Осенние листья

 Есть разные острова, у каждого свои
 И если одни расположены в штормовом море,
 То другие живут в осени.


Осенние листья

Михаил Гаврилович Мартов любил осень.

Собственно, любить осень он стал совсем недавно. До этого он просто не обращал внимания на подобные пустяки.

Ну судите сами, как человек его возраста (а было ему в то время что-то около 40 лет), который работает на вполне приличной работе (вполне приличной эту работу считали, разумеется, всезнающие соседи у подъезда да пара родственников, из тех, кто обожает считать чужие деньги, сам же Михаил Гаврилович считал её скукой смертной, в те редкие минуты, когда вообще об этом задумывался), имеет жену (ну, не красавицу, ну и что же с того?) да двенадцатилетнего спиногрыза дома станет задумываться о таких вещах, как осень? Как может такой занятый человек обращать внимание на низкие свинцовые тучи, ползущие, казалось, над самой крышей его дома, хмурые, неулыбчивые, но, тем не менее, несущие в себе какое-то странное очарование? Как может такой общественно полноценный человек обратить внимание на то, как ярко горят в лучах уже не тёплого солнца листья всех оттенков красного и желтого в конце сентября? Как может взрослый человек смотреть на летящую в воздухе паутинку, внимательно наблюдать за её причудливым путём? Ах, не говорите ерунды!

…Осень Михаил Гаврилович заметил около недели назад. И именно сразу, вдруг. Как мягкий толчок под коленки.

В то утро он, как и всегда, пять раз в неделю, стоял среди подобных ему организмов на остановке в ожидании транспорта. Благо, жил он в двух остановках от кольца, и проблем с посадкой в троллейбус у него обычно не было. Вот и в то утро он, как и обычно, стал около столба с почтовым ящиком и дюжиной объявлений с предложением срочно купить неимоверно действенное лекарство, которое лечит все болезни, представленные в международной классификации десятого пересмотра плюс пару неизвестных доселе хворей (недорого, с трёх до пяти, спросить тётю Любу). В это время его кто-то сильно толкнул в спину и сиплый голос произнёс:

 - Шалом, Горыныч! А твой электросарай только что укатил!

Конечно, это был Серёга Ходоков. Михаил Гаврилович поморщился. Его раздражал Серёга. Они были соседями по двору, часто встречались у подъездов, где утомлённые тяжкой долей мужики так любят собираться по вечерам, чтобы нахерачиться, наконец, в хлам. Серёга обожал изображать из себя видавшего виды зека, который отмотал по зонам едва ли не больше, чем на самом деле лет было этому Серёге. Даже голос он старательно зажимал, так, чтобы он сипел. И этот вечный жаргон… Между тем, Серёга никогда на зоне не был. Даже серьёзных проблем с законом он не имел. И ещё этот «шалом»… Михаил Гаврилович был на самом деле Гаврииловичем, но почему-то не любил об этом говорить.

Впрочем, иногда Серёга его удивлял. Когда удавалось посмотреть в его глаза тайком, в тот момент, когда он, задумавшись, считал, что на него никто не смотрит. Тогда в его взгляде открывалась некая глубина, бездна, в которой запросто могла спрятаться целая вселенная. Но это продолжалось всегда недолго. Спохватившись, Серёга сиплым матерком отвечал на остроту приятелей.

- Привет, Серёга. Не беда, вон следующий тянется.

Михаил Гаврилович очень не любил ни с кем ругаться, даже споры не любил. Когда поддатые мужики до хрипоты спорили, козёл Буш или не козёл, или же, сколько получает депутат, даже в споры по таким важным вопросам Михаил Гаврилович не вступал.

Он кивнул Серёге, и его потоком внесло в троллейбус.

От остановки до его места работы надо было пройти метров триста. Дорога проходила через аллею, вдоль которой росли старые клёны и дубы. Михаил Гаврилович прошёл только метров пятьдесят, как что-то больно треснуло его по макушке. Рефлекторно схватившись за голову, он посмотрел себе под ноги и увидел около правого ботинка желудь. Тогда он поднял взгляд вверх и остановился, как вкопанный.

Небо на востоке горело красным пламенем. Солнце уже до половины показалось из-за горизонта. Прямо на него смотреть было невозможно, до того ярко оно сияло. Ветра не было. А сверху спускались листья.

Они кружились или же падали просто, вниз, не участвуя в хороводах.

«Танцуют», – подумал Михаил Гаврилович.

Покорно следуя своей судьбе, они словно старались насладиться своим полётом, словно оживали в нём.

«Они умирают, чтобы освободить место другим», - думалось ему. - «Они выполнили свою задачу, и теперь им время уйти. Это - закон природы». Как ни странно, но его не удивила эта мысль, так ему несвойственная.

Тут на него сзади налетели, сообщили ему, что он тормоз и козёл гребучий, что фули он тут стал и что вообще не фиг, и он торопливо пошёл дальше.

С того самого дня поселилась в нём какая-то странная тоска, тоска неизвестно по чему. Его больше не интересовали вечерние выходы к подъезду с мужиками и обсуждение злободневных тем. Если он и выходил, то больше смотрел по сторонам и на небо, а не на приятелей. Жена стала косо на него поглядывать, ведь он стал приходить домой совершенно трезвым.

 Теперь каждый день, по дороге на работу, он непременно притормаживал и смотрел на листья, силясь заметить ещё какие-нибудь перемены. Тоска больше не становилась, но и не отпускала.

Ровно через неделю он, как и ранее, по дороге на работу, смотрел на листья. И вдруг, как ему показалось, кто-то так же внимательно смотрит на него. И взгляд этот словно просматривает его до глубины души, словно насквозь, и от этого взгляда нет и не может быть никакой защиты. В какой-то миг Михаил Гаврилович почувствовал, что тот, кто на него смотрит, узнал сейчас о нём ВСЁ, даже то, про что он сам давно и надёжно забыл.

Странно, но это, казалось бы, довольно тревожное происшествие не вызвало у него тревоги. Скорее наоборот. Всё существо Михаила Гавриловича вдруг наполнилось спокойствием и полным безразличием ко всему окружающему. Так иногда бывает во сне, когда ты вдруг понимаешь, что вся та жизнь, которой ты жил ДО этого сна, не более чем мираж, и больше не имеет ровным счётом никакого значения.

Переходя дорогу перед зданием своей конторы, Михаил Гаврилович вовсю наслаждался новым чувством. Он со спокойствием и какой-то неожиданной для самого себя теплотой смотрел на людей, спешащих на работу, на утренних голубей, на саму дорогу, весело блестящую чёрными кляксами «заплат», таких нелепых вчера и таких гармоничных сегодня, даже на раннего пьяного «киборга», сосредоточенно держащего стену конторы.

Он уже почти дошел до дверей своей конторы, или, как сейчас принято говорить, офиса, как сзади кто-то пронзительно закричал, и крик этот разорвал окружающую его тишину. Он с выражением неудовольствия обернулся, чтобы посмотреть, узнать причину этого визга. В тот же момент он ощутил мягкий, но сильный толчок в спину. «Серёга! Вот ведь урод…», - почему-то подумал он, хотя Серёга работал совсем в другом районе, вернее, нигде не работал, а перебивался халтурами и сбором стеклотары.

В следующий момент асфальт поднялся с земли и мягко принял Михаила Гавриловича в себя.






Телефонная трель разбудила Олега около двух часов пополудни. Он сначала долго соображал, что же это такое пиликает, а потом, когда понял, ещё дольше думал, стоит ли брать трубку. Но кто-то на том конце провода был очень настойчив, и Олег понял, что так просто от него не отстанут. Поэтому он выполз из-под пледа, скатился на пол и медленно пополз к аппарату, теша себя надеждой, что настойчивый абонент всё же положит свою трубку раньше, чем Олег доползёт до своей. Проползая мимо монитора, Олег отметил, что опять забыл его выключить, и старенький «соня» пашет в дежурном режиме.

Нашарив на столе телефон, Олег снял трубку и поднёс её к уху. «Алло…», - хотел сказать он, но смог издать лишь небольшую серию хриплых звуков.

«Ага», - подумал он. – «Всё же двое суток голосовым аппаратом не пользовался! Проклятый Интернет, так я в нём и сдохну…».

- АЛЛО! – заорала трубка в самое ухо Олегу. Он поморщился и торопливо отодвинул трубку подальше.

«Забавно, почему считается, что если ты плохо слышишь абонента, то и тебя обязательно слышат плохо? И надо истошно орать в трубку, чтобы, возможно, докричаться без помощи телефона…».
- Да, да, слушаю вас… - проклятый голосовой аппарат наконец-то начал повиноваться.

- Олег! – вещала трубка маминым голосом, - Я до тебя вторые сутки пытаюсь дозвониться! Ты что, опять в своём Интернете сидел?!

«А то!», - подумал Олег, но вслух предпочел произнести:

- Мама, я работал. У меня такая работа!

- Игры для переростков это, а не работа! Олег! Дядя Миша умер!

«Какой дядя Миша?» - чуть было не брякнул Олег, но вовремя спохватился. Не стоило так шутить с мамой. Она была просто уверена, что святая обязанность каждого сознательного человека – выучить свою родню, если уж не до седьмого колена, то до второго наверняка. Сколько споров, сколько обид было на этой почве! В конце концов, Олег решил, что гораздо проще будет запомнить хотя бы самых близких, а если речь будет заходить о незнакомых, то тактично отмалчиваться и поддакивать. Поэтому он успел замять слово «какой» и тактически верно повернуть разговор в нужное русло:
- Ка..к..как умер?

- А вот так! Сбила машина вчера как раз возле работы, ты же знаешь, где его контора, прямо с утра, на глазах у всех, сразу насмерть!!! Такое горе!

«А…а…» - попутно вспоминал Олег. Дядю Мишу он помнил, несколько раз обращался к нему по каким-то мелким вопросам, ещё в пору своего студенчества. Курсовой он там писал тогда, что ли… Он был родственником со стороны отца, и был он человеком незлым, но довольно скучным. К тому же, говорили, что в последнее время стал попивать.

- Такое горе! – не унималась мать:

- Лариска в шоке! А Стасик? Как он это переживёт? Он же маленький вундеркинд! Как это отразиться на его учёбе?!

«Конечно, вундеркинд… Просто умница! Двенадцать лет всего, а уже учится нюхать клей», - попутно подумал Олег. И, так как мама сделала паузу, понял, что настала его пора говорить:

- Да, это кошмар.
- Ещё бы не кошмар! Олег! Похороны завтра в два. Чтобы в одиннадцать ты был уже у них дома! И цветы купи!

- Мама, понимаешь, ведь у меня завтра… - начал было Олег, но тщетно:

- Я ничего не хочу слышать! Олег! Это твоя родня! Это твой долг! – и Олег снова остался один.

Телефонная трубка злорадно гудела короткими гудками. Олег молча положил её на аппарат.

«И ведь придётся идти», - подумал Олег, угрюмо глядя на телефон.






В доме Мартовых было тихо и многолюдно. Двери не закрывали. В самой большой комнате, на табуретках, в деревянном ящике, обитом чёрной траурной тканью, лежал Михаил Гаврилович. Вернее, в ящике лежало тело того, кто был Михаилом Гавриловичем. Сам он стоял справа от этого тела, в изголовье.

Впрочем, стоял – это не совсем то слово, которое подходило бы для описания его положения в пространстве. У того, кто раньше был Михаилом Гавриловичем, больше не было ног, чтобы он мог стоять. Однако его навое тело занимало положение, близкое к вертикальному. Он только-только начал свыкаться со своим новым телом. Дело в том, что самое трудное для него теперь было – это оставаться в одном и том же положении. Его тело теперь перемещалось не под действием мышечной силы (мышц у него больше тоже не было), а под действием силы иного рода. Михаил (впрочем, это был уже не совсем Михаил, только за неимением лучшего имени мы будем называть его и дальше – Михаил) сильно подозревал, что перемещается он теперь под действием силы мысли. По крайней мере, теперь, стоило ему только подумать о том, что он не прочь бы оказаться в другом конце комнаты, как он немедленно начинал перемещаться туда.
Всё новые способности его тела постепенно начинали открываться ему. Самое удивительное для него было то, что его тело теперь имело угол обзора в 360 градусов. У него больше не было глаз, которые могли бы видеть, но теперь зато он видел как бы всем телом. Так же он ощущал, что хоть его тело теперь и гораздо легче того, которое лежало в ящике, оно отнюдь не невесомое. Оно весило примерно – если бы кому-нибудь пришло в головы его взвесить - 5 – 7 грамм.

Итак, Михаил стоял около своего старого тела. Он наблюдал за собравшимися. И это было ещё одной новой особенностью его нового тела. Теперь он мог не просто чувствовать, как раньше, а натурально «видеть» настроение окружающих. Самое подходящее определение этому – теперь он видел людей насквозь. И если бы он мог удивляться, то непременно удивился бы. Да и было чему!

Далеко не все собравшиеся испытывали подлинные муки по поводу его кончины.

Например, его жена, Лариса, та испытывала весьма сложные и неоднозначные чувства. С одной стороны, это было горе по поводу смерти мужа, но горе какое-то не такое, как, например, у стоящей в углу матери Михаила. Это было что-то другое. Кроме этого горя Михаил ясно видел обеспокоенность Ларисы по поводу предстоящего мероприятия; видно было так же и то, что она обеспокоена тем, что же подумают люди, пришедшие в их дом: ведь Миша так и не собрался делать ремонт, сколько она ему не говорила об этом! Вот вечно он её не слушал, а в последнее время и вовсе стал какой – то… блаженный. Чувствовал, наверное.

Его сын, напротив, выставлял напоказ свою трагедию. Это было хорошо заметно по тому, как старательно и вполне натурально он изображал боль и тоску по своёй утрате тогда, когда кто-то из взрослых заговаривал с ним, произнося стандартные успокоительные фразы, и по тому, какими пустыми становились его глаза, когда на него никто не смотрел. Скорее, его волновал вопрос, как долго всё это продлиться и когда можно будет сбежать к своей компании. Там опять же можно будет изобразить тоску и боль, и, может быть, ему предложат выпить, а то и чего покруче.

Нет, Михаил не мог читать мысли. Но порой настроение человека может рассказать ничуть не меньше, чем его мысли. Надо только настроиться слушать. А он сейчас был готов к этому, как никогда. Ничто его не отвлекало. Совершенно не раздражало поведение жены. Более того, по поводу своей смерти – он хорошо понимал, что умер, это осознание пришло к нему практически сразу же – он не был ни расстроен, ни обрадован. Ему было совершенно всё равно. Он чувствовал, что в глубине его просыпается совершенно не знакомое ему раньше существо, которое неизмеримо мудрее его, которое помнит многие рождения и смерти, которое и есть – он.


Олег вышел из дома приблизительно за час до назначенного времени. Надо было ещё купить цветы, а для этого надо было заходить на рынок.

«Что за глупый обычай!», - раздраженно думал Олег:

«Почему тело умершего принято обязательно посыпать трупиками недавно убитых растений? Может быть, считается, что на фоне смерти многих живых организмов смерть одного не кажется страшной?».

Олег шел, внимательно глядя себе под ноги.

Дождь пришел в город вчера вечером, и, словно засидевшийся гость, не спешил уходить. То и дело он принимался накрапывать снова, несильно, но всё же… Это уже не был тёплый августовский дождик, сквозь грустные мелкие слёзы этого дождя на город смотрела сама осень. Дорога к остановке, никогда не знавшая асфальта, совсем раскисла, тут и там, в своих привычных местах, появлялись мелкие лужицы. Под ногами лежали опавшие листья. Район был старый, сплошь уставленный хрущобами, все дворы были засажены клёнами, тополями, изредка попадались и дубы, поэтому в листьях недостатка не было. Смоченные дождём, заляпанные грязью многих ног, они, тем не менее, не теряли своей красоты, которая заметна только так, на месте, и напрочь ускользает, если их собрать в гербарий и торжественно повесить где-нибудь в помещении – мол, смотрите, вот это – осень! Нет. Это уже не осень, это только сухие её следы. Человеку, ни разу не видевшему собаку, нельзя ведь сказать – смотри, вот она! – показывая на её след в мокром песке. Так и здесь. Разве можно говорить про осень, разглядывая предмет, в котором она давно уже не живёт?

Олег решил пройти до рынка пешком, несмотря на погоду. По мере того, как одежда его набухала от влаги, Олега наполняло какое-то новое настроение. Это было не безразличие, нет, не апатия, это было скорее спокойствие и умиротворённость. Он дышал в ритме дождя, не чувствуя его холод и сырость.

Дойдя до рынка, Олег решил купить цветы у первой же коробейницы, не торгуясь.

- Пожалуйста, молодой человек, покупаем цветочки для девушки!

- Розы, пожалуйста.

- Сколько, три, пять?

- Шесть.

Улыбка сразу же сошла с лица женщины.

«Странно и забавно», - подумал Олег:

«Они так смолкают, как только слышат что-то, напоминающее о смерти, как будто сами надеются её избежать…».

Войдя в дом Мартовых, он кивнул стоявшей в коридоре своей матери, поздоровался со Стасиком, сыном Михаила.

Олег прошел в большую комнату, положил розы на тело Михаила. В комнате сильно пахло еловыми ветками и воском. Несколько восковых церковных свечей горело в изголовье гроба, рядом с портретом молодого улыбающегося Михаила; одну свечу кто-то вставил в руки покойного, вместе с маленькой церковной иконой.

Он отошёл и стал несколько в отдалении, там, где толпились дальние родственники и приятели покойного. В комнате говорили только шепотом:

- Вы посмотрите только, какой он ещё молодой, ведь ему ещё и пятидесяти не было…

- Да эму ещё и сорока не было…

- Что вы, сорок ему уже было, я ведь помню, на дне рождения был…

- Какая несвоевременная смерть… Впрочем, когда только она вовремя…

- Смотрите, он улыбается, бедный. Доволен, что столько народу пришло…

- А вы видели, какие обои поклеены в соседней комнате? Вот и я своему говорила, давай купим такие, а он упёрся – немецкие, и всё тут! Болван…

- Жалко, до одури жалко хлопца… Это же надо – прямо перед работой, машиной!..

- Холодно сегодня. Промок, пока дошёл. Не простыть бы. Впрочем, водки там
выпьем…

- Томка, смотри, какой у Лариски браслет! Что-то я раньше не видела у неё такого…

- Толик, ты, смотри, на поминках рядом со мной садись. А то что я буду делать с этими кумушками – ни выпить, ни поговорить…

- Да, молодой…

- А вы кем приходились покойному? Что? Я? Да я его вообще в первый раз вижу! Моя жена с ним вместе работала, вот я с ней и пришёл…

- Смерть всех равняет, все там будем…

- Гроб какой хороший, дорогой, небось…

- Не могу смотреть на него, как живой лежит! Только ведь неделю назад договаривались на рыбалку, с ухой! Эх, Мишка, Мишка…

Олег увидел парня в простой джинсовой куртке, тельняшке (это в такую-то погоду!), в темных поношенных джинсах. Парень был обладателем короткой «зэковской» стрижки и татуировки «Серега» на правом запястье. Но особого внимания заслуживали его глаза, серые и прозрачные, под цвет неба за окном. Глаза эти не выражали тоску, боль. В то же время не было заметно, что парень думает о чем-то своём, постороннем. Он был здесь. Во взгляде его сквозило несокрушимое спокойствие, и даже… улыбка. Он смотрел на тело Михаила с какой-то непонятной добротой, словно на старого-старого друга, с которым расстаётся не навсегда, а всего лишь на время. Да и не имеет значение это самое время, когда речь идёт именно о старом друге – ведь всегда можно чувствовать его рядом с собой…

В общем, странный был этот парень, совсем не похожий на остальных приятелей Михаила, которые одной тесной гурьбой стояли около стены в прихожей. На их лицах, прямо через маску сурового мужского страдания по поводу смерти такого близкого друга, как Михаил, которого они, конечно, кто бы сомневался, так любили, уважали и принимали его мнение в расчет, проступало явное желание поскорее начать поминки. Может, и был среди них кто-либо, кто действительно уважал покойного. Но этот парень по своему поведению отличался от остальных, хотя по внешнему виду должен бы был, вроде, занимать почётное место среди страждущих поскорее сесть за стол. От него даже вроде физически ощущались расходившиеся по комнате волны спокойствия.

Между тем в комнате произошло некоторое движение. Вошел буднично одетый человек, в какой-то грязной замасленной спецовке, подошел к Ларисе и тихо, хотя все вокруг и услышали, сказал ей на ухо:

- Хозяйка, время. Не май месяц, мужики на кладбище, поди, совсем околели. Прощайтесь.

И тут началось то, что Олег больше всего не любил. Взвыли женщины.

- А на кого же ты нас покинул!

- А что же боженька так рано тебя от нас забрал!

- А как же мы дальше без тебя-то!

- А посмотри на сынка своего, на жинку свою! Как они по тебе убиваются-то!

- А ручки, бедненький сложил, а глазоньки, бедненький закрыл!

- А посмотри, сколько людей к тебе пришло, сколько тебя любят, а ты не встаёшь, не встречаешь гостей, хозяин!

- А на кого ты нас…
- А как мы…
«Странно получается», - подумал Олег, который, разумеется, не принимал участия в криках и стонах:

«Вроде бы оплакивают покойного, но если внимательно прислушаться к их жалобам и причитаниям? А? Что же получается? На кого ты НАС… Как же МЫ…А что же та ТАК РАНО ОТ НАС…Собственно, кого тут больше должно быть жалко, следуя этим репликам? Покойного? Или же тех, кто остался? Скорее, второе. И покойник просто невольный участник на этом карнавале саможаления. Впрочем, нет. Есть ведь и другие причитания. Вон как надрываются бабули – бедненький наш, глазоньки… И моя вместе с ними. А ведь… Тоже забавно! Они ведь такие ревностные христианки, что, слыша меня сейчас, даже не взирая на наш век, боюсь, спалили бы меня сразу тут. И ведь в храм уже успели не один раз смотаться, вон, сколько свечей припёрли… И иконы ещё эти… Так что же они? Не сказано разве в библии, что те, кто не последняя сволочь, обязательно попадут в рай? А дядя Миша вроде не гений зла… был. Ну, скучно с ним бывало, мне, по крайней мере, но ведь за это в котёл не положено… Так что же они сокрушаются? Ведь он, по их же вере, попал туда, где ему настолько лучше, что и пересказать нельзя. Что же они так убиваются-то? Или они плачут не потому, что он ушёл, а потому, что они остались? Тоже вариант. Или, может быть, просто потому, что думают, что ему было очень больно помирать… Так вроде же говорили, что помер он чуть ли не сразу… Разрыв чего-то там… в голове, что ли… Нет, я не понимаю логики. А поди спроси… Уложат рядом с ним, чего доброго!».

…Не плакала из женщин только мать Михаила. Молча, без движения, смотрела она из угла на гроб. Для неё не было ни толпы народа, ни разговоров, ни причитаний, не было ничего. Она видела только гроб и лежащего в нём без движения её единственного сына.
Её.

Единственного.

Которого она растила. Которого не отпустила от себя, когда у него были все шансы стать журналистом-международником. Не просьбами и упрёками удержала возле себя, не угрозами, а просто и действенно – показав ему своё горе и обречённость от предстоящей разлуки. И он не смог. Он остался. Навсегда.

И вот теперь он всё-таки ушёл от неё. Ушёл туда, где она до него не дотянется.

Ушёл.

От неё.

Навсегда.

Он.

Единственный.

Её.

Потеря опустошила её. Теперь перспектива одинокой старости предстала перед ней во всей полноте. Ей неоткуда было больше ждать поддержки. И потому во взглядах, которые она изредка кидала на жену покойного, не было и тени сочувствия и сострадания.






Михаил смотрел на всю эту суету свысока во всех смыслах. Он теперь обретался где-то в районе потолка. Не сказать, что ему было совсем скучно, но не более чем чуть-чуть любопытно. К тому же, он видел, что его новое тело разрушается, но это его совсем не трогало. Тот, кто просыпался в нём, уже успел сообщить ему, что оно должно разрушиться, чтобы освободить новое тело, которое затем – уже гораздо позже – тоже распадётся, чтобы освободилось другое, более тонкое тело, и так пока не дойдёт до того существа, с которым теперь Михаил учился разговаривать.

Он даже покинул бы это место, но это оказалось не так-то просто.

Вокруг было слишком много горя людей, слишком много сильных желаний того, чтобы он был рядом с ними. Более того, никто всерьёз не верил в такую возможность, тем более неуправляемым и сильным становилось это желание. И оно держало его не хуже наручников, которыми иногда неугомонных ребят пристёгивают к батарее парни в белых халатах.

Но одновременно с тем, среди присутствующих были и те, кто ему помогал. Например, тот, кого раньше он называл Сергеем. Тихое ровное спокойствие, исходившее от него, мало того, что не держало Михаила, но ещё и каким-то образом помогало его телу распадаться.

Конечно, он уже понимал, что никто его всерьёз удержать не сможет. Но вот продлить срок действия его заключения в телах – это да, вполне.

И он уже понимал, что его ждёт – постепенное освобождение божественной искры, слияние с тем, кто сейчас восставал из него, переработка всего полученного опыта, кратковременный отдых в процессе переработки, и – возврат, возврат опять сюда, учиться, учиться...

Михаил уходил.

Не было тоски по тому, что он тут оставил, не было горя по поводу разлуки с родными и друзьями. И не только потому, что теперь он ясно видел, что некоторые родные и друзья вовсе не переживают по поводу его ухода. Нет, до этого ему не было дела. Просто теперь он видел во всех такое же существо, какое теперь ощущал и в себе, только глубоко похороненное, похороненное заживо. Он не мог никого ни в чём упрекнуть, хотя бы потому, что понимал, что, когда в них самих проснётся тот же мудрец, то всё станет на свои места. А сейчас… какая разница, что они сейчас думают и что говорят? Слова их не имеют никакого значения, пока их настоящая сущность спит. Какие могут быть счёты к ним, какие обиды? Нельзя ведь обижаться на ребёнка, который, заигравшись, расколотил твою вазу. Нельзя обижаться на кота, который стянул с твоего стола кусок курицы. То есть, конечно, можно и обижаться, но зачем? Что это поправит?






Когда Олег возвращался домой, было уже темно. Сквозь прорехи в тяжёлых тучах выглядывали звёзды. Было довольно холодно, но, как и утром, он не чувствовал холода.

Поминки вспоминать не хотелось.

Стол, заваленный едой.

Разговоры бабушек по соседству о том, как собрали картошку.

Периодические требования выпить за покойного, как будто это тому могло чем-то помочь.

Изредка – тот или другой произносил речь о том, какой хороший человек был Михаил Гаврилович. Вначале поминок все ещё слушали, потом уже нет…

Предложение к концу вечера от того самого мужичка, который хотел сидеть на поминках непременно с Толиком, побить какого-то Валика, который, оказывается, две недели тому назад плохо говорил про Горыныча. («Ты па-а-нимаешь, парень, мы ж с Таляном одни его не одолеем, разрядник он хренов, а ты – пацан, вроде, крепкий!»).

Парня с «зэковской» причёской за столом не было. После кладбища, где он так же с такой же улыбкой в глазах постоял в стороне, он куда-то пропал.

«На девять и на сорок дней не поеду!», - думал Олег:

«Делать больше нечего – ехать на кладбище, раскладывать еду на могиле и лопать! Пусть обижаются».

Дождя уже не было, но Олег так же смотрел себе под ноги. Он опять смотрел на листья. В свете близких тусклых фонарей и далёких ярких звёзд они казались ещё более живыми и таинственными.

«Они упали для того, чтобы дать жить дальше тому, что дало жизнь им – дереву, а значит, и самой природе», - думалось ему:

«И ещё они освободили место для тех, кто идёт за ними. Но том не менее, они, мне кажется, продолжают жить какой-то другой жизнью. Не это ли есть мудрость?».

На последней прямой к дому Олег вошёл в тускло освещённую алею, по краям которой росли клёны. Непроизвольно на ум пришли строчки Химемеса:




Уходит память, тонкими ступнями
Волнуя на ходу сухие листья
Там, позади, заброшенные стены
А впереди, всё явственней и мглистей
Теснятся по обочинам деревья
И сотни глаз выплакивает ливень
Как будто слепнет замершее время

Я позади. Но дом необитаем.
Меня тут нет, и вспоминать не надо.
Что ж, распростимся с тою, что уходит,
Не бросив даже взгляда…



Лёгкий порыв сентябрьского ночного ветра подул Олегу в лицо, и он улыбнулся осени.