Муха в янтаре. Часть 3

 


 О ПАПЕ.

 Первые воспоминания о папе:
 Зима, заснеженная Собачья площадка, я на санках. Санки «сидячие». За мной бежит моя старшая сестра Оля. А санки за веревку тащит папа. Молодой, красивый, кудрявые волосы выбиваются из-под шапки. Папа в серой, длиннополой шинели. Ему холодно и он почти бежит. На поворотах санки сильно наклоняются и я часто падаю. Папа меня поднимает, отряхивает от пушистого снега и снова сажает в санки. Иногда они бывают уже занятыми моей сестрой – папа её прогоняет и сажает меня. Наверное, потому, что я ещё не умею бегать за санками в его ритме.
 Папа часто рассказывал мне один случай, произошедший во время такой прогулки: Был сильный мороз и он очень замерз. Папа пытался любыми средствами уговорить меня вернуться домой. Но я не хотела и слезливо-капризно отказывалась. Тогда у него остался один аргумент: «Давай возвращаться – я хочу в туалет». Для меня это было существенной причиной и я согласилась. Возращаясь домой, нам надо было пройти мимо лавочки у подъезда, на которой всегда (даже несмотря на сильный мороз) собирались местные кумушки (ведь обсуждение последних слухов и сплетен не терпело отлагательств). Итак, увидев нас, они приторно-сладкими голосками стали спрашивать: «Ну что, Мариночка, так быстро нагулялась?». И я, с типичной детской откровенностью, честно ответила: «Да нет – папа писать хочет». Папа покраснел, но гордо пробежал мимо.
 
 Когда папы долго не было дома, мама говорила, что он серьезно болен и сейчас в санатории или больнице. У папы в то время была какая-то лёгочная болезнь, связанная с его ранением во время военной службы в Монголии и осложненная последующей простудой во время более недельного переезда в неотапливаемом поезде из Улан-Батора в Москву.
 
 А раньше, до военного училища, папа жил на Урале, на станции Агрыз, где наш дедушка работал в военной охране этого «особо стратегического» пункта.
 Во время войны дедушку демобилизовали и семья папы осталась на произвол судьбы. Они сильно голодали. Папа рассказывал, что он с братьями, чтобы не умереть с голоду, был вынужден воровать картошку на колхозном поле или в огороде у соседа. Причем, даже через много лет, когда он вспоминал это, в его голосе всегда слышались нотки стыда за совершенное. Папа был очень честным человеком.
 С глубоким сожалением о случившимся, он рассказывал ещё один случай, произошедший в конце войны. К ним в дом постучался замученный долгой дорогой и истощенный солдат, который пешком возвращался домой и не ел много дней. Бабушка, пожалев его, сытно накормила. А утром они нашли этого солдата мёртвым – после длительного голода он не смог переварить пищу и умер. Когда папа рассказал это, в его глазах стояли слезы, что меня поразило до глубины души.
 
 Когда мне было года 2-3, меня возили в этот Агрыз. Дедушка (вскоре он умер от эмфиземы легких) был тогда еще жив. Их большой деревянный дом стоял недалеко от станции. Помню, как вели меня - за одну руку папа, за другую дедушка Коля. Его я почти не знала, но он мне очень нравился потому, что был похож на папу и носил военную форму. Так вот, на станции постоянно объявляли: «Граждане пассажиры … граждане пассажиры…» и т.д. И я тогда спросила, почему всё время повторяют: «Грязные пассажиры…». Дедушка с папой очень смеялись.
 Еще помню, как я упала с высокого крыльца их дома и мама истерично-испуганно подбежала ко мне потому, что я долго не вставала. А не вставала я потому, что вокруг росли высоченные подсолнухи и я, вдруг, оказалась в подсолнечном лесу и, лёжа, счастливо наблюдала, как сквозь него просвечивает солнце.
 Дедушкин дом был большой, и я легко в нем терялась. У бабушки было хозяйство – куры и поросёнок Борька (почему-то его звали также, как папиного старшего брата, дядю Борю).
 У бабушки в коридоре стоял огромный деревянный сундук. Он был наполнен куриными яйцами. Меня впечатляло количество яиц и до сих пор я теряюсь в догадках – что бабушка с таким количеством яиц делала.
 Бабушка Лена (Елена Яковлевна, как её называла, уважительно, наша мама) была настоящей русской красавицей с толстенной русой косой, свернутой в огромный пучок на затылке. Помню, уже в Москве, в последний её визит (проездом в Минск к папиной сестре тёте Шуре) я застала её утром расчесывающей свои прекрасные волосы. Было ей уже лет далеко за 60, ближе к 70ти и волосы её были больше седые, чем русые. Она сидела, распустив свою косу, и волосы доходили ей до колен, а она расчесывала их типичной кривой коричневой гребёнкой.
 После ранней смерти дедушки, бабушка осталась с двумя младшими сёстрами папы и долго ещё они жили на этой станции Агрыз. Тётя Люся стала врачом, а тётя Валя – учительницей. Типичные профессии в семьях военных. Наверное, потому, что они самые гуманные (для уравновешивания, так сказать).
 Папа очень тяжело переживал смерть деда Коли. А мы с сестрой, плохо представляя, что такое за болезнь – рак, долгое время, играя с куклами в «доктора», делали вид, что оперируем их и достаем их них настоящих раков.
 У нас на буфете долго стояла фотография молодого и красивого дедушки в военном мундире.
 
 28-летнему папе дали инвалидность. Он поступил на заочное отделение Юридического факультета МГУ и зарабатывал на жизнь разной ручной работой, вроде делания коробочек и вазочек из открыток. Или гнул заколки для волос специальным приспособлением, а мы все ему помогали. Очень запомнились вечера, когда папа с Олей занимались вместе за нашим круглым столом, а я, ещё свободная от системного обучения, играла под столом и мне там очень мешали папины, серые в клеточку, стоптанные домашние тапки.
 Когда папа закончил Университет, его взяли на работу в Юридическую консультацию в Неопалимовском переулке. Мне очень нравилось это название и папа мне объяснил, что этот переулок назван Неопалимовским потому, что во время Наполеоновских пожаров в Москве в этом переулке не сгорел ни один дом.
 Вообще папа, не будучи москвичом по рождению, прекрасно знал Москву и её историю. Помню прогулки с ним по Кремлю, Новодевичьему монастырю, Ваганьковскому кладбищу. Он рассказывал много интересного, читал старославянские надписи на надгробьях и стенах. Наверняка, тогда мне и привилась любовь к истории, которая к старости меня просто замучила (чем больше узнаю, тем больше хочется знать).
 
 Папа запомнился весёлым, остроумным. Правда часто его шутки и анекдоты я не понимала, но взрослые очень хохотали, отсылая детей в другую комнату. И наверняка, привычка реагировать на все шуткой и развитое чувство юмора у меня – от него.

 У папы были голубые глаза и волнистые, какие-то упорядоченные в прическу, волосы. Сейчас понимаю, что женщинам он очень нравился. Думаю - за красивую внешность и веселый нрав. А мужчины уважали его за ум и способность красиво выражаться.
 На работе его часто просили писать доклады для начальства, которое потом ими блистало на различного рода собраниях и конгрессах. Уже живя в Аргентине, я встретилась в нашем Посольстве с начальником советской Антарктической экспедиции, министром из Москвы. Он специально разыскал меня, чтобы передать привет от папы. Он же и рассказал мне, как уважает папу за его знания и ум, и считает его незаменимым при составлении различных документов и написании речей и докладов.
 Да и юристом папа был замечательным. Всегда консультировал всех друзей и соседей по всем юридическим проблемам.
 Уже работая начальником планово-производственного отдела приличной по размеру фабрики, я обращалась к нему при проведении сокращения штатов и он мне очень помог советом, как это грамотно сделать. В последствии, представляя свою организацию, я выиграла два суда именно благодаря папиным советам.
 
 Возвращусь в детство. Папа очень любил играть на бильярде и ходил в Краснопресненский парк – в бильярдную. Иногда он брал меня с собой. Не знаю, играли ли там на деньги. Но часто, после игры (наверное выиграв) папа покупал целую авоську Жигулевского пива в стеклянных, темно-зеленых бутылках. И очень меня всегда удивляло – почему из тёмно-зеленой бутылки льется светло-желтое пиво.
 Иногда среди партнеров папы оказывались актёры Николай Крючков и Андрей Борисов (кажется, они тоже жили где-то на Пресне и тоже были завсегдатаями этой бильярдной). Папа очень этим гордился и рассказывал мне фильм «Три танкиста». Когда я увидела этот фильм в первый раз, долго не могла понять, что имеют общего эти два красивых, весёлых, хорошо поющих солдата из фильма с двумя толстыми, хриплыми дедушками, играющими с папой на бильярде. Особенно не похож был Борис Андреев, которого я запомнила тучным, с сильной одышкой, стариком.
 
 Я пошла в неизбежный первый класс.
 Однажды, когда мамы не было дома, папе пришлось, собирая в школу, заплести мне косы. Он очень старался и в мои хилые косички «на прямой пробор» вложил всю присущую ему силу, умноженную на желание, чтобы его дочь выглядела «как надо». Я пришла в школу и просто ничего не могла соображать из-за боли в голове. Учительница пожалела меня и на втором уроке распустила мне, торчащие перпендикулярно к голове, косы. Потом, в течение всего дня кожа посреди головы (там, где был пробор) была красной, вспухла и ужасно болела от натяжения.
 В другой раз, мама поручила папе купить мне обувь для школы. Мы пошли в Универмаг (были такие магазины, где продавалось всё несъедобное - от радиоприемников до нижнего белья). В детском обувном отделе мы долго выбирали обувь. Я тогда подумала, что этим словом называются только уродливые черные и коричневые, мальчишачьи ботинки на шнурках. Мне очень понравились красные туфельки на пуговичках. Но, наверное, они не входили в разряд обуви
и папа выбирал только среди ботинок, проверяя их на сгиб и на растяжение. Мне было предоставлено только одно право – выбрать цвет. Из черного и коричневого. Выбрала коричневый. Уныло пришла домой. Наверное, я так ненавидела эти ботинки, что у меня развилось серьезное плоскостопие ног на чисто психологической почве.
 
 Мама много работала и часто ездила в командировки. Мы с Олей оставались на попечение папы. Он, готовя еду, всегда приправлял её перцем и пряностями по своему вкусу. А вкус его был нарушен любовью ко всему очень острому, что усугублялось курением 2-3 пачек сигарет в день. Одним словом, нам нужно было выбирать между голодной смертью и потреблением приготовленной папой пищи, за которым следовало длительное жжение во рту с перехватыванием горла от перца и других специй, наложенных в еду. Мы ели. Потом стали готовить еду сами. По этой же причине, наша семья стала чемпионом по потреблению такого нововведения, как супы в пакетиках. Уже, наверное, никто не помнит, что первыми суповыми концентратами, появившимися в московских магазинах, были венгерский «Суп-гуляш» и чешский вермишелево-куриный суп «Podravka». Потом и советская пищевая промышленность, базируясь
на потребностях таких семей, как наша, разработала различные суповые концентраты. И наша семья всегда была в авангарде, включая в свой рацион все новинки в этой области.

 Папа тоже часто ездил в командировки и всегда привозил что-то экзотическое, типа гранатового соуса из Грузии или огромных ашхабадских дынь в декабре месяце. Он вообще очень любил путешествовать и всегда нам рассказывал что-нибудь интересное из увиденного в поездке.

 Любимым занятием папы было слушание футбольных матчей по радио. Хотя, до сих пор, не понимаю, каким же воображением и знанием футбола надо обладать, чтобы вообразить и мысленно восстановить всю игру по устным радио-комментариям. Зато я, крутясь в это время возле папы, хорошо запомнила, что вратарём московского Динамо в то время был Лев Яшин. Папа говорил, что Лев Яшин был самым непобедимым вратарём в мире.

 Ещё папа запомнился жадно читающим газеты. Он обладал какой-то гражданской небезразличностью. Всегда волновался из-за политики и обсуждал с мамой различные свои идеи по поводу описанного в газетах. Был он идеалистом и, по-моему, слишком буквально понял принцип, что общественная жизнь важнее личной.
 Был папа заядлым бессеребренником, абсолютно равнодушным к быту. Он никогда не использовал своего влияния (хотя всегда занимал приличные должности) и привилегий в целях улучшения материального уровня семьи или разрешения возникающих бытовых проблем.
 Когда я вошла в «проблемный подростковый возраст» у меня начались «идейные разногласия» с папой, которые начали расти вместе со мной и достигли апогея в мои 18 лет. Каждый раз, когда я произносила такие запрещенные слова как «Пастернак», «Шагал» или «Тарковский», папа всегда говорил, что обязательно узнает, кто мои друзья, которые сбивают меня с «истинного пути». Он никогда не выполнял этого обещания (наверное, подспудно понимал, что с этого пути я сбиваюсь САМОСТОЯТЕЛЬНО так как, никто и никогда не смог мне объяснить, ПОЧЕМУ он «истинный»).
 
 Постепенно их отношения с мамой начали портиться. Меня это не очень беспокоило. С одной стороны – у мамы был достаточно трудный характер. С другой – бессеребренничество папы, его непрактичность и равнодушие к зарплате затрудняло быт семьи и создавало постоянные волнения для мамы. Ссоры родителей были для меня определенным громоотводом внимания ко мне, что в подросткоавом возрасте – скорее преимущество, чем недостаток.
 Когда мы выросли и повыходили замуж, папа разошелся с мамой.
Наверное к тому времени они уже полностью не находили общего языка и продолжать жить вместе было бессмысленно...

 Виделись мы редко, чаще созванивались.
 Однажды звоню ему на работу – говорят, что он в больнице. Спрашиваю – в какой и несусь туда. Разыскиваю папину палату. Вхожу и вижу его в аккуратном халате, на тумбочке фрукты и хороший одеколон. Вдруг осенило! У него есть кто-то, кто о нем заботится. Оказалось, так и есть. Папа тщательно скрывал это от нас. Познакомилась я с этой женщиной лишь на папиных похоронах. Лидия Васильевна была со мной так приветлива и так искренне переживала папину кончину, что у меня сразу возникло к ней тёплое чувство благодарности за то, что папа не был один в свои последние годы.

 Повзрослев, создав свою семью, поглощенная своей личной жизнью, я как-то потеряла контакт с папой. Изредко разговаривали по телефону. Ещё реже виделись на квартире у мамы. Тогда я восприняла недостаток инициативы к нашему общению с его стороны, как некоторое равнодушие и меня это обижало.
 Даже с рождением моих дочерей папа не проявил энтузиазма наладить более тесный контакт. Старшую – Наташу он видел всего пару раз у мамы. А Настю вообще не видел никогда. Ей было 2 года, когда мы уехали в Аргентину.
 Позже, на папиных похоронах, его брат, дядя Толя, сказал мне, что папа до последнего момента осуждал меня за то, что остались жить в Аргентине и его внучки не растут на Родине. Мне это причинило боль. Ведь мои дочери живут в стране, в которой выросли. А НЕ живут они в стране, в которой родились потому, что её уже просто не существует... В НОВОЙ России мои дочери чувствуют себя иностранками.
 
 Когда сестра позвонила мне в Буэнос-Айрес, что у папы случился обширный инсульт (а было-то ему всего 63 года!), мы с ней решили подождать равития событий. К моему огромному сожалению, события сложились так, что папа умер. Я так и не смогла увидется с ним в последний раз. Помчалась в Москву, чтобы успеть хотя бы на похороны.
 Прилетаю поздно ночью. Похороны завтра утром. Просидели с
сестрой почти до рассвета, повоспоминали, поплакали. Все разошлись спать, а я не могу сомкнуть глаз от переливающейся через край боли от потери. Чуть задремала ... вдруг просыпаюсь от воя сестриных кошек. Вижу белую туманность в дверном проёме... чувствую – папа. Испугалась безумно и всё испарилось в один миг. Тогда, успокаивая себя всякими материалистическими доводами, но будучи человеком верующим, решила – если его Душа от чего-то неспокойна – пусть приснится. Задремала снова, после глубокой медитации и молитвы. Снится папа. Спрашиваю, почему он не спокоен. Более чувствую, чем слышу, ответ – утром (в день похорон) будет сильный дождь и его беспокоит, как он будет выглядеть, когда откроют гроб для прощания... Обещаю сделать, что от меня зависит и сон постепенно исчезает.
 Наступает утро похорон. Идет сильный дождь (хотя день накануне был ясный и солнечный). Едем на кладбище. Просим Олиного друга фотографа сделать снимки похорон. Всё идет своим чередом. Скорбные речи сослуживцев. Последнее прощание. Погребение. Внешне стараюсь сохранять спокойствие, а в душе - ливень слёз.
 Что странно – когда получили фото похорон, на плёнке получились все снимки, КРОМЕ папы в открытом гробу. До сих пор меня охватывает мистический ужас, думая об этом...

 Последний папин подарок – на его похоронах смогла встретиться со всеми его братьями и сестрами, которых не видела со времен моего детства. Радость от встречи с ними несколько притупила горе. И было что-то мистическое в том, что тётя Валя, папина младшая сестра, привезла с собой своего сына, нашего двоюродного брата, с которым мы до этого не были знакомы. А он, оказалось, как две капли воды похож на молодого папу. Глядя на него, на меня обрушилась такая буря скорби!
 
 Долго после смерти папы он мне снился. Значит, было много незавершенно-недосказанного в наших отношениях.
 Ах, как хотелось бы увидеться снова и поговорить по душам… папа…
 





 О МАМЕ .


 Первое воспоминание о маме:
 
 Я сижу на изумрудной мягкой траве, из которой торчат, покачиваясь, маленькие лиловые колокольчики. Рядом со мной на корточках – мама. Она сидит, разложив вокруг свою голубую, в белую клеточку, юбку «солнце-клёш». Лицо её обрамляют мелкие кудряшки. Она такая молодая и красивая! Над нами высоченные, идеально прямые сосны, шумящие где-то там наверху. Мама с ложки кормит меня клубникой, засахаренной в поллитровой банке. Так понимаю – это было её посещение летней дачи моих яслей, куда меня «сдавали» на всё лето.
 Мама имела неосторожность родить меня летом. Поэтому ей приходилось все мои дни рождения ездить на электричке загород и навещеть меня на очередной детсадовской даче или в пионерлагере для того, чтобы я не проводила этот день вдалеке от родных и близких.
 В тот день, наверное, мама тоже приехала навестить меня в день рождения. В другой раз, при такой же обстановке, меня навестили почти всей семьей. Мама с сестрой Олей, дедушка Саша и тётя Галя (еще совсем юная, в кокетливой соломенной шляпке). У нас сохранилось чёрно-белое фото, сделанное в этот день. Но я очень хорошо помню, как нас фотографировали: и как я устраивалась на траве у ног деда, и своё ярко-синее платьице, и белую панамку-самолётик, и какого цвета был мячик, подаренный мне (а был он красно-синим, разделенным на равные четвертинки золотисто-желтой полоской).

 Говорят, что услышав слово «МАМА», в мозгу у человека задействуется определенное (и у всех одинаковое!) количество невронов.
 При словах « МОЯ мама » - стократное количество невронов.
 При словах «моя мама меня ЛЮБИТ» - десятитысячекратное количество. Интересно – почему?
 Наверное, потому, что эти слова включают в себя ВСЁ.
 

 Для МЕНЯ слово «мама » - означает БЕЗУСЛОВНУЮ любовь к своему ребенку. Всепоглощающее желание, чтобы он был здоров и счастлив, чтобы не испытывал ни голода, ни холода, ни нужды во всём хорошем. И, напротив, чтобы его минуло всё плохое. А если с ним что-то случиться, то безусловно и «насмерть» поддерживать его, давая ему силы и уверенность, что всё изменится к лучшему. Для этого МАТЬ в состоянии трудиться до изнеможения, недосыпая и недоедая. Она не ждёт ничего взамен. Прощает всё своему ребенку (даже тогда, когда он уже совсем не ребенок).

 « МОЯ мама» - это уже нечто специфическое.
 Моя мама - Лилия Александровна Мусихина (урожденная Козлова).
 Моя мама была очень красива в молодости. Особенно её отличали цвет кожи и правильная форма носика.
 Моя мама всегда обо мне заботилась, переживала, когда со мной случались неприятности, нервничала, когда я болела, недосыпала, стараясь вылечить меня, недоедала, отдавая мне самый вкусный кусочек.
 Моя мама всегда имела очень хороший вкус и не очень хороший характер. Не столько не очень хороший, сколько трудный для общения. Ей всегда было очень трудно высказать свою обиду и она предпочитала вместо этого долго дуться и всем своим видом показывать как она обижена. Проблема в том, что этот корпоральный язык не всегда и не всем был понятен. Отсюда - всё недосказанное и недопонятое в моих с ней взаимоотношениях ...

 Наша мама родилась под какой-то трагической звездой...
 В юности ей пришлось пережить две огромные трагедии – смерть старшего брата на Великой Отечественной войне, и, несколько позже, потерю матери, попавшей под машину на арбатском перекрестке. Уверена, что это наложило драматический отпечаток на всю её последующую жизнь.
 Когда мы были маленькими, мы обожали вновь и вновь рассматривать семейный фотоальбом. А там на первой странице была большая фотография 17-летнего мальчишки – дяди Толи, сделанная незадолго до его ухода на фронт. Он прибавил себе год и записался добровольцем. Мама рассказывала, что попал он в десантники и пропал при первом же забросе на вражескую территорию. В полученной фронтовой повестке говорилось: «Пропал без вести». Думаю, что эта формулировка всегда оставляла родственникам надежду на то, что ещё, возможно, отыщется где-то (хотя бы в плену) потерянный член семьи. Но, как правило, «пропадали без вести» те, кого не нашли мёртвыми (или не опознали в этом состоянии). И мама, всю свою жизнь, во всех городах, где бывала (а она часто ездила по стране) всегда посещала и носила цветы на могилы неизвестных
солдат и мемориалы со списками погибших, надеясь найти в них
«Козлов Анатолий Александрович». Ей это никогда не удавалось и она очень расстраивалась.

 В этом же семейном фотоальбоме были старые, коричневатые фотографии молодой нашей бабушки, Марии Фоминичны (урожденной Майоровой) - очень красивой, с типичной для 20-х годов, короткой стрижкой. И более поздние, с маленькими ещё дядей Толей, мамой, братом Юрием и младшей сестрой Ритой. Когда погибла бабушка, дяде Юре было 15, а Рите - всего семь лет и они осталась практически на попечение 17 - летней нашей мамы. Дедушка через некоторое время женился на молодой женщине Аграфене Михайловне. У бабушки Грани (так впоследствии мы её называли) тоже была непростая судьба. Её муж погиб на войне. После того, как он ушёл на фронт, у неё родились близнецы, которые вскоре умерли. Выйдя замуж за деда Сашу, Аграфена родила девочку, которую назвали Галиной.
 Мама так и не сумела, в течении всей своей жизни, простить деду, его «вину». Свою обиду она перенесла и на молодую мачеху. Ей было трудно управлять этим чувством, хотя она всегда пыталась это сделать. А для нас баба Граня стала настоящей бабушкой, а Галя – настоящей тётей.

 Ещё в альбоме была фотография, сделанная на похоронах погибшей бабушки Марии – открытый гроб, а рядом семья. Их лица были такими скорбными, что я всегда плакала, глядя на них. Приходилось говорить маме, что у меня болит живот, чтобы не показывать свою сентиментальность и не расстраивать её.

 После трагической гибели бабушки мама была вынуждена перейти в вечернюю школу и пойти работать. Было тяжелое послевоеное время строжайшего сталинского репрессивного режима. Любое нарушение дисциплины на работе каралось беспощадно. Однажды, от безумной усталости, мама проспала и ненамного опоздала на завод. От ареста её спас начальник цеха – дедов друг.

 Мама была очень эффектной, артистичной и обладала стройной от постоянного недоедания фигурой. Она знала наизусть почти все опереточные арии. Занималась в драматическом кружке вместе с Борисом Рунге и Верой Васильевой (впоследствии известными
актёрами театра Сатиры) и хотела поступать в театральное училище. Не отпустили с завода, сказали – война кончится, тогда и поступай.
 На этом же заводе мама, стальной стружкой, поранила ахиллесово сухожилие ноги. Поступление в театральный отпало из-за травмы и
трудного семейного положения. Всю жизнь мама сожалела об этом. Она нам рассказывала, с некоторой завистью, что её школьной подруге Любе (тогда её, почему-то, звали Любой) Касаткиной удалось выучиться и стать актрисой – ведущей актрисой театра Советской
армии и известной киноактрисой. А мама так всю жизнь и страдала от
неосуществлённой мечты стать актрисой и неудовлетворённого творческого дара.

 После войны мама поступила в геологическую партию и много ездила с ней по Средней Азии (очень опасной в то время из-за существующих ещё басмачей, беспощадно убивающих всех русских на своей территории).

 В 1952 году её послали с геологической экспедицией в молодую, добровольно подчинившуюся СССР, Монгольскую народную республику, в город Улан-Батор. Там, на волейбольной площадке, она познакомилась с девятнадцатилетним лейтенантом, нашим папой. Была она весёлой, атлетично сложенной, с красивыми кудрявозавитыми светлокрашенными волосами. Ну как не влюбиться в такую мальчишке-военному с кудрявым чубом, выбивающимя из-под лейтенантской фуражки!
 Закончился этот роман комсомольской свадьбой (конечно же с разрешения генерал-майора, папиного командира) и рождением моей сестры Ольги (что на всю жизнь ей испортило паспорт, где в статье «место рождения» значится – Улан-Батор, Монголия).

 Папа был офицером охраны лагеря уголовных заключённых. Однажды заключённые устроили побег. Папа со своим другом, тоже лейтенантом, были первыми, кто бросились в погоню. Причём без оружия и в открытом кузове грузовика. Это, наверное, можно объяснить только неблагоразумием молодости или желанием «положить жизнь» за выполнение долга. Так или иначе, папу ранили. Автоматная очередь прошла через лёгкие.
 Потом, когда после ранения папу комиссовали, мама привезла его в свою родную Москву.

 После рождения сестры у мамы была таинственная история с поздно абортированной беременностью. Иногда, в порыве рассеженности на меня, она говорила, что лучше бы родила того мальчика (она почему-то была уверена, что это был именно мальчик). Отсюда – её разочарование, что я родилась девочкой. Как-то она мне призналась, что совершенно серьёзно хотела поменять меня в роддоме на мальчика, который родился у соседки по палате (у той он был 4-м
сыном, а ей очень хотелось девочку). К счастью, когда нас притащили кормиться и каждый ухватился ртом за соответствующую ему титьку – матери смягчились и передумали меняться.

 Папа долго болел. Поправляясь от осложнений, вызванных ранением, он часто был в больницах и санаториях. Поэтому маме приходилось много работать, а нас отдавать в детский сад на «пятидневку». Зато мы всегда весело и дружнорадостно проводили вместе воскресенья и праздники. Больше всего я любила, когда мама, приведя нас домой, сажала меня к себе на колени, обнимала и говорила: «Давай помилуемся…». Я радостно целовала её, и ощущение одиночества от недельного пребывания без неё сразу же испарялось.
 Мне очень нравилось, когда мама укладывала меня спать. Она энергично взбивала подушку, засовывала болтающиеся части одеяла под матрас, и накрывала меня, целуя крепко в щёку.
 Я так любила эти моменты, что часто старалась выдумывать разные причины, чтобы позвать маму ещё раз и чтобы вся процедура повторилась снова. Я громко звала маму и просила пить, или говорила, что у меня болит живот, или что у меня «бесСЛОНница» (так, мне казалось, называется, когда люди не могут заснуть), иногда даже приходилось говорить, что поймала клопа. Мама непременно приходила на мой зов, смеялась и терпеливо повторяла всё снова. И я, счастливая, засыпала. Позже нам стали ЧИТАТЬ перед сном, и прочитанная история так захватывала моё детское воображение, что засыпая, я старалась представить себе, какое продолжение следует или придумывала его сама. Это меня отвлекало. И постепенно, я освободила маму от моих «укладывательных» надоеданий.

 Самыми счастливыми были дни, когда мама отпрашивалась с работы или «брала бюллетень». Тогда она не вела меня в детсад и я сопровождала её «по делам». Эти дела, как правило, заключались в посещении Ломбарда на Арбате, куда мама, постоянно нуждаясь в деньгах, сносила всё, что можно было «заложить». Получив немного денег «под залог» мама накупала всякой всячины в «Праге» или в «Высотке» и мы, довольные, возвращались домой.

 Помню, как в один из таких дней мама повела меня в Ботанический сад, который находился в районе Проспекта мира. Мне было года 4-5, роста я была небольшого. Войдя в Ботанический сад, мы обомлели от огромных одуванчиков, растущих там на всех газонах. Были они размером с чайное блюдце, а ростом достигали моего лица. Наверное, там как-то особенно удобряли землю для других, более культивированных, растений, а эти, неистребимые ничем, сорняки-цветы впитали в себя всё предназначенное для роста других растений. В тот момент, эти гигантские одуванчики настолько ошеломили меня, что я ничего, практически, не слышала и не понимала из того, что мама объясняла по поводу лимонных деревьев и лекарственных растений.

 Или мы шли вместе в кино. Как правило мама выбирала фильмы, которые были интересны ей. Поэтому часто ей приходилось, вместо
внимательного просмотра фильма, прикрывать мне глаза, чтобы некоторые эпизоды не нарушали моего детского воображения.
 Однажды (я тогда уже училась во втором классе) мы с мамой пошли на премьеру фильма «Гусарская баллада» в кинотеатр «Художественный». У мамы был «больничный лист» по случаю простуды, а у меня – свободный от школы день, по случаю свободного дня у мамы. В кино, впервые, нам было интересно обеим, и возвращаясь домой, мы дружно обсуждали всё увиденное. Разница была только в том, что мне больше всех понравилась Шурочка в исполнении молодой (и ещё стройной) Ларисы Голубкиной, а маме – гусар-красавец в исполнении Юрия Яковлева (тоже молодого и стройного). Мы шли домой, крепко взявшись за руки и, одинаково фальшивя, напевали «Спи моя Светлана» и «Давным-давно».
 Воспоминание это несколько омрачено тем, что один мой однокласник «заложил» нас с мамой, так как он тоже был на этом сеансе. Маме пришлось оправдываться перед учительницей, почему вместо школы я была с ней в кино. А меня очень удивило, что этого мальчика никто не спросил, почему он тоже был на этой премьере в школьное время. Наверное он обладал «неприкасаемостью» доносчика.

 В другой раз мы пошли на Новодевичье кладбище. У мамы была знакомая, которая имела там похороненных родственников и дала нам пропуск (ведь тогда это привилегированное кладбище было «режимным» и доступ туда был запрещён для посторонних, т.е. простых граждан). Итак, когда мы туда вошли, меня поразило количество шикарных пеонов и тюльпанов, лежащих на грасногранитных постаментах памятников. Ещё больше впечатлили чугунные бюсты важных людей, погребённых там с почестями. Эти бюсты были настолько реалистичными, что можно было хорошо разглядеть не только героически-смелое выражение лица изображаемого, но и даже прочитать названия орденов на круто, по солдатски, выпяченной груди усопшего. Мне хотелось побыть там подольше, но мама за руку потащила меня на старую территорию кладбища, где были в основном старые, дореволюционные захоронения. Там было всё гораздо скромнее, могилки были, в
основном, запущенными и заброшенными.
 Мы прошли по тенистой аллее, пахнущей сиренью, и мама остановилась около скромного, слегка перекошенного и заржавленного креста. В его сторону трогательно склонялось жасминовое деревце, цветущее скромными маленькими белыми цветочками. Меня удивило, как такие невзрачные цветочки могут настолько сильно и приятно пахнуть. На табличке, прибитой к кресту, было написано старинным шрифтом с твердыми знаками на конце - «Антонъ Павлович Чеховъ». Мама грустно посмотрела на это крест и положила на могилу маленький букетик ландышей. Я спросила – кто это. Мама мне сказала, что это – великий русский писатель. А мне показалось, что она что-то перепутала. Ведь на новой территории были гораздо более пышные могилы и памятники и, уж несомненно, все великие были похоронены ТАМ...

 А ещё мне очень нравилось ходить с мамой на «демонстрацию».
Так у нас назывались мероприятия, связанные с празднованием государственных праздников ( 7 ноября - дня Великой октябрьской социалистической революции, 1 мая - Международного дня солидарности трудящихся или 9 мая - Дня Победы над немецко-фашистскими захватчиками). В эти дни устраивались военные парады на Красной площади. А трудящиеся представители рабочих и советской интеллигенции весело маршировали вслед за военными, демонстрируя свое радостное и праздничное настроение, твёрдо основанное на согласии со всем, что происходит в стране. Так вот, эти колонны трудящихся были построены порайонно. Как я понимаю, районное руководство собиралось в стратегической точке соответствующего района и произносило напутственные речи перед отправлением колонны на «слияние» с другими трудящимися. Такая стратегическая точка нашего, Краснопресненского района находилась перед станцией метро «Краснопресненская», напротив «Зоопарка» как раз там, где стоял памятник рабочему с революцоннным выражением лица. Наш папа, как правило, был составной частью «демонстрирующих». А мы с мамой были по другую сторону – то есть среди тех, кто их напутствовал.
 Очень запомнилось особенное, праздничное настроение этих дней, звуки духового оркестра, красные транспаранты с лозунгами, весёлые улыбки людей.
 На Первое мая это праздничное настроение усиливалось тем, что
нам разрешали (впервые после долгой зимы и «капустоподобной» зимней одежды) одеть всё весенне-летнее. И ноги сами весело подпрыгивали в новых белоснежных гольфах и легколетних туфельках. Такие подробности может задерживать, наверное, только
детская пямять. Не менее ярко в моей памяти запечатлелось и то, что «на демонстрации» нам покупали красных и жёлто-коричневых карамельных петушков на палочке; бумажные мячики, обвёрнутые разноцветной фольгой; смешных глиняных обезьянок, прыгающих на привязанной к ним резинке; странные разворачивающиеся свистки «уди-уди»; воздушные шарики, надутые чем-то таким, что позволяло им летать самостоятельно; ну и конечно, красные тряпичные флажки на деревянной палочке (куда ж без этого!).
 После напутственных речей, под звуки духового оркестра завода «Пролетарский труд» папина колонна отправлялась в «заданном направлении». А мы с мамой направлялись в «Высотку» покупать там по 100 грамм всякой всячины для празничного стола.

 Мама очень любила гостей и в нашей квартире всегда собирались родственники и друзья – праздновать праздники или просто отдохнуть в воскресенье. Накрывая на стол, маме часто приходилось проявлять изобретательность и компенсировать НЕДОСТАТОК продуктов красивой сервировской или большим количеством РАЗНЫХ приготовлений из ОДНОГО и того же «исходного» продукта (например картошки, морковки или капусты).
 После длительного застолья взрослые танцевали под песни Утёсова, Шульженко, Руслановой, записанные на больших чёрных графитовых пластинках. Проигрывали их на патефоне. Патефон стоял на стопке пластинок Александра Вертинского, которые никогда не слушали (мама почему-то считала его песни «пошлыми»). Когда патефон начинад шипеть и «заедать», мама разрешала мне открыть специальную маленькую коробочку с патефонными иглами для того, чтобы достать новую иглу. Потом я внимательно наблюдала за тем, как мама осторожно вставляла её на нужное место. И снова играла музыка, снова танцевали взрослые. А мы весело путались под ногами. Мама умела красиво танцевать, и они с папой всегда танцевали фокстрот под «Брызги шампанского».
 Позже родители купили настоящую радиолу «Волга». Репертуар танцев увеличился. К тому времени появились гибкие пластиночки-сорокопятки. На них были записаны популярные песни советских композиторов. Поэтому зачастую танцы сопровождались пением.
 Кстати, одной из любимых мамой песен была глуповатая песенка
с весёлым мотивом:
 «Если тебе одиноко взгрустнётся,
 если в твой дом постучится беда,
 если твой друг от тебя отвернётся,
 песенку эту ты вспомни тогда:
 Рула-терула-терула-терула.
 Рула-терула-теру-ла-ла-ла»....и т.д...

 Слушая, как мама мурлычет эту песенку, я подспудно понимала, что при всех сваливавшихся на неё горестях и пережитых трудностей, маме, часто, просто не у кого было искать помощи и не на что было надеяться, кроме этой дурацкой «терулы».
 Поэтому, очень её жалея, я часто подпевала, чтобы поддержать её морально. Взаимопонимание «срабатывало» и я получала мамин крепкий, благодарный, громкочмокающий поцелуй в пухлую детскую щёку, раскрасневшуюся от разделённых эмоций...

 И хочется закончить рассказ о МОЕЙ МАМЕ на светлой «детской» ноте.

 В моих воспоминаниях мама ВСЕГДА останется весело, празднично и самозабвенно танцующей в нашем, таком уютном и гостеприимном, доме...
 

 
 


 О CЕСТРЕ ОЛЬГЕ.
 

 Любое детское воспоминание о сестре связано с ощущением моей маленькой руки в её пухлой покровительствующей ручке.

 Несмотря на всего двухлетнюю разницу в возрасте, Оля всегда была для меня настоящей СТАРШЕЙ сестрой. А это включало в себя и заботу о том чтобы я не замёрзла на прогулке (она всегда мне подтягивала шарф, завязанный взрослыми сзади), и руководящую роль во всех играх (никто, как она не придумывал с такой фантазией разные игры), и инициативу в ведении домашних дел, когда родителей не было дома.
 
 Одно из первых чётких воспоминаний о сестре связано с нашим общим детским садом: Я в младшей группе (мне 3 года), Оля в старшей (ей – 5). Снежная зима. В детсаду у каждой группы была своя территория для прогулок. Только деревянная горка была одна на всех. Находилась она на территории старшей, олиной, группы. Однажды нам разрешили пойти на эту горку, кататься с неё на попе. Мы, счастливые, прибежали туда. И вдруг, всех загоняют назад в помещение – прогулка закончена раньше времени. Спрашиваем – почему. Отвечают – Оля Мусихина из старшей группы толкнула какого-то мальчика с горки и он разбил нос, из которого у него теперь течет кровь. И правда, около горки на белоснежном снегу алели, пугающе, несколько кровавых капель. Вся группа повздыхала и пошла в раздевалку – снимать заснеженные валенки и шубы.
 Все уже давно переоделись и пошли рисовать в игровую. А я, в тихом ужасе, продолжала сидеть на скамейке раздевалки в шубе и валенках и даже, по-моему, не снимая промокших варежек. Мне казалось, что за мной должны вот-вот придти и если не арестовать, то по-крайней мере выгнать прямо на улицу. Когда пришла воспитательница и спросила, почему я не раздеваюсь, я ей ответила, что я - сестра Оли Мусихиной из старшей группы, которая разбила нос до крови какому-то мальчику. Она засмеялась, велела мне раздеться и идти в «группу». Хорошо помню то состояние огромного облегчения (такое, наверное, испытывают подозреваемые в страшных преступлениях в тот момент, когда суд выносит приговор «невиновен»). Я, на всякий случай, спросила: «А Вы не будете меня ругать за Олю?». Воспитательница ещё раз улыбнулась и погладив меня по голове, тихонько подтолкнула в сторону нашей игровой комнаты.
 Второй эпизод – по детсаду пронёсся слух, что девочка из старшей группы проглотила стекло и за ней приедет «скорая помощь», чтобы отвезти её в больницу. Было жаль эту девочку, но я была так занята лепкой грибка-мухомора из красного пластилина, что особо не придала значения этой, взбудоражившей весь детский сад, новости. А когда пришли выходные и нас забрали домой, мама мне рассказала, что Оля в детсаду наврала кому-то из детей, что проглотила стекло, а тот пожаловался воспитательнице. И как она не отказывалась потом от своего обмана, ей всё равно «просветили» живот (на всякий случай). Мне было очень жаль сестру, особенно оттого, что родителям этот случай показался комичным, они всё превратили в шутку и смеялись, рассказывая об этом.

 С раннего детства нас часто водили на театральные спектакли и на новогодние ёлочные представления. Сначала нас туда сопровождала мама, а потом, когда Оля уже пошла в школу, мама разрешала нам ходить одним. И опять вспоминается успокаивающее и придающее уверенность ощущение её теплой руки крепко держащей меня за холодные от страха пальцы.
 Моя старшая сестра знала точно, где раздают новогодние подарки, куда надо встать в хороводе, чтобы тебя потом не выбрали для дурацкой игры в музыкальные стульчики или для беганья в мешках, она всегда могла легко и быстро разыскать по билетам наши места в зрительном зале или остронеобходимый туалет во время антракта, успокоить, если мама задерживалась, чтобы встретить нас после спектакля.

 Помню, как в том же детском саду, в субботу после полдника, когда всех, наконец-то, разбирали по домам соскучившиеся родители, мы с нетерпернием ждали маму. А она долго не приходила. Ряды ожидающих детей быстро редели и через пару часов остались только одни мы с Олей. За нами никто не приходил. Я начала очень волноваться. А Оля меня успокаивала. Но потом не выдержала и она. Перед нами как призрак выплыла семейная трагедия о том как мамина мама попала под машину, и мы уже явно представляли себе, как наша мама лежит на обледеневшей проезжей части задавленная автобусом № 69. Было невозможно страшно и неуютно. Когда на улице стемнело и у нас уже прочти не оставалось надежды, вдруг прибежала запыхавшаяся (живая и невредимая!!!) мама, которая объяснила, что у них на работе был культ-поход в кино, а фильм оказался двухсерийным и длиннее, чем предполагалось. Маме пришлось задержаться, так как для члена партии увильнуть от этого массового культурного мероприятия не представлялось возможным. Мы с огромным облегчением обняли маму и весело пошли домой, крепко ухватив её за обе руки с двух сторон и припрыгивая от счастья, что наша мама жива и здорова и мы, как все дети, идём домой.
 
 С раннего детства нам много читали, что неизбежно сказалось на развитии нашего воображения. Но Оля ещё обладала и необыкновенным даром рассказчика. И я была её самым внимательным и благодарным слушателем.
 Помню, как однажды, после продолжительного и высокотемпературного гриппа, меня впервые выпустили гулять. А для того, чтобы я сразу не начала безумно носиться наперегонки с моими друзьями по двору – ко мне приставили сестру. Оля, заботясь обо мне, крепко взяла меня за руку и стала степенно водить по покрытому опавшими листьями тротуару. Чтобы отвлечь меня от желанных (но строго противопоказанных в этот момент) подвижных игр, она начала сочинять и рассказывать сказочные истории. Через несколько минут я забыла обо всём на свете. Моё воображение полностью было занято прекрасными принцессами в невообразимых нарядах, мужественными и добрыми принцами и великолепными, роскошноубранными дворцами. Все детали были настолько здорово придуманы и описаны, что им мог бы позавидовать сам гениальный Уолт Дисней.
 
 Во что мы играли?
 Во-первых в куклы. Был у нас один «камень преткновения» в виде куклы Вити. Когда Оле исполнялось 6 (кажется) лет. Мама где-то достала, редчайшую в то время, немецкую куклу-младенца с закрывающимися глазами, покрытыми пушистыми, почти настоящими, ресницами. Ротик куклы был приоткрыт и в нем виднелся розовый язычок, шевелящийся при малейшем движении. Если этого младенца положить в горизонтальное положение, он закрывал глаза и глухонутряным голосом протяжно произносил: «Мааа-мааа».
 Для меня эта кукла (после детсадовских гуттаперчевых уродов) была просто чудом. Вдобавок ко всему, мама дала эту куклу мне в руки и попросила торжественно вручить Оле в качестве подарка на День рождения. Я эту куклу ей вручила (прямо скажем – оторвала от сердца). Назвали мы этого младенца папиным именем Витя (что яснейшим образом подтвердило теорию Зигмунда Фрейда об Эдиповом комплексе). Этот Витя стал для нас причиной для споров, ссор, а иногда, даже, и драк. Мы никак не могли решить, кому же он все-таки принадлежит. Оля говорила, что это её деньрожденский подарок. Моим аргументом было то, что этот подарок ей вручила именно я. А младенец Витя смотрел на нас лучезарными глазами и каждый раз, когда мы вырывали его друг у друга из рук, глупо махал ресницами и, показывая свой розово-невинный язычок, чревовещательно произносил «маааа-маааа!».
 Ещё была у меня кукла Алёнка. Её особенностью были белопаклевые, заплетённые в косички волосы, прикленные к голове чем-то похожим на столярный клей. Большим преимуществом этой куклы был живот из розовой ткани, набитый плотной ватой. Это давало нам с сестрой возможность свободно «оперировать» её, играя во врачей. Потом, разрезанный во время операции, живот зашивался чёрными нитками. Алёнкино мягкорозовое тело без жалоб выносило и уколы настоящей иглой, и пятна от зелёнки, и шрамы, нарисованные красным карандашом и закрашенные иодом. А на карминовых губках у неё было проделано несколько дырок с тех времен, когда, играя, мы решили поменять «специализацию»и «стали» стоматологами.
 
 Когда Оля пошла в школу, она для меня приобрела ещё более беспрекословный авторитет. Я, своей коряво-дошкольной рукой, старательно писала каракули в сшитой Олей тетрадке во время наших игр в «школу», в которых я неизбежно выполняла роль ученицы. Учительницей я могла быть только для своих, выстроенных по росту, кукол и потертых плюшевых зверюшек.
 
 Третьим участником наших игр часто была наша двоюродная сестра Татьяна (дочка нашей любимой Риты, маминой младшей сестры). Была она всего на три года меньше меня, но казалась нам очень маленькой. Отсюда вытекала возможность иметь «живую куклу» во время игры в «дочки-матери». Даже когда Танюшка подросла, вовсю передвигалась на собственых ногах и была способна выссказать своё недовольство, мы, пренебрегая её протестующим лепетом, пытались запеленать её в простынь и носить на руках.
 Потом, когда Татьяна подросла, она стала участвовать в наших играх, как полноправный член, имеющий право голоса.
 Была Танюшка миловидной, толстенькой и очень миролюбивой. Помню её наполненные ужасом, лучезано-голубовато-серые глаза, наблюдающие за нашей очередной «разборкой» во время игры, которая иногда перерастала если не в драку, то по крайней мере, в кусание в мягкие места.
 Из-за полнонедельного пребывания в детском саду-пятидневке встречались мы все вместе только в выходной день (в те времена суббота тоже была рабочим днём). Если нам не удавалось увидеться
с Танюшкой в выходной, то мы очень по ней скучали и с чувством целовали её фотографию, стоящую на нашей этажерке рядом с фотографией тёти Риты, с кокетливой родинкой над верхней губой и одетой в капроновую кофточку с рукавом «фонарик».
 
 Немного позже нас начали отпускать одних в кино на утренние сеансы для детей. Самым любимым был кинотеатр «Баррикады», что напротив Зоопарка. Был он специализированным, там показывали только мультипликационные фильмы. Внутри кинотетатра был небольшой музей, где выставляли кукол и рисунки «участвующие» в мультиках. Мы специально приходили задолго до сеанса, чтобы разглядывать их и знакомиться с «новыми поступлениями».
 В те времена во всех кинотеатрах были БУФЕТЫ. Там продавались бутерброды, пирожные, лимонад и, очень любимый мной, напиток «Барбарис». Иногда буфетчица, не имея мелочи, выдавала сдачу ирисками «Золотой ключик», от которых так сильно склеивались зубы при жевании, что нам приходилось смотреть мультики в полном молчании, пытаясь разлепить зубы. А обсуждать увиденное становилось возможным только тогда, когда «сдача» заканчивалась.
 Когда у мамы не было денег на буфет, она собирала нам по бумажному пакету со сладостями. Мы брали эти пакеты в руку (каждый – свой) и шли смотреть кино. Но приходили в кинотеатр уже как правило с пустыми руками, так как съедали всё по дороге к цели.
 Билет на детский сеанс стоил 10 копеек. Иногда, когда нам выдавали полтинник на двоих, мы брали билеты сразу на два сеанса. Причём часто - на один и тот же фильм. Поэтому такие фильмы, как «Республика ШКИД», «Армия Трясогузки», «Неуловимые мстители», мы знали наизусть и часто говорили фразами из них.
 
 Мама очень заботилась о том, чтобы мы весело и плодотворно проводили зимние каникулы. Поэтому нам покупали множество билетов на различные ёлочные представления, а когда мы слегка подросли, и в театры.
 В те времена было два вида детских спектаклей.
 Первые - в СПЕЦИАЛИЗИРОВАННЫХ ДЕТСКИХ театрах. Люди, работающие в них хорошо понимали, что такое - детское художественное восприятие. Поэтому, спектакли всегда отвечали интересам детского зрителя. Такими были и Центральный Детский театр, и Театр юного зрителя, и Детский Музыкальный театр под управлением Натальи Сац, и Кукольный театр Сергея Образцова. Был даже специальный Театр зверей, организованный внучкой известного циркача Дурова - Натальей Дуровой. Мне там очень нравилось. Вместо «человеческих» актёров там выступали разные животные. Как часто посещающим цирк, нам было привычно видеть дрессированных собачек и медвежат. А в тетре Дурова выступали дрессированные – и кошки, и мышки, и попугаи, и ослы, и мартышки, и кролики, и разные дикие звери вроде барсуков и белок. Не знаю почему, но мне особенно нравилась дрессированная козочка, которая проявляла необыкновенный ум и понимание человеческого языка. (Вернее сказать, сейчас уже, знаю - почему. Ведь я уже знакома с китайским гороскопом, по которому мой знак – Коза. Я обожаю всё «козлячье» начиная с козьего молока и сыра, козьей шерсти и т.п. Также мне особо симпатичны мужчины, которые носят жидкую длинную бородку или смех которых напоминает козлиное блеяние. Шучу, конечно!).
 Так вот, в театре Дурова можно было не только посмотреть представление, но и увидеть как и где живут эти животные. Мы с сестрой долго простаивали возле вольера, где жили мышки. Там был устроен целый мышиный городок с домиками, садиками, водяными мельницами, транспортными средствами и т.д. Мыши, одновременно, и жили, и продолжали театральное представление. Одна железная дорога с мышом-машинистом, мышкой-контролёршей, мышатами-пассажирами – чего стоила! Одним словом, там было чему подивиться. Повторяю, что эти представления был создан людьми, понимающими Детство.

 Но был второй вид детских спектаклей. А именно, когда во «взрослых» театрах, по разнарядке Министерства культуры СССР, в репертуар включались спектакли на детские темы для показа их во время школьных каникул.
 Никогда не забуду, как однажды нам мама купила билеты на спектакль Театра Оперетты «Баранкин, будь человеком!». Поставлен он был (естественно) как оперетта, по очень популярной в то время книжки на пионерскую тему. В ней лентяй-Баранкин хотел достичь всего хорошего путём магических превращений в разных насекомых. Ему казалось, что насекомые ничем не занимаются, а только наслаждаются жизнью. И каждый раз он убеждался, что жизнь всех насекомых – тоже упорный труд и дружеская взаимопомощь. Но Баранкин, почему-то, никак не мог этого усвоить и в конце концов, всю мораль ему должен был объяснять пионерский отряд, горячо желающий, чтобы он тоже стал трудолюбивым и ответственным членом их счастливорадостного пионерского отряда.
 Так вот, мы с Олей, конечно, читали эту книжку, но совершенно не представляли, что Баранкин будет всё время петь и иметь вид черноволосого зрелого мужчины. Роль его подруги-пионерки исполняла толстоватая блондинка преклонного возраста. Особенно тяжело ей было превращаться в легкокрылую бабочку и порхать по сцене. Хор пионеров представляли серьёзные дяди и тёти, озабоченные тем, как «взять» нужную высоку ноту и, поэтому, у них совершенно не получалось задорно-пионерское выражение лица. А когда Баранкин, изобразив драматическую гримасу, басом запел свою ведущую арию «Вот я, вот я превращаюсь в муравья!», тут мы с сестрой вообще сползли от смеха под стулья и уже больше ничего не видели.
 После этого мы поняли, что взрослые театры совсем не приспособлены для создания детских спектаклей и всячески старались избегать их посещения.
 
 Было у нас ещё одно, воскресное, развлечение. Мы садились в тролейбус № 18, конечная остановка которого была возле нашего дома, занимали места сзади и ехали по всему маршруту – по Красной Пресне, мимо улицы Горького до другой конечной остановки в Марьиной роще. Там был небольшой парк, в котором мы качались на качелях. Нагулявшись – возвращались домой, снова повторяя весь часовой маршрут.

 Вообще, я очень любила воскресенья. Мы с сестрой просыпались очень рано. Пока родители досыпали, отдыхая после долгой трудовой недели, мы играли, стараясь не шуметь, чтобы их не потревожить. Самой частой нашей игрой было наряжание в принцесс. Мы сооружали себе «бальные» платья из простыней, подвязанных разноцветными поясами от маминых платьев. Фата делалась из наволочки и кружевного, надёжно хранимого мамой в ящике шкафа, подзора. Подзор - это такая постельная принадлежность, которая должна была торчать из под постельного покрывала для украшения, так сказать. Но, так как наши кровати не были «стабильными» и днём превращались в диван и кресло, этот подзор оказался невостребованным. Но мы не могли спокойно перенести, что такая красота хранится в шкафу без дела. Поэтому и придумали ему новое, принцессное, назначение.
 Или мы играли в «дочки-матери». Но так как были мы девочками изобретательными, это были не тривиальные «дочки-матери», в которые играют все девочки во все времена. В нашей игре мы забирались с ногами на кровать и устраивали на ней «квартиру». Основным условием было – не слезать с кровати и, даже, не спускать с неё ног. А чтобы я не «жульничала» Оля говорила мне, что мы плывем в океане и в водах его водится страшный дракон. Поэтому я, леденея от ужаса, выполняла основное условие и не слезала с этого дивана до конца игры.
 Когда родителей не было дома и я «плохо себя вела» (то есть не выполняла дословно всё, что мне приказывала сестра) Оля меня пугала, что сейчас придёт «Черномор» и унесёт меня с собой. Причём, появиться он должен был из запылённой вентиляционной решетки кухни. Я ужасно боялась и выполняла всё, что нужно. Надо заметить, что до сих пор испытываю неприятное чувство, глядя на вентиляцонные решетки всех типов. Или, например, когда мы гуляли на улице, или шли куда-нибудь, Оля мне всегда рассказывала случай, как одна девочка, наступив на водосточный люк, провалилась в него. Поэтому, до сих пор, когда вижу на тротуаре круглую крышку люка – стараюсь не наступать на него. Просто удивительно, как глубоко в нашу память проникают детские страхи и как долго они там живут!

 Не знаю, испытывала ли я и ревность к сестре... Наверное нет. Скорее, наоборот – Оля была для меня «громоотводом» родительского пристального внимания.
 Например – после очередного мытья головы, я быстро отделывалась двумя взмахами коричневого гребня в заботливой маминой руке – и мои куцые волосёнки были в порядке. После этого мама торжественно приступала к церемонии расчесывания Олиных прекрасных и густющих, длинных волос (от несправедливости распределения генов в нашей семье, Оля унаследовала прекрасные бабыЛенины волосы). Итак, чтобы расчесать эту её, толщиной с руку, косу, мама тратила часа полтора, что давало мне возможность всё это время делать абсолютно всё, что пожелаю и все игрушки в этот момент принадлежали ТОЛЬКО МНЕ.
 Такое же облегчение я испытывала, когда родители настолько уставали, проверяя досконально и буквально все Олины домашние задания, что на меня у них уже не оставалось ни времени, ни сил, ни (подозреваю) желания. Поэтому, МОИ домашние задания оставались абсолютно бесконтрольными, оставляя мне замечательную возможность подхалтурить. То, что сестра была «круглой» отличницей настолько радовало родителей и удовлетворяло их самолюбие, что от меня уже не требовалось иметь одни пятёрки. Примерное поведение Оли в школе и постоянное упоминание её на школьных родительских собраниях как лучшей ученицы приятно расслабляло родителей. Поэтому, к моему счастью, они часто пропускали родительские собрания в моей школе и находились в приятном неведении о моих хулиганских поступках и невыполнении домашних заданий. Да и «влетало» сестре всегда гораздо больше, чем мне. Если мы ссорились, дрались или сильно шумели, то ругали в

основном Олю, как старшую. Мама всегда мотивировала именно этим. А я, притворяясь невинной и неразумной «овечкой» (вернее «козочкой»), бессовестно уверяла, что это руководящая и направляющая олина инициатива заставила меня провиниться.

 Разница в возрасте особенно начала чувствоваться, когда я ещё гоняла во дворе или прыгала с подружками через верёвочку, а Оля уже чинно сидела с принаряженными однокласницами на лавочке, обсуждая «сердечные дела».
 
 Потом, в юности, нас ВНОВЬ объединила любовь к театру и участие в жизни Тюзовского клуба.

 Окончив школу, Оля сразу поступила во ВГИК на экономический факультет. Поступила только благодаря СВОИМ знаниям и упорству. В то время туда могли попасть только «по блату», а она поступила, не имея никаких знакомств и послаблений. Мы очень ею гордились.
 Оля приглашала меня на просмотры фильмов «для избранных», познакомила в друзьями - творческой, так сказать, молодёжью.
 Несмотря на то, что училась она на Экономическом факультете, Оля снялась в учебном фильме какого-то студента с операторского факультета. Благодаря славянской внешности и красивым русским волосам, её приглашали и на кинопробы для фильма Сергея Соловьёва «Станционный смотритель».
 В Институте у неё сложилась прекраснодружная группа друзей, которые до сих пор составляют существенную опору в её жизни.

 На втором курсе института Оля вышла замуж за своего однокурсника. Почти сразу же у неё начал расти животик – счастливое последствие молодой и энергичной любви. Она продолжала учиться. Как радостный толстопузенький кузнечик, она неустанно продолжала ходить на лекции. Ей удалось закончить институт одновременно со своим курсом и, думаю, в этом тоже проявилась её настойчивость и работоспособность.

 24 февраля 1974 года у Оли родился сын – мой любимый и ЕДИНСТВЕННЫЙ (не только по количеству, но и по своим замечательным человеческим качествам) племянник. Роды были ускорены преувеличенным аппетитом будущей мамы во время празднования, накануне, Дня Советских вооруженных сил, умноженным на выпивание «залпом» трёхлитровой банки клубничного компота во время тоста за Советскую армию. Поэтому одним из имён, предложеных друзьями для присвоения новорожденному «будущему защитнику Отечества», было имя Совар
(шуточное сокращение, происходящее от «СОВетская АРмия»). В конце концов, были же люди с именами Владлен (от ВЛАДимир ЛЕНин) или Марлен (от МАРкс и ЛЕНин)! Но здравый смысл возобладал над студенческими шутками и, отсмеявшись, решили назвать мальчика Антоном.
 Родился он рыжеволосым и в младенчестве был толстеньким с тройным подбородком, чем очень напоминал фотографию Уинстона Черчилля на Тегеранской встрече глав правительств союзных войск. Был он очень комичным и любил неразборчиво лопотать в то время, когда вразвалочку ходил по комнатам, стараясь найти маму. Антон был настолько тяжелым, что поднять его мог только сильный и очень тренированный мужчина. А моя мужественная сестра часами «качала» его на руках, что, наверняка, говорит о её материнской самоотверженности. Позже, у Антошки сложился дружественный союз с дедом (нашим папой) и они часами гуляли вместе по округе нашего стрельбищенского дома. Наверняка это было гораздо интереснее, чем бегать от бабушки, которая, с наколотой на вилку котлетой, преследовала его по всей квартире с целью избежать похудения.

 К сожалению, семейная жизнь у Ольги не сложилась. Она быстро развелась и вышла замуж за другого мужчину. Для того, чтобы не объяснять каждому положение вещей и избежать назойливых приставаний любопытных, они решили уехать «с глаз долой» и куда-нибудь подальше. Это «подальше» оказалось настолько далёким, что они оказались в Сибири, на комсомольской стройке БАйкало-амурской Магистрали, в городе Тында, в Забайкалье. С одной строны это было достойно и почётно – участвовать в таком масштабном и идеологически правильном мероприятии. Но для меня это было невыносимо огромной дистанцией, разделяющей меня с сестрой и лишающей возможности общаться с ней и видеть, как растёт племянник.

 Судьба сложилась так, что жизнь нас всё время «разбрасывала». Причём каждый раз дистанции увеличивались. Сначала – я в яслях, сестра – в детском саду. Потом – РАЗНЫЕ группы детского сада. Затем – РАЗНЫЕ школы.
 Дистанции росли в геометрической прогрессии: Я в Москве – Оля на БАМе. Оля в Москву – я в Аргентину.
 Но несмотря на это, я очень часто чувствую, что этих дистанций НИКОГДА НЕ СУЩЕСТВОВАЛО. Она до сих пор для меня - опора и поддержка во всех трудностях жизни. Моя старшая сестра Оля охотно подставляет мне своё плечо для поддержки и свою душу, чтобы поделиться Верой и Духовной силой.
 
 ...И я, как в детстве, представляю мою руку в её надёжной и доброй, заботливой руке.