Отрывок третий

Танец на цыпочках
В темной комнате.
Прикоснись ко мне,
Я не холоден…
Ветер давит, заметает.
Коршун в небе свободу теряет…
«Письма в Nepal»

…Андрей проснулся неожиданно, будто кто-то неуловимый горячо зашептал на ухо. Проснулся часа в три, то есть глубокой ночью, что для него было совершенно несвойственно… В комнате гремела абсолютная тишина, даже в голове звенело. Помучившись минут с пять, Андрей понял, что пробудился окончательно и бесповоротно, ни капли блаженной сонливости не осталось в закромах. Его что-то тревожило, тянуло в груди, отдаваясь ноющим томлением в конечностях. Не понимая, что творит, он неторопливо встал, натянул джинсы и отправился через темный зев коридора прямо к входной двери…сигареты, нетронутыми, остались лежать на столе.
 
На лестнице происходило что-то иррациональное, неподдающееся пониманию… или может просто это с непривычки бодрствовать глубокими ночами. На ступеньках спиной к нему сидела девушка, нежно и одновременно лениво трогая смычком струны. И они шептались на разные голоса с ней и между собой, и где-то, будто в отдалении, даже слышались смешки и всхлипы… Подъезд, казалось, был заполнен множеством призрачных голосов, явственных, четких, но нереальных.
Андрей, наверное, так и простоял бы вечность, заворожено следя за неторопливыми, с нарочитой ленцой, движениями худенькой ручки, рождающей все это многоголосье неуловимыми скачками пальчиков по струнам…
- Жить пустишь? – шепнула скрипка, смычок на мгновение замер.
Он молча спустился на три ступеньки, присел, заглядывая под козырек… Нетерпеливым движением смахнул кепку. Ни капли не изменилась… Те же удлиненные, синие до черноты глазища, те же беспорядочные кудри, обветренные, бессовестно красные губы, та же грацильная, чуть изогнутая шея… и кепка та же… Он не видел ее года два, потеряв сразу, как окончил школу и поступил в московский политехнический институт… Совсем иной ритм жизни, подвластный пульсу мегаполиса, новые друзья, общажные вечеринки, ночные прогулки, пары, сессии, пересдачи, кипение, бурление под знаком физико-математических формул и грядущего, стращающего студентов с первого курса, сопромата… Сложная консистенция из иероглифов, графиков и чертежей и всей этой пьяной, приправленной градусами, дымом и любовью с помадой на губах студенческой суматохой. И тут… Она, все такая же, маленькая, худенькая, вдруг ворвалась из его прошлого, и смотрит своим острым взглядом исподлобья прямо через зрачки… ждет, уже зная ответ.
- Пошли… Тихо только, мать не разбуди…

…без сожаления утопилось прошлое, оставив лишь маленькие разбросанные островки. Петр же никогда не был для нее ни прошлым ни настоящим, он был ее ангелом-хранителем, он не умер, а просто устал… Иногда она видела его боковым зрением, видела отчетливо ясно каждый волосок в его растрепанной гриве, распростертой на огромных голубовато-кипенных, словно тень, крыльях, он не улыбался, но смотрел так добро, что тут же становилось тепло на душе… ангел седой. Андрею же было чуть приоткрыто в парадное души, даже не так, скорее ему было позволено иногда подглядывать в щель между створками, но сей скромный кусочек внимания поначалу вполне его устраивал… Хотя и не сразу, но он понял, нечто в ней все-таки изменилось, что она повзрослела, да не так, как обыкновенно взрослеют нормальные люди. И этот скромный уголок терялся в огромном многомерном пространстве, которым жадно завладела беспредельная музыка. Черноглазый, единственный, кем была однажды целована в губы, чей привкус ассоциировался с привкусом крови и заходящимся в ярости сердцем, он-то, по сути, не изменился внутри. Просто окончательно выкристаллизовались основные линии, и сгладились шероховатости. Отшлифованный, прозрачный, сверкал гранями, его характер, такой очевидный и достоверный, как все элементарные законы физики, или аксиомы геометрии. Она же бесповоротно заблудилась в многоярусных лабиринтах, да и шла она, не преследуя особой цели, а просто проявляя алчное любопытство исследователя, чего-то смутно ожидая, чуя чье-то пока еще вербальное, но уже присутствие... И шла-жила, словно привязанная к эфемерному следу, слепо повинуясь ведущей ее нити. А музыка шла вместе с ней, вокруг нее, в ней и даже по ней, используя ее дар, как отточенный, тонко настроенный источник, или, скорее, механизм, выпускающий ЕЁ в этот мир. Андрей же сходил с ума, изнемогая, томясь, задыхаясь от проникающих сквозь его оболочку осязаемо-тугих нестерпимых звуков скрипки.
Сам того не осознавая, он интуитивно стремился исчезнуть из дома, как только особый взгляд ее обращался на черный обшарпанный футляр с насечками по краям. Эти насечки – память о войне, когда скрипка чуть не погибла под колесами броневика во время снятия блокады Ленинграда. И первым делом ее глаза ласкали эти насечки, а душа уже тянула призрачные щупальца, беспрепятственно проникая внутрь, трогая бесцветное во тьме дерево и немые пока струны. Надеясь отвлечь, хоть немного приглушить ЕЁ вечное присутствие, Андрей попытался свести Лику с гитарой, на которой сам играл уже лет семь. Они, бесспорно, приглянулись друг другу, и вскоре без особых усилий и с обоюдоострым желанием двух сторон она превзошла Андрея, зажимая тонкими пальцами невообразимые аккорды, рассыпающиеся каскадами переборов. Ее отношения с гитарой пьянили, кружили голову, как кружит голову яркий в своей мимолетности курортный роман, но не было такой тяжелой, граничащей с безумием страсти, против которой не могла устоять даже холодная, расчетливая натура – Антонина Аркадьевна, мать Андрея. Необыкновенная женщина, многогаборитным вихрем налетающая на квартирку от случая к случаю за несколько недель, враз заполняющая собой все уголки, пропитывающая весь воздух, деловая, грубая, вульгарно-накрашенная, развратно-холодная, но почему-то в разрез со всеми этими крикливыми отталкивающими качествами, вызывающая оглушительную симпатию. Она всей своей сущностью, вся как есть, ассоциировалась с определенными тональностями, лежащими на границе басового и скрипичного ключей и где-то вне второй октавы. И причем эта ненормальная симпатия была взаимная, они словно обладали идеальными валентностями с разноименными зарядами и со страшной силой тянулись друг к другу.
- О Боже! – хрипло ругалась Антонина, вдавливая пальцы в виски, - Когда эта стерва начинает входить в раж, кажется, что вот-вот рухнет дом…
В ее голосе звучала особая злость, пропитанная благоговением. И в то время как сын под разными предлогами, а иногда просто позорно сбегал из мгновенно густеющего, казалось, переполненного невыносимой для него вибрацией воздуха квартирки, мать, напротив, тянулась ближе к НЕЙ. Лика же в эти моменты просто переставала существовать как нечто структурное и материальное вообще. Она растворялась, превращаясь в один осязаемый звук, несущий в себе хаос.
- До чего ж талантливая сука…
Это была высшая похвала, на какую только была способна Антонина, и которой удостоила первый и последний раз в жизни единственного человека…

…Андрей держался неделю, присматриваясь, прислушиваясь, не решаясь и робея. Она была для него словно не от мира сего, живущая в параллельном пространстве, как книга, написанная на утерянном языке, совершенно непонятная, и в этой своей отстраненности абсолютно недосягаемая, притягивала и мучила его. Андрею казалось, что стоит только им переспать, и все сразу станет прозрачным и внятным, и она со всеми своими таинственными причудами и дикостью и его собственные неясные стремления и порывы. Все станет обычным, как всегда… А бабы в магазине говорили, что она шлюха и шалава, и что несколько лет бегала к соседу, да и вообще… в семье не без урода.
Измучившись, он забил на все приличия и робость, и однажды вечером, когда они с Ликой, забаррикадировав проход на пятый этаж кружками и чайником с обезвоженной заваркой, словно эстафетную палочку, передавали друг другу охрипшую, кровоточащую гитару, просто сказал, что сегодня Лика ляжет с ним. Она, чуть переигрывая равнодушие, пожала плечами, зыркнув исподлобья тяжелым иссиня-черным взглядом… И легла… Тогда только Андрей убедился, что шлюхой ее называли совершенно безосновательно…
- Что же ты не сказала, дура… - он чувствовал себя неловко, и говорил поэтому развязно и грубовато.
Лика молчала, отвернувшись к стене и кусая обветренные губы. Ей было неприятно, даже чуть подташнивало, и почему-то обидно до слез… но оставалась какая-то цепляющая недосказанность, натягивающая до немоты тело… что-то в Андрее задевало, наверное, все-таки глаза, которые вроде как жили своей жизнью, обособлено от лица, мыслей и характера. Скоро она привыкла к нему, но так и не нашла ответов…
Он оказался почти счастлив…
На какое-то время он буквально выпал из реальности, живя на грани от ночи до ночи, лепетал чушь, спотыкался, сосредоточено жевал кофе, когда вообще вспоминал про еду… Он по самые уши влюбился в ее губы, обветренные, вечно шероховатые из-за вредной привычки все время покусывать их, когда она играла на скрипке или о чем-то задумывалась… И никогда не заботилась о них даже гигиенической помадой. Зацелованные они припухали и бесстыдно горели на вечно бескровном лице, они могли хранить этот след несколько дней…
…
- Эй, приятель, вытащи свою скрипачку из ванной, у меня поезд через час! Блевать она может и в туалете! – темперамент ворвался на кухню прежде Антонины… Сейчас она напоминала разъяренную львицу, горячо шипящую в самое лицо.
- Что?! – Андрея будто приласкали обухом по голове. Лике плохо!
-Да что слышал! Цацка твоя заимела, а ты все где-то витаешь! – зло хохотнула Антонина, по-мужицки хлопнув сына по спине, - Вытряхни ее из ванны, сказала!
Андрей на ватных ногах вывалился из кухни… Щелкнул замок, хлопнула входная дверь… Она, словно рысь, силилась укрыться от посторонних, желательно в темноту, но он успел, поймал руку, рванул на себя, разворачивая. Тогда сразу и ушли из нее последние силы, и Лика покорно обвисла на его костлявых плечах, молчаливая, затаившаяся. Только сейчас, когда его буквально ткнули мордой в «кашу» он узрел зеленоватое лицо с измучено-темным взглядом, дрожащие руки, облепившие мокрый лоб волосы. Ждала. Он не смог выдавить ни слова, просто подхватил и понес домой, потому что не был уверен в том, что этот дичок пойдет по своей воле, сейчас уже он вообще ни в чем не был уверен.
 Лишнее подтверждение в копилку, не требующей доказательств аксиоме жизни: то, что лишь мгновение назад казалось нерушимым, разлетается в дребезги от первого порыва ветра… его незыблемый мирок на поверку оказался слишком хрупким.
 Весь день Андрей ходил за Ликой больной и потерянный, с сосущей пустотой в голове. Она же ступала осторожно, дрожа от напряжения, косилась на него исподтишка, словно ожидала в любой момент подлого выпада. За день он ни звука от нее не услышал, сам же обо все спотыкался, ронял и разбивал…. Руки мелко дрожали, но внутри все было гораздо хуже…
Первая ночь, когда он не смог к ней прикоснуться, даже тронуть за плечо…
- Давно? – тихий голос предательски исказился.
Лика сжалась, отвернувшись к стене, до слез вглядываясь в шевелящуюся тьму, облюбовавшую зазор между шкафом и стенной и уютно там посапывающую.
- Второй месяц…
Андрею сделалось нехорошо, даже несчастливо. Он совершенно не хотел ребенка, но чувствовал, что бесполезно даже пытаться заговаривать об этом… От матери тоже помощи в этом деле нечего было дожидаться, она чего доброго еще и из дома его попрет… От всех этих мыслей, разом навалившихся безжалостной смердящей кучей, его жгуче замутило. Он едва успел добежать до туалета. Лика даже не обернулась.
Потом он просто начал пить, сразу и по-страшному, не просыхая по нескольку дней. Она даже не задумывалась. Ушла, испытывая легкую форму счастья… Ушла, забрав скрипку и унося еще одну жизнь, отягощавшую ее пока лишь плохим самочувствием и парой лишних грамм… Она была уверена, что никто ее не окликнет…

…ей нравилось уходить…