Ореховый соус

Ноябрь 2007

Моей подруге, с любовью

Больше всего на свете я люблю пятницу.
Так было всегда. Хотя нет, совсем маленькой я любила субботу. Суббота была „моим“ днём: накануне – вечером в пятницу – я отворяла садовую калитку, увитую пахучим малиновым шиповником и вступала как Алиса в собственный сказочный мирок. И чего там только не было, в этом маленьком – но моём! – царстве. Какие страсти и фантазии там бушевали! По усыпанным гравием дорожкам бродили прекрасные принцы и принцессы, которых я так любила рисовать. В глубине зелёного сада – или Шервудского леса? – стоял готический замок, у стен которого обязательно гарцевал рыцарь в серебрянных доспехах. Он конечно же прискакал вызволять из заточения меня, даму своего сердца... Впрочем, не будем отвлекаться. Я только хотела сказать, что всё ЭТО была суббота. И поэтому в пятницу вечером я ждала её и была очень счаслива.
Позднее, сказочный мирок начал блекнуть и в конце концов совсем померк. Потому что я выросла. Потому что я уехала в Германию. Потому что я вступила в большой и незнакомый мир, где маленькому не нашлось места. И суббота потеряла для меня свою прелесть. Она превратилась всего лишь в предверие воскресенья, которое я не любила. Но пятница продолжала хранить искорку радостного ожидания, вернее предвкушения. И хотя уже не открывалась садовая калитка, увитая ярким шиповником, всё-таки я ждала, что на следующее утро я проснусь в другом, радужном, мире. Правда теперь меня занимали совсем не вымышленные рыцари в золочённых доспехах, а вполне реальный одноклассник, чьё внимание мне никак не удавалось на себя обратить. Мне было 14 лет и я чувствовала себя ужасно одинокой. Немецких одноклассников я не понимала, а они не понимали меня. Я безнадёжно отставала: вещи на мне были „совесткие“ или ношенные, немецкий я только учила и щебетать на подростковом жаргоне мне было ещё не под силу, о популярных среди моих ровесников поп-звёздах не имела ни малейшего понятия. Словом, я была пугливым гадким утёнком. Страх порой доводил меня до полного отупения, отчего я постепенно превращалась в затравленную тихоню, какой никогда не была. Желание реально провалиться сквозь землю стало моей навязчивой идеей: стОило мне на перемене оказаться в радиусе зрения стайки немецких девочек, как меня охватывала паника, словно я голой вышла на улицу. В результате надо мной иногда посмеивались, но большей частью просто игнорировали. И вот, в самую пору цветения моего комплекса неполноценности появилась Саша. Помню, в день знакомства она мне здОрово не понравилась.
Я сразу почувствовала, что Саша – мой антипод. И ещё в ней было что-то, заставляющее очень сильно подумать, прежде чем ляпнуть какую-нибудь глупость.
Нас познакомили родители – сама по себе неудачная почва для дружбы. Сжав зубы, мы первое время ходили друг к другу в гости. Мой щебет о мальчиках, мои натужные попытки впечатлить её, приехавшию в Германию на год позднее, вставляя в русский язык немецкие слова, Саша слушала без улыбки. Смотрела пристально, прямо в глаза, и хмурилась. Она всегда хмурилась, когда ей что-то не нравилось и начинала упрямо, красноречиво молчать. (Эта черта до сих пор иногда сбивает меня с толку, я тераюсь и сразу начинаю оправдываться.) Позднее я поняла, что это – врождённая неспособность врать. Даже – „между нами, девочками“. Даже – в тех ситуациях, когда враньё безобидно и является лишь средством, чтобы поддержать small talk. Да что говорить! элементарное кокетство несло для Саши отпечаток фальши, которая ей невыносима.
В разговоре она всегда тщательно подбирала слова, избегая лишнего, больше слушала, чем говорила сама. Я же напротив была на редкость многословна. И для красного словца могла если не соврать, то слегка преувеличить. Саше было важнее, что сказать, а мне – как. Словом, Саша была Гримо, а я... Наверное, я была немного Портосом.
Отношение к красоте у нас с ней диаметрально разнилось. Мне в первую очередь нравилась внешняя прелесть, Саша упорно искала красоту внутри. Смазливость и яркость вызывали у неё недоверие, как правило переходящее в неодобрение. Если моим мирком правили жеманные принцессы, со всеми вытекающими из этого последствиями, её домом была палатка у костра. Саша везде носила с собой потрёпанную записную книжку в красном переплёте, куда записывала любимые бардовские песни. Преобладал, конечно, Визбор. (Забегая вперёд, скажу, что любовью к бардам я у неё заразилась, и мы вместе горланили „Лыжи у печки стоят“, когда Саша научилась немножко бренчать на гитаре.) Сашин тогдашний жизненный идеал можно описать строчками из любимой ею песни: „Люди идут по свету. Им вроде не много надо: была бы прочна палатка, да был бы не скушен путь.“ Да, ей нужна была палатка, а мне хотелось во дворец.
Я выросла на Дюма, Валтере Скотте и Стивенсоне. Сашиной „библией“ был Ремарк. Мне же в мои 14 лет он казался слишкон сухим и неромантичным. Дела не спасли даже „Три товарища“. И когда я сказала об этом Саше – книга была её – она по обыкновению долго молчала в телефонную трубку, а потом заявила, что все эти „мои мушкетёры и рыцари“, „Королевы Марго и Робин Гуды“ – не литература, а мишура, или как она выразилась „тривиальщина“.
Мой мирок тогда ещё не совсем угас и изредка давал о себе знать; позволить так оскорбить своих идолов я была не силах и поэтому вспылила не на шутку. Мы не разговаривали дня три...
Да, мы были совсем разные. Что связывало нас, кроме одиночества двух подростков, которых столкнула эмиграция? Кроме факта, что ни её – палаточно-костёрному, ни моему – кукольному – мирку не было здесь места? Кроме недостатка общения, из-за которого мы инстинктивно цеплялись друг за друга?
Но ведь этого мало, чтобы стать подругами на всю жизнь, скажете вы. И я отвечу: верно, недостаточно. Всё решила любовь к ореховому соусу. И встречи по пятницам.


***

„Ich bekomme Haehnchenbruststreifen mit Reis und Erdnusssosse“, сказала Саша, старательно грассируя. Мы стояли у стойки заказов в крошечной китайской забегаловкe с неоправданно гордым названием Peking Garden.
В отличии от меня, Саша с железной методичностью совершенствовала немецкое произношение, что смешило и раздражало одновременно. Можно подумать, в ней не видно иностранку, усмехалась я про себя. На телефонные звонки Саша тоже отвечала на немецкий манер: снимая трубку, называла имя и фамилию. А я демонстративно говорила по-русски „алё“, а иногда и вовсе орала „да*“, что совершенно сбивало с толку немногочисленных немецких знакомых.
Саша с завидным упорством пыталась „онемечиться“, я наоборот гордо несла крест отвергнутого и ностальгирующего отпрыска московской интеллигенции. В тайне я ей завидовала. Потому что для активных попыток интеграции мне не хватало мужества. Немецких одноклассников, которые смотрели сквозь меня, я боялась и сторонилась, а Саша на переменах как часовой не покидала поста возле группки немок. Они демонстративно игнорировали чужую им, слишком серьёзную девочку с нелепой косой – пережиток пионерского детства, но Саша не сдавалась. Стоически перенося пытку, стояла рядом молча и слушала их болтовню. Так она учила немецкий язык...
Поход к китайцам был нашим первым самостоятельным выходом в ресторан. Во всяком случае, моим. В китайской кухне Саша неожиданно oказалась экспертом. Её знакомство с ней состоялось чуть раньше благодаре сестре-студентке. Та давно упорхнула из дома, и теперь жила в другом городе. С высоты своих 20 лет сестра безусловно знала, как надо жить. И в частности, где питаться. А так как в Сашиных пристрастиях и вкусах она в то время неизменно задавала тон, Саша, вернувшись однажды из поездки к ней, потащила меня в Peking Garden.
„Ореховый соус?! Но ведь его скорей к сладкому подают! Как ты его будешь с курицей есть?“ В тесном пространстве забегаловки я чувствовала себя как слон в посудной лавке. Экзотические названия типа ван танг вызывали типичное недоверие провинциала, первый раз попавшего в столицу. Кроме того, в кармане у меня было всего 5 марок. Родители, вручая деньги, шутливо посоветовали ни в чём себе не отказывать. И теперь я неуютно поёживалась, обнаружив, что не отказать себе я смогу разве что в порции салата из соевых побегов или в этой самой курице с ореховым соусом.
„А ты попробуй, Татьяночка“, весело сказала Саша. Я была Татьяночкой, когда в Саше просыпалось особенно доброе расположение духа. Татьяночкой она в шутку зовёт меня до сих пор.
Получив наши порции и расплатившись, мы уселись за липкий столик у стены, прямо напротив туалета. Другие места были заняты. Несмотря на сомнительную чистоту, помещение было уютным. По стенам рельефно раскинулись китайские драконы, а с потолка свисали бумажные красные абажуры, льющие мягкий свет. За стеклянной дверью забегаловки лил ноябрьский дождь, и от этого тепло и уют казались почти домашними, тем более, что кухню отделяла от помещения для гостей только прозрачная витрина, за которой суетилось семейство хозяев-китайцев.
Мы сидели друг напротив друга, и между нами дымились две порции печёного цыплёнка с горкой риса, на котором коричневой жижей расплывался ореховый соус. Саша совсем меня поразила, потому что собралась есть палочками. Вид у неё был заговорческий. Ей всё это доставляло такое явное удовольствие, что я невольно этому настроению поддалась .
Палочками она орудовала очень умело, даже рисинки ей удавалось ловко поддеть и отправить в рот, как будто она лет десять ничем другим не занималась, а я после нескольких неудачных попыток в сердцах попросила китайца за витриной дать мне вилку и нож.
Цыплёнок, нарезанный на узкие хрустящие полоски оказался очень вкусным, но вид коричневой жижи вызывал неоднозначные эмоции.
„Татьяночка, probier doch mal“. Саша с аппетитом ухрустывала цыплёнка, щедро макая кусочки в ореховый соус и лукаво улыбалась. Я попробывала. Пресноватый вкус риса и густой, приторно-насыщенный вкус ореха. Соус отдалённо напоминал ореховое масло, которое я в детсве любила есть с белым поджаренным хлебом. Суховатое, с непривычки казавшееся чуть пересоленным, мясо и сладкий соус смешались в такой странный вкусовой коктейль, что я на пару секунд закрыла глаза, пытаясь определить, нравится он мне или нет. Я смаковала непривычное мне блюдо, которое имело вкус и запах другой жизни. Вот это наверное и значит быть взрослыми! Сидеть в переполненном ресторанчике, где нам никто не мешает и не может подслушать. Видимо Сашу посещали в тот момент схожие мысли, потому что она смотрела на меня, лукаво улыбаясь. Нам обеим стало весело и легко. Мы вели себя как заговорщики, которые отведав орехового соуса, приобщились к какой-то очень важной тайне. Это нас роднило. Наверное и Саша и я нутром почувствовали, что мы совсем не такие уж разные, а как бы две противоложные конечности одного целого. И как по мановению волшебной палочки, нас обеих вдруг прорвало: напряжение, бывшее между нами со дня знакомства, спало, рассеялись последние следы недоверия. Никогда мы так упоённо не откровенничали обо всём на свете, никогда не смеялись над ерундой как в ту памятную пятницу в Peking Garden. Мы и по сей день расходимся чуть ли не в каждом вопросе, я раздражённо кричу на неё по телефону, Саша в ответ упрямо (чтобы довести меня до белого каления?) молчит, но при этом понимаем мы друг друга с полуслова. В тот осенний вечер Орехового Соуса мы словно установили негласный договор: посвящать друг друга в самое сокровенное. Иногда в ответ на самое сокровенное я получаю от Саши беспощадную и горькую правду – она с годами так и не научилась врать – но её правда мне дороже сочувственных киваний многих сердобольных подруг.


***

Встречи в Peking Garden сделались ритуалом. Если раньше мои пятницы были посвящены наивным уеденённым грёзам, то теперь Саша и я грезили вместе.
Придя домой из школы и бросив в угол – с глаз долой! – рюкзак, я мчалась в центр города, к МакДональдсу напротив метро. Перед ним обычно к вечеру собиралась непонятная нам немецкая молодёжь. Я стояла у входа в МакДональдс, ожидая Сашу, и зябко поёживалась, потому что мне казалось, что все подростки вокруг глазеют на меня. Мне опять хотелось провалиться сквозь землю, и я начинала потихоньку проклинать Сашину непунктуальность. Я давала себе страшную клятву, что в следующий раз непременно уйду. Повторялось это каждую пятницу. Саша всегда опаздывала, а я вечно приходила на десят минут раньше как на первое свидание. Когда Саша наконец выплывала из метро, я встречала её раздражённой тирадой и дулась до той минуты, когда мы, свернув за угол, открывали стеклянную дверь нашего ресторанчика.
Наши мечтания сводились естественно к одному – к Большой и Чистой любви. Отличались только методы осуществления.
В 14 лет Сашиным идеалом мужчины был артист Мягков. Вернее, тот персонаж, которого он как правило играл. Следовательно, удалые красавцы вызывали её неподдельное возмущение. Мне же нравились тогда исключительно красивые мальчики. Один из них учился в моём классе.
Круг нашего общения был достаточно узок и в основном состоял из ровесников-эмигрантов. И хотя Саша училась в другой школе, предмет моих любовных терзаний был ей знаком. Стоит ли говорить, что все посиделки в Peking Garden сводились к одному: к перемыванию косточек бедного мальчика и разрабатыванию наихитрейших стратегий для его охмурения? Нужно ли упоминать, что все беседы были щедро приправлены ореховым соусом?
„Для того чтобы влюбиться, надо сначала долго-долго дружить. Невозможно влюбиться с первого взгляда!“ убеждённо говорила Саша. Эта схема крепко сидела у неё в голове. Даже позднее, будучи взсрослой, она пыталась применять её, безнадёжно сводя на нет всякие попытки флирта со стороны потенциальных кандидатов.
„А Чехов сказал, наоборот: дружить мужчина и женщина могут только в такой последовательности – сначала любовница, потом друг“, важно отвечала я. (В то время я пыталась заменить жуткий недостаток жизненного опыта литературным и была убеждена, что выгляжу не только очень умной но и умудрённой.) После этой сентенции начинался жаркий спор о том, могут ли мужчина и женщина быть просто друзьями. Я упоённо доказывала, что нет, опять же приводя в пример чьи-то философствования, Саша твёрдо стояла на своём. Иногда, в пылу наших споров мы переходили на повышенные тона, отчего посетители забегаловки, пришедшие мирно поужинать, недоумённо оборачивали к нам головы. Какое счастье, что мы говорили по-русски, и никто не мог понять той чуши, которую мы с потрясающей серьёзностью плели.
И всё-таки „Татьяной“ по иронии судьбы оказалась Саша. Её идеалы любовных отношений словно в насмешку над ней распались как карточный домик: Сашу угораздило влюбиться в того же смазливого мальчика, который нравился мне. Он ничем не походил на киноактёра Мягкова и завести с ним долгую-предолгую дружбу не было никакой возможности, потому что ему нравилась совсем другая девочка. Он едва замечал наше существование и писал стихи своей недосягаемой пассии. То есть на поприще любви он пребывал в таком же плачевном положении, но ни я, ни Саша не понимали этого и смотрели на него снизу вверх. И тогда Саша – строгая и не позволяющая себе никаких вольностей Саша! – написала любовное письмо.
Я смотрела на неё открыв рот поверх дымящегося риса с ореховым соусом.
„Ты?!“
„А что в этом такого?“ просто ответила Саша. „Не ответит, так не ответит.“
„Постой, ты хочешь сказать, что отослала письмо?!“ У меня даже мурашки побежали по телу. Все мои потуги обратить на себя внимания школьного Онегина сводились к неуклюжиму заигрыванию. Чтобы скрыть застенчивость, я обращалась с ним подчёркнуто заносчиво. Но поскольку в его присутствии у меня всё валилось из рук - или я опрокидовала стул, или спотыкалась на ровном месте, надо было быть идиотом, чтобы не догадаться. И всё же, под самой страшной пыткой герой не выманил бы у меня признания! А тут любовное письмо, да ещё не в стол, а прямо адресату! Значит, пока я неделями переливала из пустого в порожнее – пережёвывала вопрос „Ну как ты думаешь, я ему нравлюсь?“, Саша без лишней суеты действовала. Меня обуревали смешанные эмоции. Восхищение её решимостью и жалость. Мне почему-то было понятно, что красавец проигнорирует её письмо.
До сих пор не знаю, как между нами тогда не возникла ревность или чувство соперничества. Напротив, один и тот же предмет увлечения нас ещё больше сблизил.
Соперничество проявилось в другом.

***

Мы уже пару лет жили в Германии и достигли заметных успехов в школе. Мои больше обусловливались страхом получить плохую оценку: я зубрила даже те предметы, которые ненавидела – математику, физику, химию. Моя репутация отличницы волочилась за мной повсюду как шлейф, и хотя я от неё изнывала, взбунтоваться не хватало решимости.
Саша была всеядна. Казалось, её интересовало всё. И если что-то не получалось сразу, она долбила проблему до тех пор, пока та не решалась. Стены её комнаты были увешаны пришпиленными листочками с вокабулами на разных языках: она учила не только обязательные по программе английский и французский, но ходила также на курсы испанского, а позднее записалась – уж не в память ли об ореховом соусе? – на китайский. Правда, хватило её всего на пол-года.
Что такое каникулы, Саша не знала. Свободное время жертвовалось на изучение очередного иностранного языка. Не было таких кружков, в которых Саша бы не состояла, и когда в её школе организовали театральный кружок, она разумеется и туда записалась, хотя способности к игре у неё напрочь отсутствовали. Мне всё это действовало на нервы, потому что я, признаюсь честно, по природе своей ужасно ленива. Но отставать от неё мне не хотелось. Если Саша шла в музей, я чертыхаясь тащилась за ней, чтобы потом сказать: „Я тоже была на этой выставке“.
Но когда Саша решила основательно, (а она за всё бралась основательно) и, самое главное, регулярно, заниматься спортом, я поняла, что это выше моих сил. Добровольный спорт вместо блаженного ничегониделания был смерти подобен. И я поставила точку на нашем соперничестве. Продолжать – значило бы довести себя до самоубийства.
С тех пор мой и Сашин жизненные пути стали стремительно расходиться. Её желание объять необъятное всё возрастало. Теперь в круг её бесчисленных интересов вошла политика, всегда вызывающая во мне глубокое отвращение. Саша решила спасать мир. Конечно её выбор пал на партию Зелёных. В какой-то степени это отразилось и во внешнем облике и в образе жизни: путешествовала Саша, например, только автостопом с огромным походным рюкзаком за плечами. Что такое чемодан, самолёт, отель, она понятия не имела. Поэтому мы даже в наши студенческие годы ни разу не поехали вместе в отпуск: я наотрез отказывалась ночевать на скамейке в парке, в спальном мешке.
Водить машину Саша ни за что не хотела чтобы не загрязнять окружающую среду. Среди её друзей, теперь в основном немцев, появились убеждённые вегетерьянцы и члены организации Greenpeace.
Когда Фишер стал министром иностранных дел, я послала Саше открытку, на которой были изображены потёртые джинсы, а под ними стоял вопрос: „Ach Joschka, wei;t du noch?“
Меня в то время ужасно раздражал Сашин политический максимализм, казавшийся мне детски-наивным, и когда мне хотелось особенно её позлить, я говорила: „Если бы мы жили в России 19 века, ты была бы народоволкой. Или бросала бы бомбы в царя!“
„А кем была бы ты? Тургеневской барышней?“ улыбалась Саша.

В университет Саша, верно следуя своей цели объять необъятное, пошла изучать Европу. Её предмет так и назывался. А я всё более сужала круг интересов и поступила на литературный факультет с упором на медиавистику. Виделись мы всё реже, тем более что Сашино существование превратилось в буквальном смысле в галоп по Европам. Она посылала мне открытки то из Брюсселя, где проходила практику в Европейской Коммиссии, то из Парижа или Лондона. Она всё ещё училась даже тогда, когда большинство наших ровесников закончило университет и устроилось на работу (или прозябало в безработице). Саша лихорадочно продолжала кочевать из страны в страну. Получив диплом в одном из самых блестящих университетов, она взвалив на плечи свой старый походный рюкзак, в который теперь помещался весь её скарб, жадно бросалась в другой. Не честолюбие ею двигало, не деньги интересовали её – Саша гналась за каким-то ей самой неведомым идеалом.
Я давно перестала её понимать, тем более, что моя жизнь всё прочнее входила в оседлое русло. Наверное, где-то глубоко внутри, тлело чувство соперничества, и мне казалось, что Саша – со всеми своими симпозиумами, кандидатской диссертацией, бесконечными поездками по миру – настолько ушла вперёд, что ей стало неинтересно со мной. Рядом с ней я чувствовала себя жительницей села, в котором родилась и жила некогда знаменитость. Теперь знаменитость гремела на весь мир, а я осталась в селе. Отчасти это так и было. Отчасти.
Я обижалась, когда Саша подолгу не звонила мне. Воспринимала это как намеренное пренебрежение.
Каждый раз после такого продолжительного перерыва в общении, я клялась и божилась, что между нами всё кончено, пусть только попробует позвонить, я разговаривать с ней не стану, ну и так далее.
Мы не виделись уже больше года. И вот однажды... (Сколько таинственности несёт в себе это „однажды“, без которого не обходится почти ни один рассказ!)
Однажды я, примчавшись домой с работы, только успела переодеться в домашнее и развалиться в кресле с книжкой и чашкой горячего чая (на дворе стояла мерзкая ноябрьская погода), как в дверь позвонили. Я недовольно поплелась открывать: так уютно было сидеть в тёплой комнате и хотелось, чтобы никто не трогал. На пороге стояла Саша и улыбалась до ушей. За спиной у неё висел всё тот же неизменный потёртый рюкзак. От неожиданности я застыла, даже забыв поздороваться.
„Татьяночка, я пАоездом здесь. У меня чеЕз четыЭ часа самолёт в Лондон. Я подумала, сегодня ведь пятница. СобиАйся, пойдём в наш ЭстоАнчик. Что-то мне оЭхового соуса захотелось!“
Я кажется забыла упомянуть, что Саша не выговаривает букву „р“.