Матвейка

Мы с Матвейкой сидим на полу деревенской церкви и пьем одеколон. Это грех, но мы именно этого греха почему-то не чувствуем. В смысле, что пьем в церкви… Настроение у обоих поганое – поганее не бывает. Одеколон «Фаворит» дороже коньяка, но когда сухой закон, тогда это как-то воспринимается само собой. И денег нам не жалко, и настроение плохое не из-за них. Одеколон разливаем глотковыми дозами. Гадость, конечно, страшная, но все равно пьем. Противно. Закусываем сахаром из рыжего кулька. Впрочем, одеколон больше ничем и не закусишь.
- Что ты, паря, понимаешь? То ли хорошо это, что ты не понимаешь, то ли плохо… - бурчит Матвей, - Однако ты ведь здешний и должон, стало быть, хоть немножко понимать…
Матвейка – рыжий мужик лет сорока пяти. Он коми, с русской фамилией Жеребцов. Наверно, он потому и думает, что я его не понимаю – я украинец, а беда Матвейкина слишком уж местная. Он думает, что я не понимаю, а я понимаю, потому что у нас настроение одинаково поганое. Но не буду я ему ничего говорить. Глупо. Говорить – значит, доказывать, а что уж тут доказывать, когда мы оба, как черти, по-турецки сидим на полу церкви и жрем одеколон.
Матвейка из леса вышел. Полтора месяца промышлял-охотничал, в деревне не был. Далеко ходил, говорит, что между Ухтой и Коином был.
Я у него не спрашиваю, как промышлял: губы узкие, глаза, обычно голубые, сейчас пепельные – злой Матвейка. Плохо в тайге. Пусто.
Матвейка долго молчит. Я тоже. От слов тошнее, чем от одеколона.
Матвейка сирота. У него тайгу отняли, водку «сухим законом» отняли, церковь, в которой сидим тоже отняли. И сказали: возьми Матвейка, телевизор и бригадный или ещё какой-нибудь подряд. А можно в совхоз скотником. И матвейкина беда, что никто из мужиков его рода всерьез к хозяйству приучен не был. Охотились, зимогорили да лыко на пестеря драли, а коровы и овцы – это бабам.
Москва как-то умно говорит – «зона авантюрного земледелия», а мужики просто знали, что хлебушко здесь не родит и не кормит. Здесь, на Севере, соболь – хлеб, куница – хлеб… И хлеб, и ситец, и свинец.Так было у мужиков Матвейкиного рода. А Матвейка теперь сирота. Подряд он брать не захотел и в совхоз не пошел. Отсидел два года за спрятанную отцовскую винтовку. Кирпичи в колонии делать научился, два зуба потерял.
… В голый проем церковного окошка видны керки на окраине деревни, далеко за околицей потемневшие октябрьские стога и черный клин лесочка у кладбища.
- Пошли, Матвейка, на кладбище, - говорю я ему, - Неудобно одеколон в церкви-то…
- Это уже не церковь, - тускло говорит Матвейка. Он обводит взглядом стены и останавливается на мне, - Как ты думаешь, почему здесь после… погрома… Почему здесь в этом году голуби не живут?
- Дух ушел.
- Я тоже так думаю, - одними губами говорит Матвейка и снова гулькает одеколон в стакан.
Честно говоря, я и не заметил, что в этом году не кружат птицы над куполом храма. Жалко – дух ушел. Значит, все эти годы, пока я рос у бабушки, пока мы рыбачили и дрались, влюблялись и хоронили наших стариков – все эти годы церковь ещё живою смотрела на нас. Она единила нас ещё живым духом, а не просто памятью. И в непогоду прятала птиц…
- Не пойдем на кладбище, - говорит Матвейка и противно, смотреть невозможно, выхлестывает «фаворитную» жидкость.
- Жена ругать будет. Пьяный придешь…
- Да. Она обидится.
За черной осенней рекой садится солнце. Но мы, до ужаса грамотные, понимаем, что это не солнце уходит за горизонт, а мы с нашей землей повернулись спиной к солнцу. Другим полушарием…
Нам становится ещё тоскливее. И от одеколона, и от «полушария», и от холодного ветра в алтаре, и от теплого стакана в руке.
- Не пойдем на кладбище, - говорит мне Матвейка, и я уже чувствую, что он сейчас заплачет, _ Не пойдем мы с тобой, паря, на кладбище. Там я становлюсь завистливым…
Он уставился поголубевшими до сини глазами в лиственичные плахи пола. Таких больших лиственниц Матвей в тайге никогда не видел.
Он молча плачет. Слезы катятся по его смуглой заросшей щеке, а мне кажется, что зря мы не пошли на кладбище. Солнце скрылось. Оно зря не скрывается. На душе у меня холодно и пока зло.
Матвейка плачет. Я молча стою. И мне просто зло и муторно. Видно, время моё ещё не пришло…



(Рассказ был написан в 1990 году. Через шесть лет прототип Матвейки, был в городе по делам ,сильно выпил. Его сильно избили хулиганы. Он даже не смог подняться. Так и замерз во дворе среди многолюдных домов. Обнаружил его случайный таксист, разворачивавший машину в полумраке двора…).