самая большая в мире грудь.
Он на вершине мира. Неожиданно и волшебно. Но там, на вершине – довольно холодно. А без кислородной маски и вовсе тяжко. Как подумаешь.
Но Прапор учит короля Г. не думать. Практика тибетских йогов и офицеров запаса. Иногда у них получается. Прапор говорит про три-четыре и разглаживает Г. лицо. Их взгляды стекленеют и отражают окружающую действительность. (а также дательность пространства и творительность мысли)
А действительность, как правило, оказывается Леди Бациллой. Она пудрится, глядя им прямо в глаза. Как в зеркало. До головокружения. А потом уже к унитазу и блевать.
Вообще, Леди Бацилла всегда рядом словно тень. То есть король Г. ее постоянно отбрасывает. Отбрасывает как может. А она прилепилась, и становятся они одна плоть.
Г. с тоски начинает есть сырые яйца. Начинает часов в одиннадцать и никак не может остановиться. А ведь в наше время самое главное – не есть сырых яиц. Они же изготовлены в Вологде. Что значит «где»? В страшном месте. Некоторые подозревают, что именно Вологда является конспиративной столицей Гондураса. Такая новость способна отбить аппетит.
Телевизор считает, то, что в такие моменты во время еды на смену аппетиту приходит злобный карлик Биг-Бон. Он звенит бубенцами. Жутко хохочет. Когда малышка Мария Стюарт отказывается есть ее пугают именно Биг-Боном. На рождество даже наряжают соответствующего меня. Приходится надеть бубенцы и искусственный горб.
И вот Г. ест сырые яйца. В результате музыкальный материал – сырой, а сам Г. кричит петухом. Малышка Мария Стюарт окончательно пугается и выдумывает подводный гольф.
Ну, а что же Леди Бацилла, обладательница ОБЖ и еще пары нехилых бонусов? Мне говорит, сказав, что вот, мол, я, Освальдочка, уезжаю. Видно судьба. Этот дом и этот сад. Все теперь в разнос и на товарИщества. А я ведь здесь еще ребенком. Где мои четырнадцать лет и упругая грудь?
На поиски груди уходит со скандалом. И малышку Марию Стюарт забирает с собой.
Говорит, мол, без меня тебе любимый, мой, земля мала как нерусский остров Гондурас. Лететь тебе, говорит, с одним крылом. Счастливого полета. От имени аэрофлота. А у Г. отродясь крыльев не было. И вот пока он задумчиво стреляет из пистолета в телевизор, Леди Бацилла уходит из его жизни. Играет что-то по-французски меланхоличное. Бацилла подпевает. Некоторое время ее задумчивое «ла-ла-ла» еще раздается в Вишневом саду. Потом наступает ночь, и в Херсоне разводят мосты.

Бацилла страдает. Согласно преданию с первыми звуками грозы, она вот уже почти хочет сигануть с обрыва на окраине Херсона. Что-нибудь развивается на ней каким-нибудь мрачным цветом. В наушниках раскаты грома. На экране молнии. Мимо Бациллы проносятся охваченные огнем подбитые самолеты.
На предполагаемом месте трагедии обустроена смотровая площадка. Зайдя на нее можно самому ощутить, что чувствует Катерина в самый трагический миг своей жизни. (Чтобы почувствовать именно миг, нужно шагнуть на площадку и сразу же отпрыгнуть назад, уступив дорогу очередному охваченному огнем МиГу) А вот что чувствует Бацилла, мы не узнаем никогда. Похоже, она уже в штопоре. Или в ступоре.
Вот она стоит и не прыгает. А судьба посылает ей шанс за шансом. Как бильярдные шары для боулинга. Французы (ну раз уж недолго музыка играла) спешно заковывают ее в латы, обещая славу и скорую казнь на костре, ну или хотя бы на баррикады, побегать перед народом с флагом и голыми сиськами. Поднять, так сказать, боевой дух.
Да что французы! Вот мимо грохочет поезд Херсон-Жмеринка. Казалось бы. Билет в общий вагон и всего делов. Но жажда жизни побеждает.
И она ищет свое место в жизни, жажда которой только что победила. Сначала беспросветное училище. Университет имени стали и сплавов по Амазонке. Гуманитарное машиностроение и неизбежная половая связь с профессором Хоревым, к тому времени уже автором диссертации на тему «Можно ли считать Гондурас государством?». Эх, бедная Бедная Лиза!
Потом Бацилла связывается еще с одним. Он оказывается порядочной собакой. А вот как человек не очень. Неудачный опыт профессора Преображенского.
Вообще Бацилла становится своей в профессорских кругах, но в конце живет с каким то кактусом. Я слышал, они счастливы на одних удобрениях. Не понадобился даже шалаш. И чтобы не происходило, Бацилла твердит как заклинание.
Все равно его не брошу. И не потому, что он какой то там особенно хороший. Хватит. Набросалась. Какой не есть. Зеленый. Колючий. А весь мой.
Все-таки сучья прелесть, а не баба, эта Бацилла.

А король Г. очень скучает по своей доче малышке Марии Стюарт. Он спрашивает у телевизора, где его любимая. Но до новостей еще минут пятнадцать, а ждать просто нет сил. Г. опечален так сильно, что сразу же засыпает. И только одна мысль не дает ему уснуть. Зато вторая ничего, не беспокоит. Больше мыслей не было.

И спит он ночь и весь следующий день.
И совсем уже во сне являются к нему какие-то странные недоделанные мужики. Мужики без му. Просто жуки и он им завидует. Ведь они могут разложить его «гавно-бля» на три голоса (при этом четвертый жук тупо колотит в барабан) Они очень опопуляриваются.
Наступает тысяча девятьсот дресс-код. И двадцатый век Фокс. Золотая эра гавна подходит к концу. Расхристанные фанатки торопецкого тракта снимаются с крестов и машут ручкой. Прощай, гавно. И здравствуй ему на смену век жидких соплей. Тысячелетие насморков и эпидемий ОРЗ.
Встреча, с жуками волнительна. Король Г. запасается дихлофосом. Солдаты возят на тележках огромные баллоны. На особо крупных надписи «Бэтти» и «Микки Маус». В лапках у Жуков туалетная бумага. Без надписей, зато с запахом клубники.
Песни поют и усами шевелят. Тараканища. Только Жуки. Они пьют чай и туда же сопли. Выделяют музыкальную слизь и заполняют ей пространство. Со словами «да будет так» сопли с сахаром окутывают весь мир. Кам тугеза! Орут они на насекомом языке. Сидят трэндят. Да так, что всему миру приходит новый неожиданный трэндец.
И хотя в своем кошмаре сам король Г. все еще звезда.
Полумесяц. Для многих – полубог. Особенно когда вот так – полубессознательно на кровати и после хлопьев.
Все еще звезда. Все еще мерцает. Но мерцание это все бледнее. Пресса сравнивает его с Альдебараном. А прапора все чаще с Альдекозлом.
Но прапор не ведет боксерским ухом. Оно надежно приросло к виску. Прапор спит и от его чуткого храпа сотрясаются черные горы Бакланы. Король Г. стреляет из пистолета шепотом. Все остальные в усадьбе на цирлах с ватной подкладкой.

Великий Г. спит и видит сон. Удивительный сон. Прикиньте, в конце концов, жуки даже танцуют (слабают) вальс бостон. Великий Г. спит. Но уже через двадцать минут он проснется. И наступит последний вечер его жизни.
А пока в его сне за звездными жуками - последователей уже несметные полчища. Большой взрыв и огромное звездное небо над головой.


ЦИФРЫ

19.05 (по среднехерсонскому времени)

Вечер. Совсем уже очень в августе. Тьма сгущается. Ну, или что там она обычно делает? Вот Гримпенская трясина. Слышите вопли? А стоны и завывания? Запах горелой резины и разбросанная тут и там одежда. Это все силы тьмы. ****ствуют безраздельно. Ох, уж эти теплые, августовские оргии.
И только посреди вишневого сада в разгар урожая. Когда земля усеяна спелыми вишнями. Когда стоит присесть и у тебя уже абсолютно вишневый зад.
Храм уединенного размышления. Место, где с замыслом разбросанные камни, а по утрам на карачках с граблями лилипуты.
Здесь вы найдете одинокого и задумчивого короля Г. Человека героической судьбы и монументальной усадьбы.

То есть вот цветет гречиха посреди вишневых кустов. И все бы хорошо. Да что-то не хорошо. Пусть у него всемирная слава. И продолжение Лабиринта Гавна про Иакова и его семилетки, за которые колосодержащих продуктов намолочено в общем то уже немерено. И Усадьба с вишневым садом. А к ней - мелкий и крупный скот. И шатры.
Но ведь душа. Душа, хоть ты тресни стремится к духовности. Но Г. не трескается. Он не из тех. Хотя и не из этих.
Однако духовность уже готова возбликовать в нем специальным духовным бликом. И Он бросается в книги как в бассейн с выкаченной водой. Поимев пристрастия к авторам ранне-археологического периода. У которых память сердца нет-нет да и вспыхнет калейдоскопом воспоминаний. Из тех, которые лично видели Троцкого, а он их нет. Тех, у кого поезд в тоннеле и тот – луч света в темном царстве. Которые чуть, что норовят про вектор развития и прочее. А в свободное время хлебом не корми, корми только черной икрой. Это как минимум.
А уж за кружкой хорошего коньяка самое милое дело - яростно вспотеть по поводу красоты среднехерсонской возвышенности над всеми остальными заниженостьями. Не успеешь оглянуться, а они уже шасть – и на симпозиум. Хотя на самом деле – ни ума, ни симпозиума.
Г. просит почитать ему «Человека из Быдлостана». Про то как совсем скоро на свет в лихом сиянии явится ****ец природы. Человек.
Но в руках у меня только пожелтевшая связка, перевязанная красным кумачом. Милый Энгельс, пишет Каутский и старательно обмакивает перо в чернильницу.
И как-то сразу понятно, что будет дальше. Г. не хочет продолжения. Он не может заснуть. Все думает.

Была бы его жизнь так же ужасна, знай он кто такие желторотики?

Теперь он из года в год покупает на аукционах картину «Гарри не хотел ничего говорить, но появление Иисуса испортило ему весь отпуск». Картину развешивают по всему дому. При этом каждый год она обходится королю все дороже и дороже. Ко всем прочим напастям. Горбатый садовник обнаруживает в пруду павлинов.
После всего этого в новой балладе великого Г. о гавне, исследователями обнаруживается слово «бирюзовый». Пусть шепотом, на бэкграунде, но все-таки Прапор в шоке. Да чтоб меня с боку отсосало.
Это придает всему какой-то странный оттенок. Тоже какой-то бирюзовый.

И С Марией Стюарт он больше не видится. Лишь исправно отсылает малышке каждый месяц элегантные аккуратно инкрустированные дырки от бубликов.
Начинается дележ имущества. Люстра венецианского стекла. Две. Куртка замшевая. Три. Четыре. Гавно, Бля!!!
Голос уже не тот. Приходится работать над созданием двойника. Но чудище только мычит неразборчивое. Чешет лоб весь в шрамах и металлических заплатах. Периодически дергает себя за болт. Потом обламывает всех. Проламывает болтом стены мастерской и скрывается в Черных Горах Бакланах. Говорят, обитает там и по сей день. У женщин Больших Купюр даже поверье, мол, если потереть Франкенштейну. Ну, этот болт. Будет счастье и прибавление в семействе. Поэтому его болт исправно блестящ - вот ведь жизнь у человека. И весь он, какой есть, в каталогах и устных пересказах. Другим двойникам короля повезет меньше.

Тем временем, какие-то персонажи уже вырубают вишневый сад. Половина деревьев принадлежит теперь Леди Бацилле. Бревна складывают в грузовики и вывозят, превращая Бациллу в королеву древесных стружек.
На вырубках тут же появляются дачники. Организовывают огороды и товарИщества. ТоварИщества эти галдят, полют картошку, жгут барбекю и пьют Лопахину за здоровье.
А король Г. идет в народ, чтобы полностью в нем раствориться.
Но, не тут то было. Народ не узнает его в гриме и принимает то за Юрия Никулина. То за Иннокентия Смоктуновского. Постепенно и унизительно разговор доходит даже до мультфильмов.
Так и ходит Г. неузнанный, чужой среди дачников и дымных барбекю.
Королю Г. бы один звонок Дяде Дону Вито чиркануть. И все прекратить. Вся эта лабуда с садом в момент уладится. Коммунизм. Коллективизация и всего делов. Но апатия сваливается на Короля, как ведро с водой валится на входящего в подстроенную дверь. Ведь Бацилла не оставляет ему шансов на примирение.

Сука!

Собственно, она не оставила ему даже чая. Только банка жестяная с бобами консервированными. Если выстрелить из пистолета, бобы разлетаются по полу. Сидишь потом несчастный и покинутый. Один. В храме уединенного размышления. Прямо так на бобах и сидишь.
Но ведь король Г. подхватывает в Гондурасе не только Бациллу, но и служанку Нону Жануарию. И теперь она кормит его на убой. То ли из любви. То ли мстя за свою далекую родину. И эта мстя уже на всю кухню.
Необъятная Нона. Толстые черные руки. Голос муэдзина. И такая же слепая. Вера в светлое будущее. Единый и справедливый. Один на всех Гондурас. И почему это, говорит, ваша всякий день творит из себе кумира, напиваться и не закусывать?
Это из ее рук мы все едим хлеб насущный, насущные салаты и борщи.
Любимая история во время трапез – про Ноя и его ковчег. То есть. Конечно все это только труднопричудливости в утрированном переводе. Сказались. Что? Да! Плямо в камелу и сделайте загадочное лицо. Ага, как близкий длуг.
На самом деле древние, конечно, имеют в виду Ноя и его хавчик.
Чувак, видя, что дело плохо и где-то чего-то конкретно прорвало. (Впоследствии выясниться, что братская ГЭС имени Гувера не выдерживает воплей короля Г.). Говорит жене, сказав, мол, ты Зина вот только не ной. Ибо я – Ной. И предусмотрительно запасается провизией на всю жизнь вперед. Сажает к себе в лодку каждой твари по паре. То есть по всему видно – сторонник разнообразного питания. Даже не сторонник. Адепт. У него и в супермаркетах скидки. Сезонные. На время потопа.
И, правда, когда вокруг одна сплошная скука в виде воды. Пусть хоть еда каждый день будет новой. Пусть будет радость в ноздри и пищевод.
А лодка длинной в тридцать локтей. И локти все покусаны завистниками, которые злобно сидят на диете и скрежещут одиноким листом салата в зубах. Боже моя и каррамба! Сколький есть в ваш мир злости и всякий диета!
И вот когда этот Федор Конюхов собирается, наконец, подкрепиться, выбирая между парой рябчиков и барашком, уровень Иордана неожиданно падает. Яхта садится на мель.
При этом Нона Жануария всегда выводит мораль. Кремом и сливками. Вытаскивает ее откуда то из замешиваемого теста. Мол, ваша есть нада сразу и много. А сесть на мель это мы всегда запросто успевать.
И вскоре сам Г. вполне себе порядочный Жануарий. И теперь при встрече нельзя так вот с разбегу сказать, лежит король или стоит. И только постепенно вырисовывается, что перед вами. Человек харизматичной внешности. Героической судьбы и окружности.
А с разбегу к нему лучше теперь вообще не приближаться.
Единственная проблема с этой Ноной. Стоит оставить ее на кухне хотя бы на минуту, Она тут же начинает делать из еды культ. И потом это уже невозможно есть. Но что поделаешь. Такова Нона. И таковы ее, Ноны, технологии. Жареные мушки-дрозофилы. А также зоо- и герантофилы до кучи. Горбатый садовник только вздыхает и смахивает их веником в совок.
А как только король Г. поест, он тут же бросается на станцию в Больших Купюрах. Потому что, нет в жизни счастья. А станция есть. И там по колено в коричневой жиже. Он зовет добрейшего Буль-буль-дога Брундуляка. Кличет клич. Эта. Ну.
В том смысле, что дай, Брундуляк, на счастье лапу мне. Под ногами что-то булькает. Лапа всплывает из жижи перископом. У короля Г. в глазах слезы. Насчет Брундуляка никакой уверенности нет. Вообще, телевизор выдвигает версию, то что Брундуляк подсовывает королю Г. лапу какой-то Жучки. Эту сучку прошлой осенью переехал поезд. И ее лапка у Брундуляка на шее как амулет. А значит, Брундуляк по своему несчастен. И все от большой любви и такого же смысла.

Херсон, у нас проблема. Херсон, нам нужна помощь. Херсон, вас не слышно. Величайшего из великих совершенно нестепенно накрывает ободом медного таза. Звезда короля Г. медленно закатывается под диван. И хотя на диване еще полно девок. Ни у одной из них нету так, чтобы поперек. А ведь такая мысль способна убить неподготовленного. Если подумать такое, то дальше и до самого конца остается думать только про смысл жизни.
Ой, Ося. Ой, Нахуй. Я чувствую все мысли, что просятся наружу прочь из великого Г.. Мол, живем мы с тобой Ося во времена большого толчка. Унитаз огромен, Ося. А мы внутри. Плаваем по кругу центростремительно. Не зная, что кто-то, в общем-то, уже давным-давно нажал на смыв.

20. 30

А прапор как раз в это время курит в сортире. Вытирает жопу. Натягивает штаны и видит, что все зашло уже слишком далеко. Поэтому он заставляет Г. сжечь все книги доктора Спирамидона. Душегубы и душещеки. А заодно и вообще все книги и картины. И самого Доктора Спирамидона. Ну потому, что а чо он?
Посреди вишневого сада огромный костер. Там же кричат sieg heil! И прочий всякий мало дружественный юбералис. Старательно и красочно. Народ водят хороводом. Прыгают через костер и снимают на видео. Авторов сжигают тут же, во имя спасения мира от еще какой-нибудь ереси. Прапор щурится на огонь и молча салютует. То есть по всему вечер только начинается.
По другой версии книги сжигают из-за холодного лета 53-его и об них греются. Некоторое время вечно смотрят на огонь. Кутаются в шкуры поверженных врагов рассудка. Ждут приближения еще более холодной зимы. Юбералис не кричат, но на всякий случай имеют в виду.
Тут же под весь этот шум полыхает и моя камера-обскура. Хотя какой же это шум? Так. Шумок.

А когда всем особенно весело, король Г. с удивлением находит в золе из сгоревших книг абсолютно целую рукопись. Ну, один из прихвостней дяди Дона Вито Кондратий, видите ли, не знал, что рукописи не горят. Наивно швырнул ее в огонь. А она даже не темнеет. И там, внутри, описание всей жизни короля Г. Причем из шкафов вынули все скелеты, а кости сданы на анализ ДНК.
Прочитать сам король, конечно, не может. Но на его беду там куча картинок карандашом. И весьма даже талантливых.
Например, горящая шапка молодого Г. горит на нем красивым синим пламенем. Гондурас в розовой рубашке с глазами на выкат вообще один в один, как тот, настоящий. Вот напряженно присевший рядовой Г. со знаменем роты. Вот четырнадцатилетняя Бацилла в мокром платье поливает себя из шланга. Боксер-супертяж в белой фате поправляет чулки на волосатых ногах. А Фома Шниперсон, тот просто взирает со своего портрета с немым укором. С каждой новой картинкой изображение самого Г. расплывается все сильнее и вскоре уже все и вся натурально мелкими деталями на его фоне. Протопопы. Владыки. Рясы. Флаги. Гимны. Парады. E=mc;. Индуст -реальность и блюющие фанаты.

И как-то сразу понятно, что все это уже давно сдано в печать. И завтра с утра во всех газетах. И в новостях. В сети. Такой необъятный Г. вот ведь попа дает в сети. Что и говорить, Кондратий хватил короля Г. за самые чувствительные жирности. Обмацал противоестественно. Короче, отжег.
И король крушит окружающее.
Он хватает все журналы с журнального столика и расшвыривает их по усадьбе. По сути, превращает журнальный столик в бесполезный кусок дерева. Вот она – безжалостная и подслеповатая ярость.
Великий Г. рыдает над рукописью. Миссисипи сливается с Миссури, образовав самый большой в мире речной бассейн. В нем плавают дети и надувные утки. А Г. не думает о себе. Он думает о дочери.
Ой, бля. В том смысле, как же теперь моя малышка Мария-Стюарт? Как она будет смотреть мне в глаза после этой похабной рукописи? Какой позор. У нее же после этого вся жизнь под откос. (Крупным планом – группа нетрезвых партизан подкладывает под Ж.Д. полотно тротил в прозрачном эквиваленте) У малышки же теперь все вверх дном. И мысли и дела. Я предвижу, как она выйдет замуж за человека, а он ходит задом наперед. За негра, который белее всего белого. За мужчину с женским голосом. А потом и вообще (ужас) за Николоса Кейджа – то есть и вовсе человека без лица. Так начинается бред великого артиста. Ося, бля! Ося!

Лично я не имею к этой рукописи никакого отношения. Это все Кондратий. Он всегда был каким-то сугубым. А я как узнал, так просто был вне себя. Даже звук у телевизора выключил. Ну, хорошо, не выключил. Но, по любому сделал потише. И думаю.
Как он только мог? Чуть позже он, конечно, во всем сознается. У Дона Вито любой заговорит.
Оратория Генделя. В исполнении трех волынок. На одних басах. Семь раз подряд. То-то же. Кондратий будет кричать, и в бессильной ярости пошлет СПИД матом на оба ваших дома. Но, когда уши его откашляются кровью, скажет, что, мол, самые жуткие истории он, якобы, выспрашивал у меня. В подробностях.
В натуре подлость. Ведь, я же не знал, с какой целью он интересуется! А Кондратий этим воспользовался. Да меня просто использовали!
Он, правда, говорил, вроде как, мол, для того, чтобы опубликовать скандальную биографию Г. и срубить бабосов и даже готов поделится, мол, те ж Ося ни платят ни ***. Но я то думал – шутит. Или даже вовсе не расслышал. Не помню. А потом говорит, не нанять ли мне, мол, качественного негра на полставки, чтобы он мне все это оформил литературно и с картинками? А я ему, мол, да негров то вона – вся Африка. И все. И больше я ничего не сказал.
Он, правда, потом еще черновик присылал. Но я читал как-то невнимательно. И потом я же не какой-нибудь литературный критик. Ко всему стараюсь относиться доброжелательно.
То есть я чист как младенец после кормления. Я ничего не делал. Я смотрю телевизор и полирую фотоаппарат. А телевизор говорит, то, что Авраам родил Исаака. За миллион долларов. Под наркозом. Из жопы. Это ладно. Тут недавно ваще такое сообщили. Мол, какая-то гора вот-вот родит мышь.
А вообще то я чувствительный, как канарейка при углекопах. То есть все вокруг радостно и еще. Добывают уголь, а мне что-то уже хреново.
Вот и сейчас после того как Кондратию оторвут конечности, есть ощущение, не заладятся и мои дела.
Одна надежда. На некоторых слабогосударственных каналах утверждают альтернативность. И то, что на самом деле король Г. рыдает у тлеющего костра не над рукописью Кондратия, а над письмом зазнобли своей Леди Бациллы. Ну, в смысле, еще бы. Не единой картинки.
И только края конверта странным образом загнуты. Так и хочется сказать, не загибайте, будьте проще! Но сказать некому.
Почтовая карета, которая это письмо везет, застревает где-то между строк в нагорной проповеди. Семь почтальонов погибает (в огнедышащей лаве любви) , пытаясь доставить конверт, отстреливаемые верными поклонницами таланта Г. во главе с Лариской Крофт. А там ведь как – тропинка в лесу. Все в гавне, а вокруг все засады, засады.
Почтальоны. Истекая кровью и потом, проклиная феминистическое движение тинэйджеров с Калашниковыми и Лариску лично. Передавая друг другу письмо как смертельную эстафету.
В эстафете побеждают американцы потому, что у них много негров, и кто-то на финише размахивал перед ними чем-то до боли звездно-полосатым. Вот письмо. Оно все в крови.





Письмо Леди Бациллы.

Дорогой Г.
Во-первЫх строках своего письма спешу сообщить все самое важное, а то что-то ручка плохо пишет.
Навеки Ваша Б.

Ну и там, конечно, смайлы, поки, чмоки, чебуреки. Целую в чакру. Я уж точно не помню. В темноте то из-за спины. Ну, в смысле. Сам то я письма не читал. То есть был сам не свой. Когда читал. Так потрясло.
Через много-много лет группа «Губы скривило, позвоночник скрутило, ноги не держат, подайте, кто может» напишет про это знаменитое письмо Бациллы взбудораживающую балладу. Про то, что письмецо в конверте. И про Ну, Погоди! И не рви! Раз не везет нам в сексе, так не пошел бы ты на *** со своим гавном, видите ли я теперь молодая мама (внимание, будущие мамы), и как бы не двигала телами, все не катит, ведь маму трахать видите ли нельзя, это твою нельзя, видели бы ее, посмотри на фото, она, бля, не дареный конь, поэтому на зубы повнимательнее, пусть и с пластинкой, и ваще она умерла, а когда жила, у нее из живота забыли вынуть ребенка и зашили изнутри, а он рос, рос, превратился в колбасу с зубами, разодрал грудь и отправился на поиски Сигурни Уивер!!!

Напомним, что к этому времени Бацилла уже живет с Кактусом. И все же. Какое страшное зурабство. В смысле, полуживого то.
А ведь Г. уже минут пять как серьезно болен. Кома левого глаза. Нервное искривление колена и постоянное желание плюнуть с балкона на лысую голову горбатого садовника не дают покоя. Силы покидают короля Г. Что-то буквально по буквам высасывает его изнутри. Он думает про глистов и не ошибается.
Болезни одолевают. Не желают посторониться. Тупо толпятся как сивушники на Ленинградском. И нет от них никакого Спасу-Заулка.
Улыбка все еще бродит у короля Г. по губам. Неловким движением с губы на губу. Еле стоит на ногах.
Он ищет Панацею. Но Панацея только что от всех болезней. Ушла. Только ее в парке Горького и видели. Прекрасную и в развивающемся.

21.45

Поэт Субботников откладывает в сторону шницель. Рыдает и декламирует.

Жопа на траурном фото
С лентой на перевес
Точно хоронят кого-то
С Жопой, а может и без

Итак. Нас интересуют только неоспоримые факты. Даже если они высосаны из пальца. А факты таковы.
Поздним вечером в дверь райотдела милиции торкается зареванная и перепуганная. Его очередная. Воплей и криков на десяток ужастиков. И, правда, в трех словах – великого Г. больше нет.
В ту же секунду об этом известно телевизору. А я, как раз ужинаю, и канцероген в собственном соку выпадает у меня изо рта. Скоропостижно и во цвете лет. Из коричневой жижи экрана всплывает знакомое лицо. Гений места.
Тут же за окном пару раз сильно всколыхнуло. Смотрю, бежит общественность и буквально все на этой общественности колышется. Бегут, неуклюже хлюпая. Сначала по лужам. А потом и в более твердое.
В глазах скорбь и тоска. Под мышкой – осознание гениальности умершего и необратимости потери. Протопоп короля Г. на распев к лику святых. Потому как ведь пел о самом главном. Практически этим «главном» исходил.
А ведь мог бы дожить до самой заветшалости. Когда опора только на собственные костыли. Когда из под седин взгляд с задоринкой (попала в глаз еще в сорок третьем). Тихий, но малиновый перезвон орденов. Но.

Считается, что смерть Г. становится следствием трагической цепи совпадений. И цепь эта довольно короткая. То есть, выпил стакан воды и умер.
Зловещий стакан валяется рядом и вода уже по паркету. Но много воды утечет, прежде чем обнаружат тело. Расплывшееся и застрявшее в кресле. На столе остатки ужина. Куриные грудки. Крылышки. И спасительная бутылка Немироффа. До нее меньше метра. Но, увы, так прочно застряв в кресле уже просто не дотянуться.
Его, конечно, попытаются отпоить. И Немирофф уже просто килограммами. И про Дон Кихота анекдоты. Считалки и скороговорки. У Назара были Хозары. Хоть на заре и ушли на базар.
Очередная Бацилла присасывается к королю Г. пиявкой. Пытается пустить из *** кровь. Но ни Хуя ни крови. И только рука застревает в складках промежности. Вопли и бригада МЧС. А теперь, милочка, бегом, в райотдел милиции.
И в наступившей тишине. Нечеловеческий вой со стороны станции. Кто-то, мол, наверное, какая-то птица. А другой, мол, да нет, иногда болота издают подобный звук.
Но я та знаю. Так может выть только вернейший, хотя и цепной Буль-дог Брундуляк.
 
Но не все со смертью великого Г. так уж просто.
Потому, что все таблетки подъедены. И на столе рядом с куриной грудкой лежит спичечный коробок с одной единственной ядовитой пилюлей. На стене кровью менструального содержания выведено слово «месть». В соседней комнате, обожравшись молока и удобно свернувшись вокруг блюдца храпит королевская кобра. Среди лилий в пруду графского парка застревает медуза Львиная Грива и окончательно пугает горбатого садовника. Сердечный приступ. Скорые проводы. И бабьи причитания у могилы. Ой, вы гляньте, а куда это у него такого горбатого горб то подевавши?
И на заднем плане всего - нечеловеческий вой Брундуляка. Брр. Ужас.
К тому же окно комнаты короля Г. настежь открыто. И если посветить свечой в окошко. Вы спрашиваете, для чего мы посветили свечой в окошко? Не спрашиваете?
Так вот. Там повсюду на сколько хватает глаз. (не считая остатков Вишневого сада и товарИществ) простирается болото.
Позднее следствие придет к удивительным результатам. Наконец, выяснится, кто же убил Лору Палмер. Но смерть Г. так и останется загадкой.
От всей этой загадочности народ как-то сразу захотел увидеть короля Г. в гробу. И в своем стремлении. Двигаясь группами и по одиночке, они сами смахивают на возбужденных мертвецов. Одних панасоников набирается человек триста. Они корчат рожи. Выглядит это страшно. Слава богу, сам я этого не видел.
И все же ищут виноватых. Но, кто виноват, когда великий человек выпил стакан воды и умер? Кто?

Фома Шниперсон из Тель-Авива - 5740

Злобный Гондурас, который ранее кокнул одного из Жуков возле гостиницы Красный Октябрь - 5741

Доктор Спирамидон в пламени цвета ультрамарин, аки шузы и шляпа великого Г - 5742

Кто-то еще - 5743

Помните! Вы платите только за междугороднее соединение. Первые десять участников, приславших правильный ответ. Получат.

Одно радует, под конец жизни, королю Г. вместе со святостью церкви удается обрести и подлинную духовность. И ведь не продешевил. Он много раз демонстрировал ее нам. Она лежит в серванте и ослепительно сияет. На похоронах духовность складывают в гроб. Но она бликует и мешает делать нормальные фоты. Потом народ еще сомневается в их подлинности. Мол, где ж его духовность? Повторяю, она мешала. Окончите просимо выступ, а заступ. И сам Г. между прочим не теплый или холодный, как многие считают думать, а совершенно твердый.

Как я оказался с трупом наедине? Ну. От большого ума и фотоаппарата под рукой. Я ведь как стакан с водой увидел (помню, опера со скотного двора до приезда сыщиков еще спорят, что писать в протоколе – наполовину пуст, или наполовину полон?). Так вот я сразу смекнул, что к чему.
И вот, значит, эти двое спорят, а передо мной картина, как после овсяных хлопьев. Стены усадьбы в Больших Купюрах разверзаются, открывая всю истину и бытийную сущность. То есть там и мужик без ребра под деревом, и татаро-монголы все сразу до последней лошади. И, что хуже всего, Джордано Бруно в виде обугленной головешки. Джордано Бруно-головешка орет «Ну, что, Гандоны, Бля?!» и дрыгает конечностью-культяпкой. То есть сразу видно, что голова у человека – больная. Поэтому такое отсутствие покоя у ног и других конечностей.
Но яснее всего – будущее. А в будущем я, машина «тойта», какая-то баба с большими сиськами и дом с мезонином, хотя насчет мезонина я не очень уверен. Но уж точно никакого Вишневого Сада!
И все это только оттого, что я очень выгодно фото короля в гробу в газеты двинул. Композиция, освещение, ракурс. Все сходится, как звезды над Аустерлицем. Редактор вынимает язык из чьей-то невероятно огромной жопы, чтобы отслюнявить положенное. Предъявитель сего. Деньги липкие, но не пахнут. Говорят, гайморит в детстве это – навсегда.
А вдобавок к деньгам. В качестве особого ко мне расположения. Целую бочку варенья. Корзину печенья. Еле вынес. А всем остальным, которые лузеры – самую страшную муку, которую только можно устроить. Подозреваю, что речь идет о теореме Ферма.

А там снаружи. Снова яблоку негде упасть. Но они все валятся и валятся сверху. Из райского сада в вишневый. Вокруг люди – они в черном. Чуть поодаль – народ. Чешет, ну, скажем, бороду. И если их всех считать, то счет на тысячи. А поместье то огромное. Что и говорить, если у него площадь трех вокзалов. И все битком. И как-то боком с бутербродами. И вот кто-то уже сидя на газетах.
Люди в черном рыдают и обсуждают пересмотр контрактов по телевидению.
Из толпы материализуется Чичиков. Мсье Стремление и Самоотверженность. Стремлением напичкан. Самоотверженностью нашпигован. Сверху всего – голова. Будь во рту яблоко (а здесь их вон сколько), Чичикова, клянусь, сожрали бы на поминках. Но, поскольку, поминки поставлены по Финнегану, тут не то, что яблок, нормального слова не услышишь. Режиссер кричит мотор.
Чичиков только снимает шляпу с пером, и все видят, что у него лицо несчастного кота. Огромные глаза, в которых вы во всей своей черствости и отражаетесь.
Предлагает всем заплатить налоги. Кто, сколько сможет. И спать спокойно. Спокойный сон – залог всего. Особливо, если все, что можно, уже заложено. А рядом уже Станционный Смотритель. И тоже всем собравшимся, мол, ну прошу вас. Ради Тристар!
Народ бросается молиться.

Пока все молятся, я пробираюсь в спальню короля через вишневый сад. Выхожу из пруда с лилиями абсолютно сухим. Подкармливаю охранников хлебом. Делаю фотографии. Отче наш. Щелк. Иже еси на небеси. Щелк-щелк. Да упокой господь. Так, голову, чуть в сторону. Подбородок выше. Проранжируйте левой грудью. Да, в камеру.
А я плакал, между прочим. От счастья и нетерпения. Пятьдесят тысяч за фото. Скажи, да? И камера выхватывает крупные капли пота на моих висках. Ну а что? Как говорится. Каждый из нас сам кузен своего счастья!

Но надо спешить. Я слышу решительные шаги десятков людей. И по этой решительности как-то сразу понятно, что вот все - сейчас здесь будут делать музей.
И точно. Усадьба Г. перевоплощается. Повсюду экспонаты за стеклом. Часы приема и спящие бабульки во главе с Аграфеной Филипповной.
Весь последний путь великого Г. расписан уже посекундно. Все его ползанье. Вот здесь он пытается снять павлиний хвост. Отцепить. Оторвать. Спотыкается и падает. Здесь отбрасывает копыта. Здесь блюет. Здесь задумывается о смысле жизни. А вот именно здесь (это совершенно точно установлено) пытается поссать. Вон и мемориальная табличка. А ковер! Ковер выглядел бы ужасно если бы не пылесосы «Занудство».

Пылесосы «Занудство» - отсоси ковру!

Последние секунды жизни. Попытка дотянуться до Немироффа. И стайки экскурсантов под предводительством капитана Дятла и Кисы Воробьянинова. Повторяют этот скорбный путь настолько же прискорбным кордебалетом. Гидши-гейши медсестры на высоких каблуках сосут символы. И вся группа символизирует им. Символизирует вместе с ними. Ну, кто как может.
На отдельном постаменте - Бутыль Немироффа. Положенный в бутыль предмет, становится священным. Вы будете смеяться, но почему-то всех тянет сунуть туда именно ***. Вы не смеетесь? Вы тоже засунули? И Вы, мадам???
*** каждый раз безошибочно краснеет. Отваливается и сворачивается перцем. По этому поводу в одном из помещений соответствующая кунсткамера. Слева направо. Чужой. Стафилококк-убийца номер семь. Немирофф с перцем. Мой ***! Мой Хуй! Так кричат самые впечатлительные. Видимо, все дело в перце. А на улице раздаются призывы.

Эх, спешите его хоронить. А потом у нас еще дела.
После похорон телевизор благодарит собравшихся. Велит разойтись с тем, что об остальном известят. Владыка обращается с просьбой продолжать процветать и вообще не сильно отвлекаться. Процветаем, товарищи! И пока Христос не воскреснет, никаких демонстраций!
Но когда вокруг одна сплошная стабильность, народ жаждет развлечений.
А тут такая завеса тайн. Имя великого артиста, буква Г. на надгробье написана с пятью грамматическими ошибками. И вообще люди не сразу привыкают к тому, что цветы, хлеб, конфеты и себя нужно складывать у могилы Валеры Бурило из Воронежа.
От этого желающих увидеть короля Г. в гробу становится все больше и больше. Разметая комья и жижу, народ откапывает кумира снова и снова. Они вскапывают кладбище так основательно, что на нем вырастает гигантская мясистая картошка. Когда ее тушу удается разделать, благотворительные фонды тут же отправляют ее голодающим Гондураса. Как раз приходит время извиняться за очередной интернациональный долг. Гондурасы радостно вопят что-то про «потатос», но почему-то объедаются кактусов. Ну, понятно. Это гондурасы из гватемальской дельты. А они из всех – полные кретины. И картошка гниет на склонах их Идолопоклонной горы. Потом говорят, что это перевоплотился в картошку сам Г.. И если вас от нее пучит, то это, мол, самое оно. Потом на склонах колосится уже кукуруза, но ее побеги пожирают полчища летучих сарацин.

22.50

И главное, все как-то сразу узнают, что фотографии – моих рук дело. Мне кажется, подозрение следствия вызывает надпись. Ну, там. Королю Г. на теперь уже точно вечную память от кузена его Оси. Он же Гоша. Он же Гога.
Что? Думаете, я желал ему смерти? Вот уж дудки-барабаны-симфонический оркестр.
А человек в новостях от праведного гнева чуть не вываливается ко мне из телевизора. Клеймит про танцы на костях и все такое. Но, громче всех возмущается Фома Шниперсон. То есть, возмущается он там у себя, а слышно нам все здесь. Какое кощунство – фотографировать неживого человека в гробу!

И еще червяком. Земляным червяком.

Семья отрекается от меня в прямом эфире. В программе «Вы – отреченец». Бацилла. Малышка Мария Стюарт. Матушка предлагает отправить меня в весьма поучительный круиз, привязав к кораблям, которые идут в разные стороны.
Аграфена Филипповна бабушка моя и семьи родоначальница. Как узнает, так и скончалась сразу. Скоропостижно на 84ом году жизни. Пройдя боевой путь с 31ой конной армией. А ведь она прожила яркую, нелегкую, но полезную для всех, кто ее окружал, жизнь. Ну, всем угодила Аграфена Филипповна. Память о ней светла. Но вот кто даст 50 тысяч за ее фото? 50 тысяч. Это вам не гирьками письку оттягивать.
Дядя дон Вито делает мне по поводу этих тысяч такое предложение, что я подумываю о немедленной Зимбабве. А дядины прихвостни носятся за мной по всему Херсону.
 
Один хрен – номер раскупают. Перед киосками баррикады. Летят самолеты. Танки горят. И мужичок какой-то. С кепкой и на броневике. Энергичные призывы к штурму. Мосты. Телефон. Телеграф. Газеты. Журналы.
Название журнала не помню. Помню название статьи. «Ждать или улыбаться». Хотя Г. не улыбается, а лежит в гробу. Его лицо крупным планом не сходит с экранов два дня. И за это время он даже не перевернулся.
Знаете, такая досада в душе. Хочется воскликнуть. Хулиганы! Или там, какие ваши доказательства? И тут же страх. Предчувствия. Ночь. Фонари. Склоны Наклонной Горы. Ведь поймают же. Собственно, вот-вот схватят.
А тут еще тень отца. Пугает меня как-то совсем не по-датски. Ругается. Мать твою, говорит. При чем, говорит, не только я, но и мой брат. Ну, в смысле твой Дядя Вито. Неудивительно, конечно. С его то мымрой. К тому же смотри, как теперь под ним все ходят. Так раньше подо мной ходили.
А чтобы я не стоял у него на пути, подсовывает мне родной брат-кровинушка колбасу кровяную второй свежести. А ты ведь знаешь, как я люблю колбасу.

Такое вот отравление с контрольным размазыванием по стене.

То есть ты же знаешь, как он это обычно. Чисто деловое предложение. Целый грузовик колбасы. Такой грузовик может размазать по стене кого угодно. И типа того, что, мол «прего», «мабене». И вот он я теперь. Весь перед тобой, бывший инспектор ГИБДД – жертва собственной слабости. Объелся, ударился о стену и обернулся мертвым. И все. Шляюсь тенью себя самого по Наклонной. Глянь, бледный какой! А у тебя как дела? Как сам?
Пообщались. Выяснилось что смерть это пустяки. Хотя и дело в целом уже не житейское. Главное одеться потеплее.
Тень отца исчезает в дыму. А дым от огромной корзины свежеиспеченных пирожков с мясом. Прикорми зверя. И я оглядываюсь в поисках. Но вокруг только лес. Темно. И лишь что-то вислоухое мелькает впереди.
Милый кролик, как же я рад! Тьфу, ****ь. Он с дюраселью за спиной, а значит – надо спешить. Но если слишком долго нестись за белым кроликом, можно оказаться в цилиндре пошлейшего иллюзиониста. Вас хватают за уши и тянут на свет. А свет из телевизора. Я в телевизоре. Сыграем в ящик? Аплодисменты.
Громкая музыка и танцовщицы в перьях. Все ведут себя как-то странно. Молодой человек, красивый, как потенциальный апостол, приближается ко мне. Явно волнуется и от этого еще прекрасней. Рядом теледива Анорекса с микрофоном. Та еще сука. Зато известный блоггер, а значит намерения у нее сугубо блогие. И сама она тоже весьма сугуба. Кстати, тоже волнуется, не стечет ли с нее тушь. Ждет, что же дальше. Волнуются уже все. У кого-то даже кворум и его спешно выносят.
Все ждут. Ассистент режиссера с топором. Выпускает из рук, но топор и не думает падать.
А лицо молодого апостола уже рядом с моим. И он целует меня в щеку. Бурные аплодисменты. Крики ура.
Теледива объявляет, мол, по правилам телешоу, мы только друзья и выбрал апостол, увы, не меня. Но я то чувствую, что нет - как раз меня.
Единственно, почему не в губы? Губы? Что ж. Я тебя поцелую. Потом. Если захочешь.
Грохот в студии. Топор проламывает паркет и летит в подвал.
Ну что же. С вами «Поцелуй На Вынос Тела». Мы уходим на рекламу. Во время которой. Омон. Вопли и дубинки. Допросы. Меня тащат на другой канал. К прокурору. Наручники и железная клетка.
А у прокурора голова после вчерашнего. Болит за все будущее человечества. Лоб забинтован, а ноги в тазике с водой. У публики в зале понимающий вздох.
И прокурор, мол, ну что будем говорить, или в несознанку играть? А сам говорит то с трудом. Сквозь зубы.
Про то, что сею смуту. И про беспорядки на улицах. Баррикады и киоски союзпечати, которые общественность берет штурмом. Про мужичок-броневичок и про не колосятся колосья. Да что колосья! Владыка расстроен. А фото твое. И фамилия твое Освальд.
И вообще как ты выбрался сухим из пруда в Вишневом Саду? Ты что ходишь по воде? А охранников шестью хлебами? Это были хотя бы бутерброды?
И вообще признайся – твое фото – подделка. Наш горячо любимый король Г. не умер. Бессмертная фраза сделала его бессменным. Так что, наверняка, он просто порвал с миром и ушел в женский монастырь. Или в Интернет. В крайнем случае – в мавзолей. А вокруг него и мимо – шествуют важно в спокойствии чином танки, ракетницы и демонстранты с шарами. На меньшее мы не согласны.
Ну, будь же ласков. Скажи.
Ты ж понимаешь. Кому теперь кричать «гавно, бля?». Ведь до великого Г. все было бессмысленно. Вот я. Бессмысленно родился. Так же поступал на юридический. Да, что юридический, ты на мою жену посмотри! Дорогая!? Ты там это. Разогревай!
Так что давай. Смотри вон и газеты. Это все, по меньшей мере это нечестно, а по большой степени – несправедливо. Такая справедливость должна быть устранена.
Я молча протягиваю прокурору упаковку баралгина. И надо сказать помогло. А ведь до этого даже рассол не брал.

Торжественно хором: БА-РАЛ-ГИН!
 
И во время рекламы прокурор уже вполне себе бодро. Мол, только между нами. Фотографии то отличные. Талантливо. Ту, где король Г. в гробу вертикально, я вообще себе на стену в ванную комнату. Сказав это, он делает паузу. И вдруг начинает яростно ранжировать у всех на виду. Увлекается.
В дверях же его жена. В том, смысле, что хватит, Понтя, пора ужинать. Оглянись. Чай вокруг тебя. И кофе.
Жену снимают камерой сверху, но почему-то все равно видно, что она без трусов.

Я смотрю, а в студии вместо публики (даже в нее нарядившись) сидит народ и увлеченно присутствует. На голове у народа чепец и слюнявчики. Телевизор множит нас и переносит через жижу в каждый дом и двор. И если, скажем, из телевизора выглянуть. Высунуть голову и оглядеться. Там ровно то же самое. Но наоборот. Чепчики и все остальное. Огромные, закутанные во взрослое с рюшечками младенцы. Лупают глазами и трясут пультом.

- Народ, а народ. А вот скажи, а чего у тебя такие большие уши?
- Чтобы засовывать туда шланги от телевизора. Имеющий уши да услышит. Девятичасовые новости.
- Народ, а народ. А глаза то пошто такие? Откуда эта неискренняя фасеточность?
- На будущее. Для телевидения высокой четкости видения.
- А зубы то чего такие огромные?

На этом обмен любезностями заканчивается. И вот я, значит вишу. Комары, бля. Жарко. Народ камешками кидается. Ты прости уж их, Г. Ибо эта. Как его. Аз. Буки. Веди. Не ведают они. И такая личная неприязнь к потерпевшему, что вон пирожки до сих пор в корзинке черствеют.
 
23.15

Позднее фото короля Г. в гробу найдут еще у пятерых членов семьи. Включая почившую бабушку мою и семьи родоначальницу Аграфену Филипповну. На ее фото король Г. стоит в гробу раком. С кляпом во рту на фоне бойцов 31ой конной армии. И надпись про то, что я любил коней, а они меня тоже. Фанаты ЦСКА в восторге. Но это слишком смело. И вообще моя композиция более удачна. Это называется – родится с камерой-обскурой в руках. Или вместо сердца. Пустая черная коробка. И максимум что там можно найти, так это бедную и продрогшую кошку Шредингера. Это называется…
А может и не называется. Фольклор – не мое. Мое – фото. А мое фото… Ну, короче.
Их фотографии обнаружат намного позже. Когда страсти уже улягутся, почистят зубы порошком и такой же нитью. Заснут вечным сном. Под грохот очередной войны с очередным Гондурасом.
Гребаный чилаут и ритмические технические волынки разносят камни в песок. И музыка, как река. С кислотными бреговичами. Хор. Несколько раз по ошибке краснознаменный.
И заставки новых шоу имени великого короля Г. Когда в студию входит чудо-баба Анорекса и долго блюет в унитаз. Под крики и улюлюканье. А есть еще соучастники. Они потом к этому унитазу в мешках наперегонки. Блевтину вылавливают. И угадывают, кто быстрее. По цвету, запаху, консистенции. Концентрации и лизнув языком. Блюдо какой кухни и какого ресторана, Анорекса глотала перед съемками. И названия текут и выблевываются одно за другим. Их на полу в студии уже целая куча. А значит звать им спозаранку еще одну мексиканку.
Ресторан «Левадия». «Крокус». «Кинь грусть». Только не в меня.
У победителя - Торжественное Гавно На Лопате.

Ну, а пока только листья. Между серыми стволами деревьев. Над высохшей травой. И секьюрити. Тычет мне под ребра копьем. Ну, что же - изображаю жертву.
Зрители остаются довольны. Их животы полны хлеба, он переваривается в желудках, расползается по кишечнику, лабиринт в поисках жопы. В руках кружки с пивом, в глазах соответствующие зрелища.
А ведь в нашем олимпийском забеге с деревяшками на спинах я пришел первым. Победил. У меня теперь и венок и своя группа поддержки.
А дальше, как и предупреждали. Боль. Жажда. Бред. Джордано Бруно. Он идет с четырьмя долларами в кармане. За пластинкой для матушки. И вдруг понимает, что она вертится. Тридцать три оборота. Потом переворачиваешь и по новой.
Нет, ну что за ересь эти сказки! Но не каждая ведь из них (какую не возьми) про тридцать три оборота. На самом деле есть и двадцать четыре! И вообще вам надлежит говорить только да-да, нет-нет. На худой конец – да, да, нет, да! Все остальное от лукавого. Демоны! Из ДЭЗа! ДЭЗ-демоны! Это уже архиепископ Всяко-Свято-Троицкий.
Подробности выясняют, как положено. Под пытками. Идут на компромисс, а он в ужасе. Действительно и в самом деле. Ровно тридцать два зуба. Скрепляют Джордано Бруно новомодной металлической пластиной. А как выясняют, так сразу все вместе на природу. На шашлыки. Гуляют, наслаждаются. И только мясо у Бруно жестковато. Но если с кетчупом, да с лучком.
И все-таки она вертится. Хорошо вертится. Колбаска на вертеле. Брунятина.

УФ. Что-то я здесь допоздна затусовался. Оклематься не получилось. Хорошо хоть очухался.
Вокруг красота из заката, горы и поля под горой. И перелетные птицы. С креста на крест (в смысле, я же не один зависаю). Клевать не клюют, но обсирают достаточно. А мы висим над пропастью. И рожь вся от солнца мертвая. Да и мы уже.
Играет виолончель. Та, самая. Из Гондураса. Ищут виолончелиста. Вопли и факелы. Коламбия. Виолончелиста пытаются прямо на виолончели распять. На шестой раз получается. Привязывают струнами. В руки вбивают колки. Ну, не любит народ классику. Им бы еще автора.
А на небе уже звезды. И одна самая яркая. И кажется мне, что сам Г. смотрит на все это сверху. А может это все от того, что какой-то тип все время нервно подглядывает за мной из-за кустов. Под утро, когда закроется последний клуб, и грохочут только трамваи , он осторожно снимет меня. Только я к этому время буду уже ну совсем мертв.
Ужасная смерть.
А я как-то не готов. Надежда собирает вещи. Никак не может закрыть до верху забитый чемодан. Прыгает на нем. Валится с кровати и головой о батарею.

Ну и что? Сначала Ад, а там одна пустота. Перед экранами сидят люди и смотрят техническую заставку. В чистилище у ангелов только и разговоров, что про посмертное издание хитов Г. Двести пятьдесят килобит в секунду. Я нажимаю кнопку лифта.
А сам Г. хмур и расстроен. В каждом глазу по черной дыре. И они сосут звезды с небосклона. Одну за другой.
Вокруг никого. Только Аграфена Филипповна строит удивленных ангелов в шеренгу по двенадцать. Ну, что же. Женщине можно многое позволить. А за боевой путь с конной армией вообще все простить.
И так все торжественно. И сам Г. вылитый Оливер Кромвель. Склоняется над моей кроватью. А я весь в слезах и подушках. Смотрю Тиму в Рот. Он кивает мне головой и отправляется в белые облака, производства централ партнершип.
И на первом же облаке хочется написать «Ося и Г. здесь были», но вместо этого я бросаюсь в погоню. Что называется, лови момент и нюхай. Несусь следом за Г. и ору. Кричу про Херсон и вас не слышно. Про Гавно, бля. Кричу, алле, гараж и спасите Конкорд. Привлекаю внимание.
В том смысле, что со мной то все ясно. По мне никаких вопросов. Но она, пластинка, таки вертится, так? Играет глупая музыка. А зачем? Для чего, собственно? Каков план?
И вот еще что – У Сатурна семь колец и сорок восемь спутников. Спрашивается, на хрена?
Перехожу на древне-арамейский. Картавлю. Но ничего не помогает.
Глупые вопросы. И сам я, как Чернышевский. Только лысый. Рыжий и конопатый. Руки в сельскохозяйственных мозолях. Дед мог бы гордиться. А вот и он, кстати. Надо же так зарасти. Здрасти.
 
Пока махал ему рукой. Стыдно сказать - в трех облаках заблудился. Запыхался. Но упорно бегу вперед и дальше, пытаясь докричать это недостижимое Г. По равнинам и по взгорьям. Сначала один. Потом образовывается подруга. Как-то незаметно, можно сказать, на бегу, заводятся дети. Хорошо помню первую ссору. Помню хорошо, а вышло не очень. Но как бы то ни было. Мы плодимся и размножаемся. Стараемся изо всех сил. От души и спустя рукава. Как можем. Но все ж таки… Но… Но… 0… 0… 01… 0101…010101100…

Программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта. Попробуйте еще раз.

24.10.07

Меня зовут Освальд. Все, кому не лень. Зовут, как правило, по нескольку раз, поскольку слуха нет с самого детства.
Зато есть мечта стать моряком. Отдавать швартовый. Мне не жалко. Правда, вот кровати здесь привинчены к полу. И матрасы такие, что руки на уровне потолка, а жопа на уровне пола. То есть все на уровне.
Но, как только взорвется мой телевизор. Как только грянет гром. И придет паук. Я сразу найду близлежащее судно (вон их тут сколько). Свяжу судьбу с морем. В серьезный морской узел. Вроде как нате на лопате. И будь, что будет.
А будет серьезное кораблекрушение и крайне необитаемый остров. Одиночество? Ну, да. Есть такое слово. Но зато это будет мой остров. И потом, разве кто-то отменял Пятницу?
Конечно, найдутся придурки, которые однажды высадятся на моем острове. С гиканьем и стрельбой из пистолетов. Несколько лодок отпочкуются от фрегата. А потом уже и лодки брошены в прибрежной пене. По колено в воде, вонючие и чумазые персонажи вроде Жэки Дятла или вообще какого Баклана. У них будет с собой все, включая сундук мертвеца. И поди потом докажи, что ты не Бен Ганн.
Впрочем, я только этим по жизни и занимаюсь.

Титры.
















25. кадр
СAST
(In order of appearance)
 
Станционный смотритель
Бульдог Брундуляк
Исаак Ньютон
Телевизор
Владыка
Фрэнсис Скотт Кей Фитцжеральд
Чебурашка
Волхвы с пивом
Матушка Пелагея
Имбецил
Доктор Лектор
Бухгалтер ****овской больницы
Бедная Лиза
Профессор Хореев
Маленький Г.
Винсент Ван Гог
Дядя Дон Вито
Мастера Ивановы
Молодой Г.
Фома Шниперсон
Владимир Красно Солнышко
Менделеев
Страшная Ключница
Джон Сильвер
Вещий Олег
Освальд
Павел Иванович Чичиков
Мексиканка Елена Спозаранку
Дольча
Веселый Фельдшер
Король Г.
Председатель колхоза
Кузькина Мать
Адольф Гитлер
Прапор
Краснозадый Соня
Инопланетянин из мультфильма
Фрэнк Синатра
Агрофена Филипповна
Протопоп
Товарищ Светлов
Спасшийся молдаванин
Иисус Христос
Ворона с сыром
Лиса без сыра
Герцен
Декабристы
Эммануил Кант
Раскрасневшаяся барышня
Персонаж в ресторане
Горбатый садовник
Матушка Освальда
Капитан ГИБДД из Кунцево
Отец Освальда
Басё
Прадедушка Освальда
Дедушка Освальда
Мертвый гондурас
Царетелли
Бородатый старикан
Доктор (падла врач)
Девушка на вечеринке
Её бойфренд гондурас
Капитан Дятел
Василий Чкалов
Матросов
Венецианов
Командир тридевятой роты
Генерал
Спецназовец-театрал
Адам
Вшивая сука – мисс Мира
Хозяин Сада
Леди Бацилла
Звягинцев
Мигель де Сервантес
Братья Люмьер
Боксер-супертяж
Сценарист «Лабиринта Гавна»
Иаков
Рахиль
Отец Рахиль
Сестра Рахиль
Служанка
Младенец-захерсонец
Младенец-гондурас
Режиссер «Лабиринта Гавна»
Мария Стюарт
Слонопотам
Доктор Спирамидон
Дон Кихот Ломанческий
Расинат
Дульсинея Тобольская
Иосиф Кобзон
Тамерлан
Ребята из Гинесса
Злобный карлик «Биг-Бон»
Катерина
Полиграф Полиграфович Шариков
Кактус
Группа «Жуки»
Франкенштейн
Нона Жануария
Ной
Жена Ноя, Зина
Федор Конюхов
Сучка Жучка
Майкл Джексон
Николас Кейдж
Лариска Крофт
Группа «Губы скривило, позвоночник скрутило…»
Панацея
Поэт Субботников
Сыщики
Кондратий
Джордано Бруно
Языкастый редактор
Кися Воробьянинов
Человек в новостях
Мужичок-броневичок
Тень отца Освальда
Белый кролик
Потенциальный апостол
Теледива Анорекса
Прокурор
Жена прокурора
Секьюрити с копьем
Архиепископ Всяко-Свято-Троицкий
Виолончелист
Какой-то тип
Надежда
Г. на небесах
Баклан

ХИЛЫЕ БОНУСЫ

ПРАВИЛА ЖИЗНИ КОРОЛЯ Г. СО СЛОВ ЕГО БЛИЗКОГО ОСВАЛЬДА. Я СКАЗАЛ.

Фотография лица Г. Очень крупно до волосин в ноздрях.

Если бы я был художником, меня бы звали Эль-Гэко.

Мне не нравятся эти попытки сделать из меня полубога. Вообще не люблю, когда останавливаются на пол пути.

Невозможно смотреть на женщину с вожделением, если ты с нею буквально только что. Прелюбодействовал на диване своем. И вообще главное это вера. Вера в то, что хотя бы у одной случится (и будет) поперек.

Когда эта четверка Жуков появилась у нас в Херсоне, их встретил ОМОН. Но у Жуков с собой было столько ливерной колбасы. Ливер пулями разошелся по стройным рядам. Манчестерами. Самолетами. Пароходами, ли везли они этот Ливер, я не знаю. Но Жуки орали «говно» на три голоса. Мое говно и на три голоса, представляешь? А мое гавно это ведь мое гавно, понимаешь? Но это была революция. А революцию у нас любят.

Гондурас. Вот где было по настоящему страшно. Только представьте, орешь этим гондурасцам - хай, ребята, ферштейн? А эти звери, они же ни слова по-человечески. Тупые и только что с дерева.


Я благодарен своим поклонникам. Знать, что ты являешься причиной опорожнения желудков миллионов человек, такое счастье я бы не променял ни на что, кроме жуткого необъяснимого самоубийства в номере гостиницы «Красная Заря» в августе 1977 года.

Большинство идей приходит на толчке. Хоть не слезай с него. Или просто процесс похож? И вообще, настоящие идеи они не приходят. Они выходят.

Записал (хотя его никто не просил) Юрий Бридун

Г.2. PREVIEW. ЛЕГЕНДЫ О ЖИЗНИ Г. ПОСЛЕ МНИМОЙ СМЕРТИ

Сейчас его адрес не дом и не улица. Он прогрессивно живет в Интернете. И только, иногда ходит в туалет и пьет кофе.

Превращается в золотого осла и подглядывает за мерзостями человеческой жизни. Особенно за теми мерзостями, у которых третий размер сисек.

Ваши предложения?

ФИНАЛЬНОЕ ЧЕТВЕРОСТИШЬЕ
А где-то в Кентукки луна голубая
Она зависает над крышей сарая
Не надо, не надо мне этого рая
Пусть, где-то в Кентукки луна голубая.