Часть 1, гл. 5. Недочеловеки. С. А. Грюнберг

Глава 5.


Секретарша гауптштурмфюрера



1.


Сегодня воскресенье, день отдыха. На работу не гонят. Пусть, как всегда, в пять часов утра раздаётся гонг, но можно принять дневную порцию хлеба, лёжа в постели, поблагодарить дневального кивком головы, как в прежней жизни благодарили подававшего на стол официанта.
Была ли она, эта «прежняя жизнь»? А может быть, её и не было?
Есть такие, которые грезят: «Ты знаешь, что я ел когда-то? Я ел песочный торт! Ты знаешь, что такое песочный торт? Ты себе это представляешь? Какой вкус, какой аромат!»
«У меня была жена...» Он её мысленно раздевает.. . «У неё были руки, плечи, грудь! Ты никогда таких грудей не видел... А я мог на них голову класть, её груди меня поднимали и опускали, как морские волны...»
Кто не был в концлагере, не знает, как можно наслаждаться покоем. Вероятно, так наслаждается человек смертью, умирая после мучительной болезни. Покой – это сказка! Покой – преддверие рая!
Индусы этот покой знают, они его называют нирваной.
Когда это было? Давно это было, может быть никогда.
Но Яша и Пашка, пренебрегая покоем, ушли каждый спозаранку из своего барака в прачечную. Там их ждал Руди.
Руди читает вслух. Паша мало что понимает из того, что читает Руди. Слова до него доходят сквозь грохот прибоя собственных мыслей. Ведь на них троих лежит ответственность за жизнь и смерть товарищей! Жизнь и смерть! Как будто в этом только дело! Они пишут историю, От них зависит, какой оборот она примет. Ибо жизнь лагеря – это жизнь вообще, с разницей только в количестве. И история лагеря – это история человечества на « данном отрезке времени». Где он эти слова слышал? На каком-нибудь докладе? Или вычитал в газете? Ужас, что кто-нибудь мог написать такое! Как будто время можно резать ан части, как мануфактуру для костюма! Или отделить лагерь от того, что делается в мире! Правда, условия здесь другие, особые. И людей как будто отделили, заперли, требуют от них. чтобы они превратились в роботов, нет, не требуют, а заставляют быть роботами. Но нельзя у людей отбирать всё людское, нельзя их втискивать в рамки придуманных правил, законов, постановлений. Человек, у которого отняли всё людское, всё же остаётся человеком, как капля. Как бы её ни делили, она всё равно будет принимать форму капли. Жизнь нельзя делить, человека нельзя отделять от человека.
Руди читает: «Вальдемар с наслаждением вдыхал пряный аромат полей. Старый эргофбауэр протянул руку с чубкуом и, обведя им луга, лас. чернеющий вдали, и покрытые яркой черепицей постройки, сказал:
- Когда я уйду на покой, мне отрадно будет знать, что всё хозяйство ещё при моей жизни перешло в руки законного моего наследника, в твои руки, Вальди...»
...Руди поднял глаза. Несколько прачек, которые, несмотря на воскресный день, остались в прачечной, чтобы постирать бельё для состоятельных заключённых и эсэсовского начальства, ушли развешивать его во двор.
- Я вас позвал, - сказал Руди, - чтобы обсудить сложившееся положение. На днях меня вызвал Грубер и спросил, сколько человек не евреев работают в прачечной и сколько нужно, чтобы укомплектовать обе смены одними евреями. Я узнавал: предстоит отправка военнопленных русских и поляков, Чехов уже вывезли вглубь Германии. Русские стоят у Жешова и Тарнова. немцы опасаются, как бы с приближением фронта не вспыхнуло восстание русских военнопленных и бывших военнослужащих польской армии. В лагере предполагается оставить, кроме евреев, обречённых на смерть, только немцев в качестве старост, капо и административного персонала. Так что тебе, Пашка, предстоит отправка, вероятно, в Бухенвальд. Ну, там много твоих.
Пашка стал с силой выжимать бельё и, выжав его окончательно, просил обратно в корыто с мыльной водой.
- Всё начинать сначала!..
- Почему? – спросил Руди. – Я ведь остаюсь, и Яша останется.
- Я не об этом... другую тройку можно создать, но организация наша охватывает всех, кто хочет бороться. Без различия национальностей. И нацелили мы её на вооружённое восстание.
- В том-то и дело! – воскликнул Руди, как показалось Пашке, с радостной интонацией.
- Я думаю, - сказал Пашка, - что установка должна оставаться прежней, - он посмотрел на Яшу. Яша низко склонил свою голову над корытом.
- Не надо фантазировать! – возразил Руди. – Мы находимся как бы в осаждённой крепости. Сюда стянута эсэсовская дивизия «Викинг». Неизвестно для чего. То ли, чтобы после пополнения быть снова брошенной на фронт, то ли для участия в уничтожении заключённых... Какими силами ты будешь бороться против отборных частей, вооружённых наилучшей техникой? Неужели эти маккабейцы, которые останутся здесь, способны на что-нибудь другое, кроме рассуждений о том, что делать, когда ничего нельзя сделать?
- В Варшавском гетто они были способны поднять восстание! – воскликнул Яша, как будто от боли.
- Там были одни польские евреи. А здесь кроме польских есть ещё чехословацкие, немецкие, французские, голландские и ещё не знаю, какие евреи. Это не народ, а интернациональный сброд! Как будто ты не знаешь, Яша, как они между собой грызутся! И с ними ты хоч...
Он оборвал себя на полуслове. Дверь в прачечную открылась. В дверях показался пожилой заключённый с тоненькой нафабренной ниточкой усов и цветным платком, обвязанным вокруг шеи.
- Я хотел бы дать постирать бельё за плату.
- А ты не хочешь получить коленкой в мягкое место, бесплатно? – спросил его издевательски Руди. Он, как будто только что прервал чтение.
«...Они повернули обратно, - читал Руди. – Вальдемар, сам не зная посему, ускорил шаг, так что отец еле поспевал за ним. Вот и сложенная из неотёсанных камней ограда вокруг двора, вот сама усадьба с крыльцом, к которому ведёт обсаженная липами тенистая дорога...»
Руди продолжал чтение. Валентин, ибо вошедший был именно он, деликатно кашлянул в кулак.
- Ты всё ещё здесь?
- Вот вы читаете всякие романы, а в Швеции издали книгу про наш лагерь.
- Знаешь что, проваливай! А то мы тебе тут такую Швецию пропишем!..
Валентин исчез, как тень Гамлета.—Тоже политическая личность! – возмущался Руди. – И с такими ты хочешь поднять вооружённое восстание?
- А что ты предлагаешь? – Яша всё ещё не поднимал глаз от корыта.
- Для чего мы готовили автотранспорт? – спросил Руди, обращаясь к Паше. – Директива, которую мы давали, остаётся в силе, её нужно только переадресовать. Пашка скажет, кто из команды авторемонтного завода может после его отъезда продолжать работу, руководить саботажем по переоборудованию машин на газогенераторы. Пусть они расходуют побольше бензина, которого им не хватает, несмотря на БУНА и их большую химию. А лучшие машины следует оставлять, как они есть, с бензиновым мотором. На них мы вывезем из лагеря наши кадры. Пусть они догоняют нас на машинах, работающих на чурках!
- Значит, ты предлагаешь вместо восстания организовать побег! Так это надо понимать?
- Это единственное, что мы можем сделать.
- А ты забыл, что случилось после побега поляков в прошлом году? Каждого десятого из бараков, в которых они жили, расстреляли.
- Без жертв нельзя.
- Но пусть другие жертвуют собой, но не ты...
- Ты думаешь, меньший риск бежать, чем остаться?
- Кого же можно и прихватить?
- Это – как вы решите. Человек десять, двенадцать можно. Это реально. Теперь часто бывают налёты авиации. Воспользоваться суматохой и драпануть. Куда? В Бескиды. Там можно к партизанам присоединится. До лесистых отрогов на машине, а дальше пешком. Золотишка прихватить, ручное оружие. В эсэсовскую форму одеться.
- А женщины?
- В женском лагере тоже есть наши товарищи.
- Если успеем... Я не возражаю, если ты себе хорошенькую деваху, пусть даже евреечку подберёшь, - Руди пытался шуткой обезоружить Яшу.
- Деваху! Нет, это мне не нравится! А ты знаешь, что эти самые девахи, которые со снарядного завода «Крупп-Унион» в лифчиках центнера два взрывчатки в лагерь принесли?!
Яша запнулся. Он виновато посмотрел на Пашку.
- А что они намерены со взрывчаткой делать? – спросил Руди.
- Наверно будут себе ею зубы чистить.
- Почему я об этом ничего не знал?
- Потому, что ты не старался с «девахами» контакт наладить.
- А ты старался?
- Да.
- Посмотрите на него! – передразнивая Яшу, с раздражением бросил Руди.
- Я не понимаю, - сказал Пашка, - о чём спор, вообще, зачем спорить. Если сведения Руди правильны, то не нам принимать решения. Будет другая тройка, она решит.
- Это дело на самотёк пускать нельзя, - возразил Руди. – Тройка наша останется, только вместо Пашки придётся кооптировать другого товарища. Пусть Пашка сам кажет, кого он вместо себя в тройку прочит. Только не русского и не поляка, а немца. В крайнем случае необязательно коммуниста.
- Почему такое «не обязательно»?
- Потому что не всегда и не во всех случаях можно найти коммунистов для руководства. Мы все трое были до лагеря коммунистами, правда, Пашка только кандидатом партии. Мы составили ядро, и это ядро надо сохранить.
- Нас пятёрками выбирали? Выбирали. Так пусть те, кто останется, и выбирают новую тройку пятёрками.
- Ещё не хватало, чтобы здесь выборы в парламент устраивать!
Позже Руди не мог вспомнить, сказал ли Яша что-нибудь или сразу же опустился на колени. Стоя на четвереньках, он стал мотать головой. Руди опустил книгу, Пашка подхватил Яшу подмышки и пытался поставить его на ноги.
- Не надо, - прошипел он сквозь зубы.
- Что с тобой?
- ... Двадцать пять... в задницу.
Руди и Пашка остолбенели.
- Почему ты ничего не сказал? Можно было устроить тебя в больницу или дать кое-что эсэсовцу, чтобы он...
- Некогда было... – ответил Яша. – Нет, нет! – сказал он, когда увидел, что Пашка придвигает ему ящик из-под мыла. – Мне бы лечь на живот...
Руди встал у окошечка. Он почему-то всё ещё держал книгу в руке, засунув между страницами указательный палец.
- Это тебе расплата, Яша, за то, что ты стал партизанить в последнее время. Сначала эта история с подменой трупа, потом твои "контакты» с женским лагерем, сам рисковал головой, да ещё и организацию под удар поставил.
- Тогда я тоже партизанил, - отозвался Пашка. – Ключ от шкафчика я доверил товарищу, которого Яша спас.
Лицо Руди налилось кровью, отчего глаза у него стали маленькие и невыразительные.
- Оба вы мне ответите за развал организации!
- Словами дела не сделаешь, - сказал Яша, - и организация нужна для дела, а не для того, чтобы на неё...
Он не успел досказать. как дверь прачечной открылась, и в ней показалась немного сутулая фигура гауптштурмфюрера Губера.
- Внимание! - крикнул Руди и вытянулся в струнку.
Старший «рапортфюрер» рыбьим взглядом своих, без ресниц, широко расставленных глаз обвёл помещение прачечной и остановил его на Руди.
- Что вы здесь делаете?
--Сегодня воскресенье, господин гауптштурмфюрер, товарищам надо было постирать, а я им читал вслух, чтобы не скучно было. Руди протянул Губеру книгу. Тот взял её, перелистал и отдал Руди обратно.
- Хорошая книга! Вайтермахен!
Он прошёлся по прачечной, заглянул в котлы и, поднявшись на мостик, Ушёл, ни на кого не глядя.
- Что ему здесь нужно было? – спросил Яша.
- Это результат наших неорганизованных действий! Начальство что-то пронюхало. За нами следят. Нужно на время прекратить всякое общение.
- И «да здравствует» организация, - не удержался, чтобы не съязвить, Яша, хотя ему было совсем не до шуток...



2.


Молодая женщина в комендатуре! Работает секретаршей Губера?! Что? Заключённая?! Тут что-то не спроста.
Такие замечания сыпались на Гётца, когда он, возвращаясь из комендатуры, первым сообщил эту новость.
Всякая женщина окутана таинственностью, особенно в мужском лагере. Исключение составляют женщины, размещённые во втором этаже второго барака. По утрам они выглядывают полуголые из окон, отыскивая в шеренгах проходящих мимо заключённых тех, с которыми провели ночь. Они распространяют теплоту постели, расточают любовное томление, втуне воображаемое тысячами облачённых в полосатые костюмы мужчин.
- Кто она? Как выглядит? Лицо чуть скуластое, вздёрнутый нос, волос коричневый с золотистым отливом, когда встала и прошла по комнате... ноги длинные, с выделяющимися буграми икр... Что ещё? Наорала на меня, что списки не в порядке. Вероятно, жена или любовница какой-нибудь видной нацистской шишки... Не говорите, бывает. Вот, например, заведующая борделем...
Гётца обступили тесным кольцом.
- Отец француз, циркач, силовой жонглёр, мать померанская крестьянка. Циркач её бросил, она вышла замуж за деревенского плотника. Девочка напоминала ей о её грехопадении, мать её избивала, отчим пытался изнасиловать. Четырнадцати лет девчонка сбежала, пробралась в Берлин, где поступила в прислуги к одной цирковой даме. У циркачки был любовник, видный нацист. Рослая и «налитая» девчонка ему приглянулась, он сделал ей ребёнка, хозяйка её прогнала. Она пошла бы по рукам, если бы не подруги. Те уговорили её вступить в нацистский союз женщин и добиваться через него выплаты алиментов. И всё бы хорошо, если бы Эрна, так звать её, не спуталась с одним восточным рабочим. Отец её ребёнка рад был освободиться от неё, он донёс на Эрну. Восточного рабочего за осквернение арийской расы повесили, её в концлагерь, а ребёнка в сиротский дом отправили. Вот история, которую мне сам блокфюрер рассказал.
 - Раньше она работала на заводе «Крупп-Унион», пока не случилась история со взрывчаткой...
- Однако, - сказал Руди, - ты её, видно, не по формуляру изучал!
Взрыв смеха. Руди с видом победителя оглянулся кругом. В его голове созрел план: Эрна... взрывчатка... Он ещё покажет, кто он!
Его вызвали в комендатуру.
- Да-а? – отозвался на его стук изнутри женский голос. За пишущей машинкой сидела молодая женщина, внешность которой довольно точно описал Гётц.
- Меня вызвал господин гауптштурмфюрер на 10 часов.
- Подождите, скоро десять.
Она посмотрела через плечо на дверь кабинета, эсэсовца там не было.
- Одно мученье с этой стукалкой! – пожаловалась секретарша, перематывая ленту.
- Вы недавно научились печатать на машинке?
- Как видите.
- Вижу и поэтому удивляюсь.
- Чему?
- Что вас взяли на эту работу.
- А у вас от этого что-нибудь убыло?
- Вероятно, вас устроил кто-то из начальства?
- Какой догадливый!
- Начальство даром ничего не делает!
- И я тоже...
- Вы работали на заводе «Крупп-Унион»?
- Работала. А что?
- Вместе с Эрной?
Секретарша внимательно посмотрела на Руди.
- Вы её знаете?
Руди с усмешкой пожал плечами.
- Ах, так! Ну, конечно...
- По этому поводу много говорят.
- По какому поводу?
- По поводу взрывчатки.
- Никакой взрывчатки там не было.
- На снарядном заводе не было взрывчатки?
- Я не так сказала. Просто рассказывают всякие небылицы.
- Вас там, наверно, кто-нибудь заметил и...
Секретарша смерила Руди ироническим взглядом.
 - Я заболела. У меня была флегмона голенного сустава. Меня оперировал доктор фон Вевис.
- Удивительно, что он вас не зарезал.
- Он оперирует, как Бог!
- Может быть, но я не знаю ни одного случая, когда бы его пациентки выживали. Особенно, когда у них были красивые ноги. Для пересадки костей фон Вевис отбирает женщин с красивыми ногами.
- Спасибо за комплемент.
- Я вижу, вы умеете угождать начальству, - Руди решил перейти к фронтальной атаке. – Но вы будете иметь дело с заключёнными. Заключённые могут для вас многое сделать, больше, чем вы думаете, но могут и свинью подложить...
- Мне на это наплевать!
- Как бы вы не просчитались.
- Лагерь научил меня одному. Я подневольное лицо. У кого есть власть надо мной, тому я и подчиняюсь, – она задвигала подбородком и округлила глаза.
- Сегодня власть у одних, завтра у других...
- Тогда я вам слуга.
- Тогда вы нам нужны не будете.
Секретарша кокетливо повела плечами.
- А может быть... всё же...
По коридору послышались шаги. Она стала старательно печатать. Вошёл Губер. Ничего не говоря, он показал Руди на дверь в кабинет. Руди послушно пошёл туда. Губер запер за ним дверь на ключ.
Как только оба исчезли за дверью, секретарша встала. Слева от дверей, ведущих в кабинет Губера, находился врезанный в стену большой шкаф. Возле шкафа к стене был прикреплён реостат. Секретарша осторожно открыла дверцы шкафа. Он был пустой, стенки его были обшиты медными листами, по обеим сторонам свисали прикреплённые к ним наручники.
Шкаф был орудием пыток. Пытка электричеством, не оставляя следов, нередко приводила жертвы к умопомешательству, а иногда и к смерти.
Секретарша вошла в шкаф и приложила ухо к стене. Из кабинета Губера доносился голос гауптштурмфюрера.
- Как ты думаешь жить дальше? – спрашивал Губер.
- Как удастся, господин гауптштурмфюрер, – это был ответ недавнего собеседника секретарши.
- Сколько времени ты в лагере?
- Четыре года.
- Достаточно, чтобы поумнеть.
- Я многое передумал за эти годы.
- Ты интеллигентный человек, Гезельхер. Я смотрел твоё дело. Студент юридического факультета Венского университета. Что тебя угораздило бросить университет и записаться в красные банды Шуцбунда, орудовавших во Флорисдорфе? Какой это должен был быть удар для твоего отца, национально мыслящего человека, ты об этом подумал?
Долго не слышно было ответа. Наконец он прозвучал, глухо и, как показалось секретарше, в сопровождении какого-то скрежета.
- Когда сынки богатых родителей, тупицы и бездари, колют тебя, ехидно намекая, что ты сын стрелочника, хотя мой отец был не стрелочником, а составителем поездов... ищешь товарищей, которые не будут тебя попрекать твоим происхождением...
- В рядах националистической партии тебя бы никто не попрекнул.
- Возможно, если бы вы пришли двумя годами раньше, я бы не вступил в коммунистическую партию.
- Рад это слышать, Гезельхер... Ты помнишь, что я тебе последний раз сказал?
- То, что вы мне тогда предлагали, господин гауптштурмфюрер, исключается. На хромую лошадь не ставят.
- Откуда тебе известно, что она хромая?
- Не надо быть особо проницательным, чтобы это понять.
- А ты знаешь, что мы располагаем тайным оружием, уничтожающим жизнь в радиусе пятнадцати километров?
- Оно настолько тайное, что, боюсь, никогда не станет явным.
- Так... Предположим, ты прав. Ну, и что ты думаешь? Война этим кончится? Нет! Лошадь может околеть, но бега будут продолжаться. Фашизм потерпит урон, но борьба против мирового коммунизма не прекратится, пока будут жить люди с достатком. Для этой борьбы нужен натренированный отряд. Ты по всем статьям подходишь. Решайся!
- Не понимаю, господин гауптштурмфюрер, посему вы так стараетесь меня завербовать?
- Так и быть, Гезельхер, я тебе объясню, в чём дело. У тебя хорошие позывные. Член коммунистической партии, узник фашизма. В условиях, какие могут возникнуть после войны, свидетельство человека с твоей биографией может послужить алиби для причастных к некоторым действиям. Ну, ты сам понимаешь...
- Тогда уместно спросить: что я буду за это иметь?
- Свободное перемещение во второй зоне , участие в распределении посылок Красного креста, свободное посещение девиц, из которых любую можешь зарезервировать для себя, а после роспуска лагеря – деньги, все предпосылки, чтобы жить в своё удовольствие.
- Это значит - продавать своё первородство за чечевичную похлёбку.
- Ну, если ты такую жизнь, о которой мечтают миллионы, чечевичной похлёбкой называешь, так как называть смиренное существование под крышей отчего дома? А что качается твоего первородства, то красные попугаи права на наследство не признают.
 -... Только тебе придётся подписать эту бумажку.



3.


Когда гауптштурмфюрер отсутствовал, в кабинете обыкновенно восседал рыжий эсэсовец. Он читал газету или дрессировал своего пса. Когда пёс не выполнял «урока», эсэсовец бил его арапником. В предчувствии экзекуции фокстерьер прятался под стол секретарши. Эсэсовец извлекал его из укрытия и бил, держа на вытянутой руке перед лицом секретарши. Бывало, она пыталась помешать расправе. Эсэсовец в таких случаях кричал: «Моя собака, что хочу, то с ней и делаю!» Убедившись, что её заступничество приводит эсэсовца в ярость, секретарша приучила себя к хладнокровию. Её кажущееся безразличие настраивало эсэсовца на мирный лад. Он стал реже бить Вистона, как назвал своего фокстерьера, а тот перестал предварительно визжать, а в случае неизбежности наказания притворялся мёртвым.
Однажды во время «урока» вошёл Губер. Он отчитал эсэсовца и велел убрать собаку. Эсэсовец взял Вистона подмышку и унёс на дорогу. Хлопнул выстрел. Секретарша уставилась на заложенный в машинку лист чистой бумаги, она с трудом подавляла дрожь в руках.
- Исполнил приказание! – доложил эсэсовец, уселся на табуретку и принялся стругать принесённую палку из орешника.
Иногда он поучал секретаршу: «Женщина всегда должна подчиняться мужчине. В семье не может быть демократии, потому что, когда муж «за», а жена «против», большинства не образуется. А без большинства демократия, что гор без вершины, - или. – Мы уничтожаем жидов, потому что они начальства не признают».
И ещё одно из его изречений: «Слишком большой ум ни к чему, потому что человек с таким умом замахивается на каждого, кто может быть умнее его. Кто по настоящему умён, тот хранит ум про себя и не показывает его».
Эти рассуждения могли бы показаться смешными, если бы эсэсовец не вкладывал в них глубокого смысла. Он был готов уничтожить каждого, кто усомнится в провозглашённых им истинах. Человек может быть страшен своей ограниченностью, если дать ему власть.
Секретарша боялась эсэсовца. Она никак не могла побороть робость при общении с ним. К счастью, это «общение» ограничивалось тем, что эсэсовец её привозил и отвозил на грузовой машине вместе с картошкой, которую грузили у овощехранилища.
Губер с вечера оставлял секретарше задание на следующий день. Сам он приходил поздно с заплывшими глазами. Молча выслушивал её рапорт. Она старалась не смотреть ему в глаза, но чувствовала его взгляд, лежащий тяжёлой глыбой на её груди.
- Ты обходишь девятый барак, как кошка блюдце с горячей кашей! Почему не вызывала шрайбера?
- Он болен.
- Тогда вызови врача.
Эсэсовец привёл Марка Марковича.
Когда тот увидел секретаршу, он остановился, как вкопанный у дверей и залился краской. Секретарша спокойно отстранила прядь упавших ей на лоб волос. Она не стриглась с тот дня, как её выписали из больницы.
- Что с вашим шрайберм?
Врач не сразу ответил, так что секретарше пришлось повторить вопрос. Марк Маркович словно проснулся, он выпалил, как на экзамене:
- Флегмона нижней части спины, высокая температура.
- А задание?
- Всё готово! – Марк Маркович разложил перед секретаршей старательно разграфлённый и исписанный каллиграфическим почерком лист обёрточной бумаги. Принимая его от Марка Марковича, она слегка дотронулась до его руки. Она не поднимала глаз, в них вспыхнула ласка. Марк Маркович не видел выражения её глаз, но он почувствовал прикосновение её руки, и волна радости захлестнула его сердце.
- С лекарствами как? спросила она тихим голосом.
- Да вот, только пропуска нет.
- Подождите! – сказала она громко. – Я спрошу господина гауптштурмфюрера.
Губер выслушал её с сонным видом.
- Сама понесёшь список. Забывает, что кроме экспериментов с замораживанием людей есть служба.
Губер ненавидел фон Вевиса атавистической ненавистью одного хищного вида хищников к другому.
- Не знаю, чем эта служба кончится для нас всех, но уверен, что для этой глисты она кончится печально! – пробурчал он.
- Глисты умирают вместе с организмом, на котором паразитируют, - заметила секретарша.
«Она положительно не глупа, эта весталка!» Губер получил классическое образование и любил ввёртывать в свою речь латинские и греческие слова, даже целые предложения. «Жалко, что она попорчена. Как сумела эта глиста соблазнить её? Пусть Вевис думает, что я попался на удочку. На самом деле он сидит у меня на крючке. Нужно только доказать, что он исправил формуляр своей любовницы За укрывательство евреев полагается смертная казнь, а когда преступление совершено к тому же членом национал-социалистической партии...»
- Приходите завтра утром со списком. Пропуск будет на проходной. – Секретарша кивнула Марку Марковичу в знак прощания. А, когда тот, не отрывая от неё глаз, как-то смешно, боком пошёл к двери, задвигала своим подбородком. На её посветлевшие глаза опустились чёрные, пожалуй, чуть подкрашенные ресницы.



4.


Хотя это избитое выражение, я не нахожу другого, которое лучше бы определяло состояние Марка Марковича после того, как он покинул комендатуру: он не чувствовал земли под ногами. Какому-то заключённому, который шёл навстречу, Марк Маркович пожал руку, другому стал сбивчиво объяснять, почему человек в своём развитии не повторяет пройденного, а, обогащая мир, обогащает и себя. Тот подумал, что Марку Марковичу удалось «клюкнуть», и стал ему снисходительно поддакивать, иронически улыбаясь. Марк Маркович, не заметив иронии, выразил радость, что обрёл друга.
В девятом бараке Марк Маркович поспешил к Яше. Койка Яши по распоряжению Марка Марковича была поставлена в чулан, где хранились постельные принадлежности.
Яша лежал на животе, его голова словно сорвалась с позвоночника и лежала как будто отдельно от туловища на клетчатой подушке. Марк Маркович схватил свисающую с койки руку Яши и стал её трясти.
Яша открыл глаза и долго смотрел на Марка Марковича, как будто соображая, кто он. Наконец. выражение его глаз прояснилось, на губах задёргалась улыбка.
- Видели?
- Она такая же, как была прежде. Почти не изменилась. И сразу меня узнала.
- Передала ключ?
- Передала.
- Покажите!.. Скользящий ключ, - сказал Яша, рассматривая колонки цифр на бумаге. Нужно расшифровать... Дайте карандаш!
- Она сразу меня узнала, - повторял Марк Маркович, ища по карманам карандаш, - я видел это по её глазам. И она дала мне понять, что рада. Нашла предлог, чтобы назначить мне новое свидание. Послезавтра. Завтра нельзя. Это могло бы обратить внимание. Умница какая!

- Значит... вы счастливы, Марк Маркович?
- Счастлив ли я?! Спрашиваешь!!
- Это хорошо, только не забывайте, где находитесь.
- Вероятно, это эгоистично, Яша, но я, но мне необыкновенно радостно. Не знаю, как назвать это чувство, но оно есть. Чудо!
- Как мой пульс? Я знаю, что это эгоистично, но меня интересует мой пульс.
Марк Маркович, всё ещё улыбаясь, нащупал пульс Яши.
- Лучше... определённо!
- Так вы думаете, я смогу встать в ближайшие дни?
- Встать в ближайшие дни? Конечно, если ничего неожиданного не произойдёт... ты сможешь встать... но не в ближайшие дни.
- Но мне необходимо быть на ногах!
- У тебя боли, и они ещё усилятся, если...
- Вы не говорите того, что я знаю и о чём вы только догадываетесь. Вы не говорите того, чего я не знаю и о чём только догадываюсь. Когда я встану?
- А почему ты должен быть обязательно на ногах? – избегая прямого ответа, спросил Марк Маркович. – Ты думаешь, без тебя ничего не делается? Хочешь, я приведу тебе этого русского, он тебе скажет. Тебе, наверно, кажется, что все спят, когда ты лежишь. Что касается меня, то я вообще больше спать не буду. Жаль того времени, что проспишь. Ты меня не от бессонницы, ты меня от сна вылечил, Яша. Ха-ха ха! Всё теперь стало на место!
- Само не стало, Марк Маркович.
- Ты умница, Яша, и я был дураком, что в этом сомневался. Я теперь понял: ум не в умных рассуждениях, а в умных действиях. Я до сих пор не знаю, как это ты устроил, что она здесь, но то, что ты устроил, я знаю. И это так умно! Ведь теперь не только у вас будет связь, но и у меня. Для меня самое важное, что она здесь, и я могу её видеть!
«С ним теперь невозможно разговаривать, - подумал Яша. – Пусть выкупается в своём счастье, когда-нибудь ему придётся выйти на сушу.
- Когда я всё-таки встану?



5.


Ординатор женской больницы и заведующая аптекой доктор Бронислава Патек хорошо помнит тусклый ноябрьский день, когда она принимала транспорт из Берлина.
Во дворе, возле отгороженного колючей проволокой карантинного барака, толпились в жидкой грязи около трехсот привезённых из Берлина женщин. Здесь были польки, украинки, латышки, русские, немки, финки, француженки, еврейки. Шагая впереди своей немалой свиты из медсестёр и санитарок, Бронислава остановилась у забора, где две молодые женщины, отделившись от других, составляли вместе скорбный монумент поруганной молодости и красоты. Одна сидела, охватив свои голые колени руками с длинными пальцами артистки, другая стояла, нагнувшись над ней – полногрудая молодуха, которой не дано было стать матерью.
- Встань, шепнула она своей сидящей подруге, - лекаря идуть...
Та посмотрела снизу вверх, но всё же поднялась, легко и изящно, без помощи рук. Она оказалась выше своей подруги, что никак нельзя было предположить, видя её в сидячем положении. Бронислава обратила внимание на сильно развитые икры молодой женщины. «Гимнастка или танцовщица, - решила она про себя. – Нельзя допустить, чтобы Вевис её увидел! А то обязательно отберёт для своих экспериментов».
- Пойдёмте со мной! – сказала она в тоне приказа.
- Будь ласка, пани доктор, - отозвалась её подруга, - у нея груди болять.
- Я уже сказала, что беру вас обеих. Будете работать санитарками в больнице. Отвести их! – приказала она одной из сопровождавших её женщин в белом халате. – А мне скажите ваши фамилии, чтобы я могла найти ваши формуляры.
- Моё имячко Мария Созанчук, её звать Лили Брон.
- Она перепутала, - отозвалась гимнастка простуженным голосом на французском языке. – Я Лили Шеригес, по формуляру.
- Идите! – Бронислава указала на калитку в двух рядах колючей проволоки и подумала: У длинноногой что-то не в порядке. Но меня это не касается». – Беру к себе, - крикнула стоящему на часах эсэсовцу.
Пропуская Марию Созанчук, он ущипнул украинку пониже талии. Та ударила его по руке. Эсэсовец, оглядывая свою руку, громко расхохотался.
Медицинский осмотр вновь прибывших длился долго, и когда Бронислава вернулась в больницу, она совсем забыла про двух новых санитарок. Но они находились в ординаторской, причём одна сидела, а другая стояла в той же позе, как и во дворе карантинного барака.
- Раздевайтесь! – Бронислава сняла свою медицинскую шапочку и встряхнула золотистыми локонами.
- Какая гарная! – сказала Мария Созанчук достаточно громко, чтобы Бронислава могла её услышать. Эта наивная лесть Брониславу эта наивная лесть позабавила.
- Глядя на тебя можно быть уверенной, что у тебя от женихов отбоя не было.
Мария Созанчук улыбнулась, обнаружив два ряда мелких белых зубов.
Бронислава окинула обеих взглядом. Голые, они представляли полный контраст друг другу. Мария была крепко сбитая деревенская красавица, настолько похожая на плакатных украинок, что это, казалось, лишало её индивидуальности. Наоборот, Лили являла своеобразный тип городской, чуть порочной днми-вьерж . «Что свело этих двоих вместе?» – подумала Бронислава. Она занялась Лили, К своему удивлению она обнаружила следы недавних родов.
- Ты была матерью? – спросила она
- Да.
- А с ребёнком что?
- Он умер.
- Это, может быть, к лучшему и для него и для тебя.
Лили безразлично поджала плечами.
- Ты француженка?
- Как будто.
- Что значит «как будто»?
- Это значит, что я сама не знаю, какой я национальности.
- Мать свою знаешь?
- Она была украинка, но тоже «как будто».
- А родственники?
- Родственников у меня нет.
- За что вас осудили?
- Меня никто не судил.
- Превентивное заключение?
- Как будто.
- Но... у тебя, как будто, всё в порядке. Тебя осматривать не стану, - прибавила она, поворачиваясь к Марии Созанчук. – Тебе выступать на параде здоровья.
Мария обворожительно улыбнулась.
- Одна француженка, другая украинка, как же вы понимаете друг друга?
- Сердцем понимаем друг друга, - ответила Мария.
- Сердцем? – переспросила Бронислава и задумалась. «Как это просто у некоторых. И как это трудно».



6.


Бронислава была единственной дочерью польского магната Януша Патека, ведущего свою родословную от Ягеллонов . Он рано овдовел и не женился более. Своей дочери он с детства внушал, что «можно потерять всё, но хонора терять нельзя». В русском языке слово «гонор» приобрело иронический оттенок. «Хонор» по-польски не только обозначает честь, но и благородство и отвагу. Понятие же гонора тождественно чванству. А чванство и подлинное благородство взаимно исключают друг друга.
Маленькую Брониславу воспитывала гувернантка-англичанка. Когда ей было 12 лет, пан Януш отправил дочь в Англию для совершенствования в английском языке и для полного усвоения понятия чести.
В Англии Бронислава провела свои девичьи годы между теннисным кортом и клубом никем не читаемых поэтов. Теннис воспитал в ней силу и зоркость, членство в ассоциации не читаемых поэтов – пренебрежение к критическим способностям широкой публики. Участие в спортивных состязаниях и в словопрениях не помешали, однако, Брониславе учиться. Она стала медичкой, может быть, потому, что медицина не пытается обнаружить душу, что Бронислава считала бесполезным занятием, противоречащим хорошему тону.
В 24 года Бронислава в отличном стиле выиграла первенство Англии по теннису и окончила Королевский медицинский институт в Лондоне. Вернувшись в Польшу, она нашла её убогой во всех отношениях, кроме искусства, в котором пробивались ростки подлинных талантов. Эти ростки питались почвой, которую официальная Варшава пыталась подменить мишурой великодержавных славословий. Бронислава, в знак протеста, послала приветственную телеграмму Тувиму. Когда кто-то из родичей, участвовавших в полковничьем правительстве, с усмешкой заметил, что Бронислава высказывает предпочтение слабым и обиженным, она взяла его за руку и, сжав в своей закалённой спортом ладони и лукаво поглядывая на перекосившееся от боли лицо кузена, сквозь зубы процедила: «Я ведь женщина!»
Её решение стажироваться в Варшавском городском госпитале вызвало не только удивление, но стало предметом различных догадок в кругах польской «золотой молодёжи». Однако, дочерям миллионеров разрешаются всякие причуды. Всё же кривотолки нашли подтверждение, хотя и забежали несколько вперёд: в больнице лежал итальянский певец, который, гастролируя по Польше, заболел и которому вырезали гланды. Считая гренадёрский рост и мощное телосложение признаком плебейского происхождения, этот потомок римских патрициев стал донимать Брониславу своими капризами. Случайно одна из сиделок обмолвилась, кто такая Бронислава Патек. От досады за свою оплошность у итальянца поднялась температура. При вечернем обходе он стал напевать итальянские песенки. Бронислава дольше обычного задержалась у его койки. «Дайте ему слабительного»,- приказала она сопровождающей её при обходе медицинской сестре. И, положив руку на разгорячённый от досужих комбинаций лоб больного, прибавила: «Температура у вас от запора. Приняв слабительное, вы будете лучше спать». «Ву-э-але трубде мон сомэй » – возразил он по-французски, раскатывая своё «р» со свирепостью отца Аиды.
Выписавшись из больницы, певец прислал Брониславе билеты на свой концерт. Увидав её в креслах партера, он придал своему голосу вибрирующее звучание. Бронислава уехала, не дожидаясь конца концерта. Он послал ей письмо, полное отчаяния, умоляя о встрече. «Принять вас не могу, так как живу не одна, а в семье родственников», – написала она в ответ. Под вечер дворецкий, поднявшись наверх, доложил Брониславе, что некий господин в чёрной накидке просит её спуститься вниз.
Бронислава увидела Джулио. Он был бледен, его глаза пылали.
- Что вам нужно?
- Я хотел вас увидеть в последний раз перед тем, как покину вашу страну.
- Ваше желание удовлетворено, и я надеюсь, что ничто больше не препятствует вашему возвращению в солнечную Италию.
- О, крюэль! Ву мэ тюэ! – выкрикнул он в хорошей театральной манере, не слишком патетически и достаточно убедительно. Он убежал, сбросив накидку к ногам Брониславы.
В гостинице, где остановился итальянец, царил переполох. По счастливой случайности пуля, миновав сердце, застряла в мякоти левого предплечья.
Певца увезли в больницу, ту же, из которой он недавно выписался.
Бронислава ухаживала за больным, выполняя все предписания, которые сама же и давала. Она добилась, что больного перевели в отдельную палату. Она уплатила его долги, а они составляли изрядную сумму. Через месяц, когда Джулио поправился, Бронислава взяла билеты на рейсовый самолёт в Париж. Из Парижа она написала отцу, что решила выйти замуж за Джулио. Пан Януш в сопровождении двух телохранителей и адвоката вылетел в Париж. Его встреча с итальянцем состоялась в «Кафе де ля пэ ». Пан Януш хвастал потом, что «обставил авантюриста». Отказ Джулио от всяких претензий обошёлся пану Янушу в 160000 злотых, выплачиваемых равными частями в течение десяти лет, начиная с 1936 года. Пан Януш не подозревал, ставя подпись под документом, что действительно «обставил» певца. Тот получил только три годовых взноса, остальные «списала» война.
Предательство возлюбленного Бронислава перенесла мучительно. Она возмущалась, что страдала, как простая деревенская баба, чуть ли не причитая по вечерам над своей «несчастной, разбитой любовью». Если не хонору, то гонору её был нанесён чувствительный удар. Но Бронислава не только физически была сильной женщиной. Усилием воли она сбросила с себя оцепенение, охватившее её после того, как узнала о сделке между отцом и любовником. Она возвратилась домой.
Пан Януш обошёлся с ней деликатно, ничем не напоминая о совершённом ею фо-па . Но так как он, по его словам, любил прежде всего ясность в отношениях, то заключил с дочерью «джентльменское соглашение»: Бронислава без согласия отца не имела права покидать родовой замок, она обязуется соблюдать все приличия. В остальном он ей предоставляет полную свободу. Он будет выплачивать дочери ренту, не превышающую оклад конюха. Последним условием пан Януш отомстил дочери за свои хлопоты.
Бронислава продала свои украшения, которые всё равно не носила, и на вырученные деньги построила и оборудовала сельскую больницу. Она пригласила себе в помощь фельдшерицу-еврейку. Вельможные соседи с сарказмом комментировали чудачества Брониславы. Они сошлись на одном: панна Патек образумится только тогда, когда наденет обручальное кольцо! Но её энергия, увлечённость делом и, наконец, её врачебное искусство снискали ей всеобщее уважение. Больных, кем бы они ни было, она принимала только в больнице. От пережитого у неё осталась прядь совершенно седых волос посередине головы.
Верная взятому на себя обязательству, она в обществе умела быть сдержанно любезной. Не было недостатка в мужчинах, пытавшихся снискать её расположение. Оставаясь дружественно непринуждённой, она осаживала их при попытке перейти на интимность. Выше среднего мужского роста, стройная, белокурая, голубоглазая, она представляла собой идеальный тип северной расы. Приехавший на охоту и гостивший в замке Гёринг, увидев её, воскликнул: «Это же Брунгильда!» Брунгильда, прищурив глаза, ответила: «В вашей Валгалле я была только проездом, но наблюдала из окна вагона, как дрессировали низших чином богов. Они подняли такую пыль, что их верховный бог, господин Шикльгрубер , попав в неё, задохнулся бы, наверное».
Геринг громко расхохотался.
- Он похож на скотопромышленника, - сказала она отцу.
Бронислава презирала немцев. Они казались ей выскочками, принадлежавшими к низшей расе и узурпировавшими права высшей, к которой Бронислава причисляла себя. Раса была для неё понятием не столько биологическим, сколько социальным. Высшую расу она отождествляла с аристократией. Было смешно и нелепо, что какой-то ефрейтор, сын мелкого чиновника мог стать главой государства. То, что произошло в России, было более естественно: там низший слой, захватив власть, превратился в новую аристократическую прослойку. Новая, здоровая и сильная аристократия одержала верх над старой и подгнившей, неспособной править страной.
Среди «вельможного панства» Бронислава прослыла филосемиткой. Но это было не так. Она признавала за евреями право аристократического первородства. Но вместо того, чтобы отстаивать эти права, евреи предались коммерции, то есть занятию, противопоказанному аристократии. Неудивительно поэтому, что «народ господний» деградировал. Впрочем, Бронислава делила его на жидов и евреев. Если с евреями ещё можно было за один стол садиться, то с жидами – никогда! Верная этому правилу, Бронислава, принимая в замке евреев, с которыми отец вёл какие-то дела, приказывала им подавать в гостиной, пытаясь разговорами предварительно выяснить, к какой категории их причислить. Политикой Бронислава не занималась. Политика была уделом плебеев. Тем парадоксальнее, что политика привела к войне, которая проглотила панскую Польшу вместе с её шляхетской верхушкой.
Януш Патек не надолго пережил разгром Польши. Он умер от инфаркта по дороге в Будапешт. Бронислава привезла тело отца в родовое имение и похоронила в дворцовой часовне.
Так как её помощницу-еврейку немцы куда=то угнали, Бронислава переселилась в больницу. Сюда зачастил Зигмунт, сын соседнего помещика. Он предложил оборудовать в замке радиостанцию и выйти за него замуж ради спасения Польши. Бронислава согласилась на оборудование радиостанции – ей было безразлично, что делалось в замке, но вместо замужества предложила простое сожительство.
Зигмунт не был таким пылким любовником, как итальянец, но превосходил его в мускульной энергии. В этом отношении Бронислава отвечала ему взаимностью, не питая к нему никаких чувств.
На этом её участие в освобождении Польши окончилось. Гестапо арестовало Зигмунта и её.
Он оказался трусом и выдал все тайны своей подпольной организации. Бронислава никаких тайн не выдала, да она их и не знала. Гестаповцы вначале полагали, что имеют дело с опытной конспираторшей, но убедившись в своём заблуждении, пытались её завербовать. Бронислава оказалась не только невосприимчивой к посулам гестаповцев, но выдвинула своё «конструктивное» контрпредложение: убраться немцам восвояси из всех оккупированных ими стран. Гестаповцы сочли её немного «чокнутой» и отправили «на поправку» в лагерь смерти.
Она привезла с собой весь свой нетронутый запас «хонору». При медицине ком осмотре она наотрез отказалась раздеваться, заявив, что она врач и достаточно сведуща в медицине, чтобы положительно определить свою пригодность к физическому труду. Лягерфюрер, которому было предоставлено решение её участи, зная из сопроводительной записки, кто она, распорядился оставить её в покое. Будучи умным карьеристом, он решил сохранить «гордую полячку» для самого райхсмаршала Гёринга. Брониславу назначили ординатором больницы с одновременным возложением на неё функции заведующей центральной аптекой. Вскоре она поняла, что в больнице не лечат, а отсеивают непригодных для работы. Больше того, некоторые вполне здоровые женщины, которых почему-то помещали в больницу, заболевали там тяжёлыми недугами. Их лечил сам главврач доктор фон Вевис. После пройденного ими «курса лечения» их обычно выписывали на газ. Других фон Вевис оперировал, и они или оставались жить со страшными увечьями или погибали на операционном столе.
Своим прямым и твёрдым почерком Бронислава написала заявление лягерфюреру, что она не хочет быть соучастницей преступлений, а потому просит зачислить её в рабочую команду.
В тот же день в аптеку за лекарствами пришёл заключённый из мужского лагеря. Услышав о решении Брониславы, он стал качать головой и цыкать, затем схватил Брониславу за подол халата и потащил её за собой в кладовую.
-Извините, что я лезу не в свои дела, но я не могу видеть, как умный человек делает глупости. Что вы думаете своим заявлением доказать? Что вы честный человек, а они изверги? То, что они изверги – это всем известно, а то, что вы честный человек, нужно доказывать по-другому. Как? Я об этом скажу тогда, когда я буду знать, что вы не только честный, но и умный товарищ. Вы хотите вашим заявлением кого-то наказать? Так я вам скажу: вы наказываете себя – раз – потому, что общие работы, как я думаю, вам большого удовольствия не доставят, вы накажете больных – два – потому, что теперь у них не будет шансов попасть в руки врача, а не палача. Вы накажете и меня, за что – не знаю и почему – не скажу, но это факт. Говорить «я с вами не играю» – мало! Надо им помешать вести их игру. Я не люблю больших слов, потому что за большими словами обычно скрывается ложь, но я скажу: нужно вести себя так, чтобы про нас сказали: они подлости не поддались они с подлостью боролись.



7.


Первое впечатление Брониславы о двух подругах подтвердилось: они были полной противоположностью друг другу. Но, как это часто случается, противоположность их сблизила.
У Марии были золотые руки, и она ни минуты не сидела без дела. С её приходом на окнах появились занавески, горшки с цветами, хотя было уже начало зимы. По вечерам, забравшись в свой угол, она шила или мастерила что-нибудь, тихонько напевая украинские песни. С больными она всегда была ровной и приветливой.
Лили, наоборот, находилась в каком-то странном состоянии не то рассеянности, не то печали. Она могла часами сидеть неподвижно, и, если бы Мария её не тормошила, она бы вообще не двигалась и даже не принимала бы пищи. Лили, по настоянию подруги, принималась за работу, но делала всё нехотя, не отвечала на замечания и вопросы, а часто, уставившись в одну точку, вообще молчала.
На четвёртый или пятый день после её прибытия в лагерь, Лили вызвали в комендатуру. Какой-то человек в штатском стал ей задавать разные вопросы, касающиеся её прежнеё жизни, в частности, пытался выведать, что она знает о своём отце. Лили, в соответствии с действительностью ответила, что она не видела отца с конца 1938 года, когда он её навестил в Париже. Затем штатский спросил её, знает ли она, что её опекун Генрих Абрабанель незаконно присвоил себе 134400 германских марок, которые обязан был выплатить ей в день её замужества. Лили ответила, что она об этих деньгах понятия не имела. Штатский спросил, даёт ли она ему полномочие действовать от её имени с тем, чтобы взыскать сумму с еврея Абрабанеля. Лили согласилась дать такое полномочие. Последний вопрос был, не согласится ли Лили купить себе за эту сумму свободу. «Кто здесь продаёт свободу?» – спросила она. Штатский сделал неопределённый жест. «В таком случае я смогу ответить на ваш вопрос, когда 134400 марок будут в моих руках, ибо в долг покупать я не привыкла».
Лили была очень горда своим ответом и в барак вернулась необыкновенно возбуждённой. Мария с недоумением смотрела на подругу. Лили стала сбивчиво объяснять, в чём дело. Мария поняла из её слов только то, что её подруге обещали большие деньги и свободу. Но за что? Они сидели на скамейке возле окна. Мария расположилась боком к окну, чтобы не заслонять рукоделие. Так, по крайней мере, казалось Лили.
Мария о прежней жизни своей подруги почти ничего не знала. Говоря на разных языках, они сблизились, казалось, благодаря незначительному случаю. Когда их высадили из тюремной машины у вокзала в Берлине, они пошли рядом. Вдруг откуда-то раздался детский плач, Лили побледнела, оступилась и наверно бы упала, если бы Мария её не поддержала. Позже, запертые вдвоём в отсеке тюремного вагона, они сидели, обнявшись. Лили не переставала плакать, а Мария её успокаивала первыми пришедшими ей на ум украинскими словами. И странное дело: Лили их как будто понимала.
И вдруг она заговорила. Она говорила по-французски, не соображая, что Мария её не понимает. А Мария кивала, вставляла от времени до времени сто-то своё, выражающее её сочувствие и полное согласие.
Лили рассказывала:
- Сначала я не поняла, почему меня держат в одной камере с беременной женщиной, немкой вдобавок. Нужно тебе знать, что я немцев всегда ненавидела. Хотя я изучала немецкий язык, никогда им не пользовалась. Тут я стала подозревать какой-то подвох, и подвох действительно был. Но не тот, о котором я думала. Меня хотели напугать... Я была сама тогда беременна на пятом месяце. Марта Зейлер, так звали немку, на шестом. Я пыталась узнать, за сто её посадили – напрасно. Она сама ничего не говорила. Это была грубоватая женщина, но чистёха, с глазами, которые всё примечали. Она заметила, что неохотно говорю с ней по-немецки. Я удивилась, когда она заговорила со мной по-французски. Правдва, она смеялась над своим французским произношением, мол, говорит она, как пивная бочка, которую катают по булыжной мостовой. Я сказала, что Марта смеялась, и это было удивительно, что она могла смеяться. Почему? Объясню позже. Может быть, я говорю что-то не так, но если захочешь, то поймёшь меня.
- Как я уже сказала, вначале я ей не доверяла. Это может быть самое подлое из всего, что немцы сделали: они убили доверие людей друг к другу. Но потом всё изменилось, и то, что выяснилось, было велико... хотя такое слово, вероятно, не подходит... Я сидела с Мартой с зимы сорок второго несколько месяцев. Зима сорок второго была холодной, и в тюрьме топили плохо, так что мы в камере замерзали. Из нашего окошка был виден тюремный двор, но, чтобы его увидеть, нужно было забраться на подоконник. Мне это удавалось легко, но Марту приходилось подсаживать. И то ей трудно было на подоконнике удержаться: она была ниже меня ростом и оставалась довольно полной, несмотря на водянистые супы и 250 грамм хлеба в день.
- Во двор водили по четвергам на прогулку заключённых из нашего корпуса. Марта первой разглядела среди них русского военнопленного в летнем обмундировании. Он топтался на месте посередине двора, в то время как другие ходили гуськом вокруг. Марта спросила меня, есть ли у меня шерстяное, чтобы можно было распустить. У меня был зелёный вязаный шарф, у Марты оказалась чёрная вязаная юбка. Марта достала у клафакторши деревянные спицы и связала чёрный свитер с зелёным воротником, обшлагом и узором на груди.
- По вечерам мы по трубам отопления переговаривались с заключёнными из соседних камер. Мы узнали, что русский сидит этажом ниже, под нами. Это было удачно. У нас действовала тюремная почта: с верхних этажей спускали в нижние записки и пакетики. Марта написала огрызком карандаша на клочке клозетной бумаги несколько слов, положила записку в свитер, перевязала бечевкой, – откуда она всё доставала, оставалось для меня загадкой, – и спустила свёрток вниз. Русский посылку получил, мы видели его в следующий четверг на прогулке в нашем свитере. Мы ему помахали руками, и он ответил, несколько раз кивнув нам головой.
- Тогда я уже знала, что Марта простая работница и коммунистка, а сидит за то, что бросила бомбу со слезоточивым газом на выставке «Гайст унд гезиъхт дэс большевизмус» . Но мне было неизвестно, что её ожидает. Я её как-то спросила, как надо понимать коммунизм. Марта долго думала, потом сказала: "Коммунизм, это такая жизнь, при которой люди могут быть добрыми».
- В апреле Марту увели, и я осталась одна. Но перед тем как её увели, Марта подошла ко мне, обняла и поцеловала. «Вот, когда у тебя будет ребёнок, - сказала она, - ты будешь знать, за что драться». Я ещё спросила, что неужели надо драться. И Марта ответила: «Да!» Я тогда была глупа до невозможности.
- Теперь ты слушай! Марту Зейлер держали в тюрьме, пока она не родила, чтобы потом отобрать у неё ребёнка и затем убить мать, отрубив ей голову топором. Марта знала об этом и ни единым словом не обмолвилась. Чтобы меня не беспокоить! А русскому связала тёплый свитер в холодную зиму 1942 года.
- Марту казнили в июне, я родила в июле, а в октябре у меня отобрали малютку. Прямо от груди оторвали. Теперь, когда мой ребёнок у них, я знаю, что я должна делать. Я буду за него драться.



8.


- Ты посмотри на меня, - сказала Мария. – Я двух немцив вбыла, но разве по мне видно? А ты только собираешься драться, а у тебя всё на лице написано. Так не годится!
И странное дело: Лили её поняла.
Но что-то теперь стряслось, и она вместо ненависти говорила о какой-то сделке. Мария решила открыться Брониславе. Она её наблюдала теперь каждый день и прониклась уважением к этой большой красивой женщине с прядью седых волос на голове.
- Я знаю здесь одного умного человека, - сказала Бронислава. – Я с ним посоветуюсь.
Так тайну Лили знали уже трое: Мария, Бронислава и Яша. Помимо тех, кто знал её другую половину: начальника лагеря и графа Кароля Чакки, который обратился письменно к самому райхслейтеру Гиммлеру по поводу содержания Лили в лагере.
- Кто она такая? – спросил Яша Брониславу, когда она рассказала ему о предложении, сделанном Лили.
Яша задумался.
- Она, говорите, ничего об этих деньгах не знала? – переспросил он. – Моя сестра читала романы в красивых обложках и рассказывала мне содержание. В них всегда был богатый граф, который влюблялся в бедную, но гордую девушку, которая, потому что была бедная, отказывалась стать женой графа. Потом граф разорялся, а девушка вдруг становилась богатой наследницей и спасала графа, который собирался или покончить жизнь самоубийством или уехать в Америку на плантации сахарного тростника. Но тут спрашивается: кто такой граф и откуда взялось наследство? Боюсь, мы напрасно будем искать и допытываться, откуда оно взялось. Тут важно другое: какая-то высокопоставленная личность знает, что она в лагере смерти и имеет к ней интерес. Значит, начальство будет за ней следить и не даст ей погибнуть. Тут можно сделать пробу: в больнице ей ничего не грозит, но если списать её в рабочую команду, там может всякое случиться, и лагерное начальство забеспокоится. Мы этим проверим и саму наследницу: если она согласится, то этим докажет, сто она не слишком надеется на наследство и согласна пойти с нами. Теперь ещё один вопрос: кто тот человек, которого она считает своим отцом?
Когда Бронислава назвала фамилию, Яша воскликнул:
- Я должен её видеть!
Яша в этот день долго возился в аптеке. В помощь ему Бронислава направила свою санитарку. Когда последняя коробка с медикаментами была погружена в машину, Бронислава и Лили вышли его проводить. У Яши был озабоченный вид, и он сказал Брониславе:
- Если что – известите меня немедленно. Как это сделать? Очень просто – пришлите ко мне санитарку! - его рот растянулся в улыбке, хотя глаза оставались серьёзными. Но тут случилось непредвиденное: Лили встретила на лестнице фон Вевиса. Эсэсовец посмотрел на её ноги, остановился и над чем-то задумался. Лили убежала и спряталась в душевой.
Вевис ворвался в ординаторскую:
- Весь обслуживающий персонал и все формуляры сюда!
В ординаторскую согнали всех врачих, медсестёр и санитарок. Среди них Лили не оказалось.
- Все здесь? – спросил фон Вевис.
- Все, - ответила Бронислава. Формуляры!
Шрайберша больницы дрогнула, но взгляд Брониславы приковал её к месту.
- Оглохла?! – набросилась Бронислава на Марию Созанчук и толкнула её к двери.
Напрасно фон Вевис всматривался в приклеенные в формулярах фотографии. Ни одно лицо не напоминало ему характерные черты Лили...
- Шлямперай. – процедил он сквозь зубы. Он считал в этой неразберихе лагерную администрацию.
Правда, формуляры с прикреплёнными к ним «примечаниями» хранились в лагерной комендатуре, и доступ к ним был открыт только узкому кругу лиц высшего начальства. К врачам они относились пренебрежительно, считая их распространителями гуманитарных идей. Но делали исключения даже для зарекомендовавшего себя своими неслыханными опытами над живыми людьми фон Вевиса.
- Господин оберарцт! – прервала его раздумья Бронислава. - Я хотела продемонстрировать вам интересный случай сращения костей.
- Каких именно? – в тусклых глазах фон Вевиса мелькнула искра профессионального любопытства.
Они вышли из ординаторской. За их спиной раздался шум, напоминающий жужжание встревоженных пчёл.



9.


Лили работала на снарядном заводе «Крупп-Унион». Рядом с ней работала Мари Созанчук. Обе подруги слыли хорошими работницами. С начала зимы на завод стали поступать жалобы на плохое качество снарядов: многие не взрывались. Чтобы усилить контроль, администрация ввела маркировку снарядов. Последовал приказ фюрера ТОДТ Шпеера направлять представителей администрации завода на фронт для сверки меток на негодных снарядах. Фирме Крупп с трудом удалось сохранить своих специалистов. А снаряды продолжали не взрываться. Взбешённая администрация вызывала по очереди капо, мастериц и работниц. За каждой из них следили десятки глаз, но обнаружить виновниц не удалось. Начальником цеха по набивке снарядов был назначен гестаповец, особо отличившийся при репрессиях в Чехии после убийства Гейедриха. Свою деятельность на заводе он начал с того, что велел всех работниц выстроить на дворе. Прохаживаясь между рядами и играя хлыстом, он лающим голосом обещал наградить тех, кто укажет саботажниц. Ни одна работница не шевельнулась. Последовал приказ: «Снять чулки!» Работницы уселись на землю и стали сдёргивать с озябших ног грубые чулки. Вдоль кирпичной стены были насыпаны осколки стекла. Работницам приказали стать на колени. Начальник цеха бил хлыстом тех, кто медлил выполнить приказ. Когда спустя два часа работницам разрешено было встать, у большинства колени были в крови.
- Теперь вы будете говорить? – рычал гестаповец.
Молчание.
- Фройлейн! – обратился к одной из надзирательниц с бледной лошадиной мордой. – Не поможете ли вы развязать языки этим идиоткам?
Лицо эсэсовки перекосилось в понимающей улыбке. Она подошла качающейся походкой к выстроившимся вдоль стен работницам и скомандовала неожиданно писклявым голосом:
- По две рассчитайтесь!
- Айнс-цвай, айнс-цвай... – послышалось вдоль рядов.
- Чётным сесть на землю, подобрав юбки. Казённую одежду портить нельзя, нечётным взять их за ноги. По команде... поехали!
В это мгновение раздался гонг, возвещавший о конце работы. Одновременно послышались звонки. Начальник караула взглянул на часы.
- Отставить!
- Я буду жаловаться! – вскипел новый начальник цеха.
- Жалуйтесь куда угодно! Я обязан привести команду в лагерь во время. Завтра можете с утра играть в салазки, если фирма за время, потраченное на ваше развлечение, заплатит. Работниц я приведу в семь часов, а уведу в восемь. А там, как хотите!
- Год тому назад такое было бы невозможно, - сказал Яша, когда ему рассказали об этом случае.



10.


Фон Вевис никогда не смотрел в лица оперируемых им больных. Он боялся «лиц». Они ему являлись во сне, искажённые предсмертной мукой.
В сущности, он мог и не оперировать. Для этого имелись достаточно квалифицированные врачи из заключённых. Взять хотя бы эту польскую аристократку! Но она не пойдёт ни на какие уступки.
Смешная история: княгиня в полосатой одежде! Её считают первой красавице лагеря. У него вкус другой. Он больших женщин не любит. Они покушаются на его мужское превосходство.
Это была его фантазия оперировать работниц снарядного завода. У всех флегмона. Флегмона – самая распространённая в лагере болезнь. Причины? Отсутствие витаминов в пище, обеднённая кровь, но главное – почва! почва, отравленная миазмами разложения.
Разложение начинается там, где человек вторгается в права природы.
Он может оперировать так, чтобы они остались калеками на всю жизнь. Но зачем? Сколько продлится их жизнь? Год, два от силы.
Он взял скальпель, собираясь рассечь кожный покров очередной больной. Крестообразная дренажная система, которая носила его имя, спасла жизнь многим. Ноблес оближ! Хочешь быть врачом, исцеляй больных.
Он машинально взглянул на формуляр. Сверху красным карандашом была выведена надпись: «Lues»
- Уберите эту падаль!
Но вдруг с операционного стола раздался гнусавый голос:
- Не узнаёте, барон? Времечко другое, местечко не то, да и мы другие! Смотрите, до чего довели меня ваши ироды! – больная сдёрнула с ног простыню. Её коленки опухли, были красны и лоснились.
Вевис стоял со скальпелем в руке, он шмыгал носом, как мальчишка, пойманный на месте преступления».
- Вы?.. Я просматривал все формуляры, не мог вас найти...
- Эх, доктор! Формуляры просматривали, а людей не видели. Да, чего там! Разве я человек? Или, может быть, скажете, что вы человек, что все мы люди?
- Ввести ей бром и... новокаин... Куда же ещё Конечно, в голенный сустав... Потом... потом! – отмахнулся он, увидев, что Бронислава достаёт с полки флакон с кирпичного цвета жидкостью.
Вевис оперировал с применением анастезии! Это было неслыханным новшеством в лагере! Он работал быстро и удивительно красиво. Недаром он слыл виртуозом в своём деле.
- Всё! – сказал он, забинтовав колени больной.
- Не знаю, каким будет течение болезни, в данном случае могут быть осложнения. Если что – известите меня! Кто это вас так наградил? – спросил он Лили, сбросив халат на руки Брониславы.
В ответ та махнула рукой.
- У кого власть, тот и награды раздаёт.
«Когда-то я хотел сделать из неё утончённый инструмент любви, - подумал Вевис. – Как быстро женщины приходят в негодность, попадая в руки хамья!»
Вечером в офицерском казино фон Вевис встретил Губера. «Какая противная тупая рожа», – подумал он. «Хайтлер! » – рявкнул Губер, поднимаясь с кресла и вскидывая руку на уровень глаз. «Хайтлер!» – ответил фон Вевис с чуть подчёркнутой иронией. Губер смерил его взглядом. Гауптштурмфюрер не был уверен в лояльности врача.
Второе место у столика, за которым сидел Губер, было свободно. Он пригласил Вевиса сесть. В зале находились несколько гауптшарфюреров да прочая мелкая сошка. Они с фон Вевисом представляли офицерскую знать. Да было бы и неучтиво не пригласить фон Вевиса, раз только он, Губер, один сидит за столиком.
Фон Вевис поблагодарил кивком и сел, вытянув свои длинные ноги. Он тут же взялся изучать карту вин. Перед Губером стояла кружка пива.
- Шато еэф дю пан! – приказал он официантке, родощедшей к столику. – И два бокала, тартинки с икрой и лимоном! – Сделав заказ, он повернулся к Губеру. – Ви гетс?
Эта пренебрежительная манера взбесила гауптштурмфюрера. –
- Если вы желаете пить из двух бокалов, господин обератц, я вам мешать не буду. Сам я пью только пильзенское, я из Богемии. Если хотите, я этим выражаю свой патриотизм.
Фон Вевис поднял брови... Этот выскочка невыносим! Но он ничем не высказал своего возмущения. Смерив критическим взглядом круп официантки, он сказал: « Не понимаю, зачем их держат здесь. Можно было бы ведь заменить заключёнными. Сегодня, когда мы терпим урон в борьбе за судьбу расы, мы не имеем права отключать столь ценный для воспроизводства нации материал». Вевис, не наливая вина, взглянул сквозь стекло гранёного бокала на гауптштурмфюрера. Рожа Губера модернистически преобразовалась в иглистую звезду. Фон Вевис был уверен, что произнесённая им фраза соответствует ядрёно-грубоватому арийскому стилю.
«Нет, ты меня не обманешь», - подумал Губер, а вслух сказал:
- Вам бы понравилось якшаться со всякой восточной швалью...
- Если хотите знать, - ответил Вевис, - то для меня ни восточная шваль, ни германские кормилицы интереса не представляют. Только представительницы древних рас пригодны для любви. Опыт поколений жриц любви ими руководит.
- Я не сомневался в вашем ответе в этом отношении.
- Можете не сомневаться...
- В принципе, - отозвался через некоторое время Губер, - я бы мог с вами согласиться в отношении замены наших людей заключёнными. Моего оша, который работал у меня в качестве секретаря, забрали на фронт, и я остался, как без рук. Между тем...
- Постойте – перебил его Вевис. – Я бы нашёл для вас выход из положения. В женском лагере есть у меня одна девица, отличная секретарша, я её испробовал. Француженка, но знает немецкий язык. Возьмите её к себе! Эта комбинация имеет и то преимущество, сто вакансия останется открытой, и в случае, если вам секретарша надоест, вы можете её прогнать.
Губер оказался тугодумом.
- Она в прошлом танцовщица, и не из заурядных. Ноги и вообще вся фигура – блеск!
«Какой для него для него интерес расхваливать какую-то заключённую? тут что-то кроется. Нужно истребовать личное дело этой глисты».
- Хорошо, - сказал он, - при условии, что вы получите разрешение дягерфюрера.
- Только, - замедляя ход действия, - заметил Вевис, - девица находится в настоящее время на излечении в больнице. Как только она поправится, я вам её пришлю.
- Я долго ждать не буду. Охотниц перейти на лёгкую работу найдётся немало!
Когда фон Вевис явился к лягерфюреру, тот был занят тем, что в одиночестве гонял бильярдные шары по зелёному сукну. Не предложив фон Вевису сесть или принять участие в игре, он выслушал его, похаживая вокруг стола и прицеливаясь время от времени кием.
- Пусть Губер пишет заявление, я не возражаю, - сказал лягерфюрер и при этом подумал:
« Это идёт навстречу нашим намерениям. Что касается ваших личных планов, милый митгифегер , то из них ничего не выйдет. Там, где играет гестапо, обычным смертным нечего за ломберный стол садиться».
Ему удалось сделать сорок шесть карамболей. Он поставил кий на пол и принялся мелом стирать «букву».
Так была решена участь Лили.
- А ну-ка, птичка, иди сюда! – крикнул Губер, открывая дверь в комнату, где за пишущей машинкой сидела Лили. Губер держал в руке её формуляр.
Лили встала и боязливо переступила через порог кабинета своего начальника.
- Ты от кого это подцепила? – спросил Губер, показывая на надпись на её формуляре. Лили явила собой картину полной растерянности.
- Говори! Если скажешь правду, тебе ничего не будет... От доктора, от Вевиса?
Лили прикусила губы.
- Что он тебе сказал, направляя тебя ко мне?
- Господин оберартц... сказали, чтобы я постаралась вам понравиться.
- Ну и подлец! – не удержался Губер. – Ты с ним в лагере спуталась?
- Нет, ещё до лагеря, в Париже. Он меня три дня держал взаперти в своём особняке.
Губер торжествовал. Теперь он действительно держал ненавистного ему фон Вевиса «на крючке».