Часть 2, гл. 1. Недочеловеки. С. А. Грюнбног

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


ИСХОД



Глава 1.


Незадолго до рассвета



. 1.


В предутренние часы лагерь казался вымершим. Сырой, пропитанный дневными испарениями, поднимается туман. Он стелется по земле, поглощая бараки, они плывут, как баржи по белёсому озеру.
Лучи прожекторов со сторожевых вышек разрезают лагерную зону на сегменты. На плацу перед кухней стоят в эскизном беспорядке пюпитры оркестра. Через несколько часов перед ними усядутся оркестранты, грянет марш, и мимо задвигаются полосатые ряды призраков.
Сейчас они, уложенные в строгом порядке в гробы своих коек, как бы ждут отправки. Трудно поверить, что они живые, сто в дрёме их чувства продолжают жить, что они с каким-то страстным упоением вычёркивают из жизни часы ночного покоя. Который час? Натренированный в отгадывании времени мозг отвечает: два часа. До подъема осталось три часа. Крепче сжимаются веки, чтобы не видеть, как ползёт гусеница времени. У гусеницы множество лап – мгновений. Она может остановиться и тогда – конец! Так уж пусть лучше она ползёт, оставляя за собой слизь мучительных переживаний.
В китайской сказке коварная жаба однажды спросила сороконожку: «Как это ты, милая, знаешь, что делает твоя двадцать пятая нога, когда ты поднимаешь шестую?» Сороконожка задумалась и не смогла двинуться с места.
Нельзя думать!
Круг замкнут.
Выхода нет.
Есть! Есть?
Который час?
Жак стоит у подножья скалы. Скала высокая, отвесная, врезается в небо. Жак ждёт. Он смотрит на скалу, и в его сердце вселяется страх. Подумать только, взобраться на эту стену, где нет выступа, за который можно ухватиться, где камень покрыт ледяной коркой. И хотя у Жака отличное снаряжение: кошки, канат, ледоруб – он медлит.
Поднимайся, не бойся! По мере того, как ты будешь взбираться наверх, в твои руки и ноги вольётся сила, и скала расступится.
Но мысль о том, что он может повиснуть над бездной, что сил не хватит и он сорвётся, парализует его волю. Да, но какая ему нужда лезть на эту скалу? Ведь никто его не заставляет!
Жак, ты трус! Пусть я буду трусом, зато спасу свою жизнь. Какую жизнь? Эту?! В которую ты опустился, как в фекальную жижу?
А если, а если, а если мне удастся выбраться из неё, зажить великолепно?
Ты хочешь играть? – Игрокам счастья нет. За жизнь платить надо. За неё сражаться надо. А ты думаешь проскользнуть по жизни?






2.


Синие горные цветы-энцианы, кусты альпийской розы с её терпким, как первый поцелуй, запахом, эдельвейсы – белые благородные цветы, мёртвые при жизни, после смерти живые.
Эдельвейсы растут на неприступных скалах, ими камни цветут.
Жак и его товарищ весь день лазили по скалам, но эдельвейсов не нашли. Они решили возвращаться, так как солнце уже садилось.
Из подножия скалы сочился ручеёк. Товарищ Жака перескочил ручеёк и стал спускаться по заваленному камнями склону, а Жак решил, что легче будет идти по руслу ручейка: его ложе твёрдое, хотя покрыто скользкими водорослями и тиной. Жак смело вступил в ручеёк. Его подбитые гвоздями горные ботинки на толстой подошве не пропускали воды. Жак вышагивал вниз, напевая песенку, которой научила его бабушка «Труа жэн тамбур». Вдруг его ноги ушли как-то сами по себе вперёд, он плюхнулся в воду, вода схватила его своими ледяными клещами и потащила вниз. Она обнаружила всю скрытую в ней мощь и бромида его, как щепку на какой-то выступ в скале. Он долго не мог придти в себя и сообразить, что с ним случилось Постепенно его мысли стали оседать, как взболтанная в стакане муть, но всё же пелена перед его глазами не рассеивалась. Он слышал шум воды, но шум доносился не извне, а, казалось, рождался в нём самом. Над его головой тугой дугой вниз со скалы падал ручей. Внизу у подножья скалы начиналось снежное поле. Ручей прогрыз себе в снегу ложе и вытекал с другого конца уже изрядным потоком. Жак заметил серо-зелёную фигуру товарища внизу. Товарищ размахивал шляпой и вероятно что-то кричал, чего Жак из-за шума воды услышать не мог.
Чтобы удостовериться, что он невредим, Жак ощупал себя. В грудном кармане его куртки образовалась пустота. А ведь в кармане лежал бумажник. Жак помнил, как он утром засунул его в карман. В бумажнике были деньги, удостоверение личности – чёрт с ними! Но ведь там были и негативы, две дюжины плоских плёнок, с которых Жак не успел снять отпечатки. Боже мой, что это были за негативы! Снятые со светофильтром, они выделяли на фоне светлого неба чёрные тучи настолько рельефно, что их, казалось, можно было ощупать пальцами. Однако и с этой потерей можно было смириться, но вот снимки смуглых мужчин и женщин, этой огромной семьи по фамилии Сарацин – как их восстановить? Ведь только благодаря двухнедельным уговорам и ценой восьми банок сгущённого молока их удалось сгруппировать перед объективом. А портрет похожего на филина и носящего поэтому имя Пэр Ибу старосты селения Сарацино в горной долине Валь де Травэр, с протянутой рукой и лукаво улыбающегося после того, как Жак показал ему снимки электростанции глубоко внизу на реке Роне. «Я знаю, - сказал Пэр Ибу, – они там из воды делают огонь». Он сплюнул сквозь изъеденные горной известковой водой зубы...
Уже второе лето Жак гостил в этой горной долине на стыке границ Франции, Италии и Швейцарии. Там он разгадал тайну чужеродного, застрявшего в Швейцарских Альпах племени сарацинов. «В горах, - рассказывал Жаку Пэр Ибу, - спрятан клад. Его оберегают души умерших. С тетивы их луков слетают стрелы, перелетают горы, чтобы сразить великанов. Ни один царь на земле не обладает такими сокровищами, как они. Они никому не уступят этих богатств, пока все сарацины, живые и мёртвые, не соберутся вместе. Увы, молодых девушек уводят в жёны грузные и розовощёкие парни с низовья, а мужчины уходят на заработки в чужие страны и больше не возвращаются. В долине больше надгробных камней, чем живых людей»
Очутившись в водопаде, весь мокрый и продрогший, Жак досадует на потерю снимков, Как будто вместе с ними исчезла достоверность существования племени сарацинов – потомков Ганнибала . Две недели тому назад в архивах священника в городе Мартини Жак обнаружил документы, свидетельствовавшие о том, что предки горного племени сарацинов были оставлены в горах вождём карфагенян, чтобы они охраняли проложенную через перевал дорогу. Эти воины остались здесь и после разгрома войск Ганнибала у ворот Рима. Они скупо плодились, потому что жён пришлось уводить у заселявших долину племён. Но всё же они оказались достаточно живучими, чтобы их потомки дожили до наших дней. Окрестное население назвало смуглых потомков сынов африканской пустыни сарацинами, то есть арабами. Они название племени стали носить как фамилию.
Может быть, Жак был недостаточно настойчив (он не думал извлекать какую-то пользу из этого открытия), но священник разрешил ему копаться в документах лишь после того, как он ему обещал не разглашать тайну происхождения сарацинов: «Витки истории, - твердил старый священник, - вводят народы в заблуждение, будто их родина в том или ином месте земного шара, а не в духе господнем. Нехорошо смущать людей напоминанием об их странствиях земных».
...К кисти Жака ремнём был привязан ледоруб. От досады, что потерял снимки, Жак ударил им по скале. От скалы отвалилась плитка толщиной в несколько сантиметров. Обследуя место надлома, Жак обнаружил, что скала состоит из ломкого камня, похожего на шифер, из которого делают грифельные доски. Не прошло и 10 минут, как Жак выбил в скале несколько ступенек, по которым выбрался наверх.
Жак вылез из водопада, несколько раз глубоко вздохнул, затем отряхнулся, как собака. Постепенно, уверившись в том, сто опасность миновала, Жак придал своим мыслям определённое направление. По природе инертный, он принадлежал к тем, кто не действует, пока к этому не вынудят обстоятельства. К этому выводу он пришёл, может быть, первый раз в жизни анализируя свои поступки в том порядке, как они вытекали из положения, в котором он оказался: не пропали бы снимки, у него не было бы движения досады, позволившего ему обнаружить хрупкость скалы и выбраться из водопада. Жак констатировал свою пассивность без особого смущения и, уж во всяком случае, не намереваясь что-либо изменить.
Но вот он шагает вниз по отлогому альпийскому лугу, под его ногами цветут энцианы, вылезая из своих норок, горные суслики приветствуют его тихим посвистыванием. Лучи заходящего солнца золотят горные вершины, вечерний воздух разлит мёдом, и Жак ощущает всеми нервами наслаждение бытием.
Который час?!!
Прошло не больше получаса с момента, когда он проснулся первый раз, а за это время протекла целая жизнь. Переживаемое подчинено тем же законам, что и предметы в пространстве: до смешного малы события, отдалённые от настоящего. Целая жизнь укладывается в коробку памяти, и зачастую не только твоя жизнь, но и жизнь близких тебе людей. Этой способностью помнить и жизнь других людей человек отличается от животного. Но в этом и его слабость. Ощущение собственной жизни расплывается по многим каналам.
Который час?!
В эти предутренние часы между сном и явью в извилинах мозга родятся мысли. Они ещё слабы и незащищены, но уже несут в себе заряд неслыханной силы.
Есть мысли, похожие на болотные огни, они манят и засасывают. Есть мысли, которые вертятся вокруг своей оси, как волчок, они бесплодны, потому что влюблены в себя. Ещё есть мысли, которые заполняют закрома человеческих знаний, помогают людям преодолевать трудности, покоряют природу, вооружают в борьбе. Однако их сила проявляется только тогда, когда их подхватят сильные руки и «трубный глас» донесёт их до сознания народов.



3.


Рядом спит товарищ Жака Аарон Рот, молодой мастер моторосборочного цеха. Его грудь равномерно поднимается, мускулистые руки раскинуты по обе стороны койки. Одна его рука легла на лоб Жака. На лице Аарона застыла блаженная улыбка. Такое выражение лица бывает на лицах умерших, думает Жак. Оно бывает и на лицах тех, кто смертельно устал и, наконец, может отдохнуть...
Вообще-то лицо Аарона мало выразительно, оно как будто навсегда отчеканено ударами боксёрских перчаток. Аарон – бывший боксёр, об этом он рассказывал Жаку. Когда-то его имя, вернее, его псевдоним Тед Кид Аарон высоко котировалось на международной спортивной бирже.
С тех пор, как Марсель Тиль покинул ринг, Тед Кид Аарон стал некоронованным королём среднего веса. Некоронованным, потому что ни одна национальная федерация бокса не выставляла его своим кандидатом.
- Мало быть сильным, - объяснял он Жаку, - нужно ещё, чтобы какая-нибудь нация, которая имеет на это право, выставила тебя своим кандидатом. Такое право дано только нациям, имеющим своё государство.
Не имея соперников и не добившись признания, Аарон занялся починкой машин. Он создал гоночную машину, которая в 1937 году победила на гонках «Митевропа».
- Машиной можно доказать то, что человек собой доказать не может, - заключил он повествование о своей спортивной карьере.
Этот философского склада ума боксёр и автоконструктор был ярым сионистом, считая это политическое направление «данным самой природой».
- Когда-то я думал о подвиге, - сказал он как-то вечером, сидя на своей койке спиной к Жаку. Жак не видел его лица, но представлял его себе грустным. – У нас во Франкфурте-на-Майне была еврейская молодёжная организация. Мы арендовали участок земли и учились вести сельское хозяйство. У нас была своя техника, трактор, сеялки, веялки... Ты слыхал что-нибудь про кибуцы?
Он повернулся у Жаку. Тот отрицательно покачал головой. Аарон кивнул, как будто ожидал такого ответа.
- Кибуцы – это сельскохозяйственные общества, где всё принадлежит всем. Сначала думаешь, как это возможно?. . Но такое есть, и это доказательство, что это возможно. Такое общественное устройство кажется противным еврейскому духу. На иврите существительные склоняются в соответствии с принадлежностью предмета: «мой дом» это нечто другое, чем «твой дом», а «твой дом» отличается от «его дома». Но «наш дом» один и тот же для всех нас. И уж во всяком случае, не «их дом».
- Мы обучались также военному делу, у нас была одна винтовка, и стреляли мы из неё по очереди и по очереди воображали себя героями будущих битв за Эрец-Исраэль.
- А пока что мой тренер по боксу Вилли Штейн, мухач, каких до него не было и не будет, говорил: «Если бы еврей мог стать абсолютным чемпионом по боксу, то это для еврейской нации означало бы больше, чем десять Эйнштейнов».
- Мне было семнадцать лет, я весил тогда семьдесят пять кило при росте метр восемьдесят два, и я думал, почему бы мне ни стать абсолютным чемпионом. Но в тридцать втором произошла «бескровная революция», как нацисты назвали свой переворот, и все мои мечты, можно сказать, были нокаутированы.
- Отец был стекольщиком, «стекольных дел мастером», как он себя называл. Он всю свою жизнь мечтал о большом шансе. И вот наступил этот шанс. Было разбито столько витрин, что мой отец, даже если бы дожил до ста лет, не мог бы их вставить. Но он не дожил до ста лет. Он был убит в сорок пять, потому что защищал свою жену, мою мать, и двух дочерей, моих сестёр. Все они были красавицами, стройными и гибкими, как лозы, с прекрасномученическими глазами. Мой отец, наоборот, был еврей, как его любят изображать нацисты, с носом кренделем и кривыми ногами. И когда он говорил моей матери: «Ты только вспомни, каким я был», моя мама отвечала: «не могу».
- Я был трусливее моего отца и бежал в Голландию. Там я выступал на ринге только в экзибишн. В тридцать седьмом году я пробрался во Франкфурт-на-Майне. Мать и сестёр погрузил в самолёт, но меня самого задержали. И всё же мне удалось ещё раз бежать, на этот раз в Швейцарию. Там я занялся автомобилями. Но когда я проехал через границу, нацисты меня схватили, на этот раз окончательно.



4.


Несмотря на противоречия во взглядах и в характере, Жак и Аарон дружили, даже «ели вместе», что в лагере считалось высшим проявлением дружбы.
Хотя он этого не высказывал, Аарон считал, что евреи стоят выше других народов по способностям и уму и не превосходят их физически только потому, что живут в ненормальных условиях. Нормальными условиями он считал жизнь на земле, занятие сельским хозяйством.
- У тебя фашистские взгляды, - возражал Жак. – Если бы нацисты не издевались над евреями, ты мог бы быть с ними заодно.
Аарон задумался. «Он честный парень, - думал про себя Жак. – Интересно, что он ответит?»
- Если бы нацисты не издевались над евреями, они бы не были нацистами, - вывернулся Аарон.
Жак не удержался от того, чтобы не сказать:
- Такой ответ тебя-то самого удовлетворяет?
Аарон пожал плечами.
- Не отвечать – это тоже ответ.
Может быть, его личный опыт научил его избегать прямых ответов. Хотя Жак помнит, как он однажды избил в уборной какого-то поляка за антисемитскую выходку. Но в лагере он сумел не попасть к «неграм», как называли заключённых, работающих на строительстве или занятых на общих работах. Он очутился среди «аристократов» авторемонтного завода. И вообще, жилось ему в лагере, по лагерным меркам, не так уж плохо. В этом отношении он сравнялся с Жаком. Тот тоже не знал «почём фунт лиха». И хотя все ужасы фашистского лагеря смерти, нечеловеческие мучения, издевательства происходили перед глазами обоих, они оставались как бы наблюдателями со стороны. Обо всём том, что они видели, они могли говорить спокойно, рассуждая как о факте, который их непосредственно не затрагивает. По существу они прятались в защитную скорлупу своего «я», как улитки в раковину, и только когда гроза прекращалась, они высовывали свои рожки и ползли по стезе размышлений над судьбами человечества.
Интеллигенты! Невмешательство было их девизом с момента рождения. А если теперь по воле судьбы они были вынуждены участвовать в свалке, то делали это с ощущением зрителя, приглашённого на сцену. Вероятно, поэтому вид у обоих был немножко растерянный, когда они были свидетелями того, что происходило в лагере.
Всё же, когда Жак спорил с Аароном, ему казалось, что он защищает единственно правильную точку зрения.
- Ты сравниваешь Эйнштейна с чемпионом по боксу? Но разве моно сравнивать человека, который дал новый поворот науке с тем, кто только сворачивает скулы?
- Всё зависит от точки зрения.
- От точки зрения?
- Успех или польза. Для одного дела это оборачивается в лучшую сторону, для другого – в худшую.
- Значит, нет разницы?
- Я уже сказал: успех.
- Тогда ты не должен возражать против того, что ты в лагере.
- Я и не возражаю. Я только пытаюсь выбраться отсюда.
Они шли в колонне, направляясь к заводу. В колонне было запрещено разговаривать. Втиснувшись в середину пятёрки, они яростно перешёптывались. Жак неоднократно давал себе слово прекратить эти бесполезные споры. Но тут ему на ум приходил какой-нибудь «неопровержимый» довод, и спор возобновлялся с новой силой.
- Евреи заменили боевые замёна скрижалями своей веры. В этом их подвиг. Вы – сионисты, наоборот, хотите продать своё первородство за чечевичную похлёбку национального благополучия.
- Смотря по тому, кто чем сыт.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Нам надоела одна только духовная пища. Мы хотим сидеть на своей земле и есть её плоды. Только тогда мы станем людьми.
- Какими людьми?
- Как все другие.
- Это немцы выдвинули лозунг «Блют унд боден». Он им заменяет другой, тоже немецкий, лозунг: «Гайст унд виссен».
Но Аарон упорствовал:
- У них своя земля, у нас – нет.
- Так и давай «жизненное пространство»?
- Ты говоришь, как гой.
- Ни одна нация не имеет права поработить другую.
- Мы никого не собираемся порабощать. Мы были изгнаны из своей земли, мы хотим её отвоевать.
Пауза. Колонна идёт по путепроводу. Снизу их обдало паром
- Палестина – страна камня и песка. Тебе понравилось бы жить там, где нет лесов?
Неожиданно это замечание заставило Аарона замолчать. Только вечером на обратном пути он ответил:
- Лучше жить в стране, где нет лесов, чем в гетто.
- Гетто были ещё до нацизма.
- Они затем были уничтожены.
- Когда евреям милостиво разрешили ассимилироваться! Но мы не хотим ассимилироваться. Не хотим исчезнуть.
Жак рассказал Аарону про сарацинов.
- Ну и что?
- Они тоже верят в како-то клад. Чтобы им овладеть, нужно собрать живых и мёртвых.
Аарон как-то странно поглядел на него, но ничего не ответил.



5.

В лагере шли слухи о приезде какой-то комиссии.
Основой питания в лагере был суп: густой навар из картофеля и овощей, заправленный жмыхами. Суп выдавали в обед по три четверти литра на человека. Из шестидесятилитровой бочки двадцать литров уходило на дополнительное питание «придурков», как заключённые назвали представителей администрации.
Как реформа первостепенной важности, затмившая своим значением возможный приезд комиссии, было расценено ограничение дополнительного питания до пяти литров с бочки. Такое предложение было внесено старостой лагеря Руди Гезельхером, бывшим заведующим прачечной. Его авторитет в связи с этим вырос чрезвычайно.
Рядом с лагерной тюрьмой в конце «берёзовой аллеи» был вырыт бассейн для плавания и установлена вышка для прыжков в воду. Перед бараками разбили цветники, дорожки поверх гальки усыпали жёлтым речным песком. Лужи крови, стекавшие с носилок убитых за день «работяг» тщательно заметались. Но их нельзя было целиком засыпать там, где колонна останавливалась, ожидая, пока рассосётся затор у «брамы». Чтобы ускорить проход заключённых, конвоиры спускали с цепей овчарок. Собаки бросались на гефтлингов, рвали с них одежду, валили на землю. Люди спасались за проволочное заграждение. В зону собак не пускали, здесь нечего было опасаться их клыков.
Убитых за день складывали вдоль бараков. На вечерней поверке они числились живыми. После поверки эсэсовец шёл вдоль бараков и записывал номера убитых, обнажая им руки по локоть. При этом он поднимал их кверху, и трупы оставались лежать с поднятыми руками, как будто при голосовании.
Всё предвещало приближение знаменательных событий: лагерной «обслуге» выдали комплекты новой одежды, в бараках белили стены и потолки, скоблили стеклом половицы, по вечерам для лагерной администрации и девиц из борделя демонстрировались старые фильмы. Новых не показывали, то ли из чувства стыдливости за их тенденциозный схематизм, то ли предпочитая в целях воспитания сентиментальный удой старых.
По пятницам, как прежде перед кухней, в промежутках между виселицами устанавливали козлы для порки. Палачей не хватало, и лягерфюрер вызывал добровольцев капо и старост бараков. Милиц потом хвастался, что его жертвы приходилось откачивать.
В одну из пятниц из бункера приволокли троих. Их выстроили перед виселицами, где им был зачитан приговор. Один из них стал что-то кричать, и какой-то эсэсовец по приказанию лягерфюрера запхнул ему в рот тряпку. Заключённый тряпку выплюнул. Близко стоявшие видели, как эсэсовец вынул нож и разрезал смертнику рот до ушей, чтобы поглубже засунуть тряпку. Когда ему накинули петлю на шею, он раскачался, сам опрокинул табуретку и повис. Другой заключённый, когда его поднимали на табуретку, крикнул: «Смерть фашистам! Да здравствует Сталин!» «Русские», - пронеслось по рядам заключённых.
Третий смертник был еврей. Его казнили за побег. Ему удалось пробиться до голландской границы, и там его поймали. В отличие от двух руссуих военнопленных, которых вешал эсэсовец, еврея должен был казнить Вацек – карлик-палач из заключённых. Случилось так, что юноша выскользнул из петли и упал на землю. Он был бледен, как смерть. Трудно было представить, что человек может быть так бледен! Снова карлик накинул на него петлю, и снова несчастный сорвался. Тогда лягерфюрер подал знак, и один из эсэсовцев двумя выстрелами прикончил незадачливого палача, а третьим пристрелил беглеца.
- Разойдись! – раздалась команда.
Но никто не тронулся с места. Заключённые стояли, потупившись, и молчали. В этом молчании была угроза. Лягерфюрер, как-то неестественно взвизгнул и поднял руку. Несколько эсэсовцев выступили вперёд, сорвав автоматы. Только тогда ряды заключённых пришли в движение. Без команды, группами и в одиночку, они молча брели к баракам.



6.


Сквозь цокот деревянных башмаков доносились звуки оркестра. Дирижёр в подогнанной полосатой одежде щеголял военной выправкой. Музыканты дули в инструменты так, что, казалось, их щёки разорвутся. За частоколом окаменевших эсэсовцев появилась группа гостей: один высокий в крагах, другой бородатый в чалме. Двое поменьше ростом: дама в сиреневом платье со спущенной на затылок соломенной шляпой и мужчина в чёрном сюртуке протестантского священника. У дамы её шляпа окружала голову бледным ореолом.
Эти выходцы из другого мира приковали к себе внимание заклюя1ннвх. «Комиссия Красного креста» – слышалось по рядам. Откуда-то стало известно, что председателем комиссии является профессор международного права из Швейцарии, а её членами – муфтий из Дамаска, протестантский священник из Исландии, шведская баронесса, как представитель держав Оси, какой-то венгерский граф.
Вечерняя поверка, длящаяся обычно два часа, на этот раз закончилась необычайно быстро. В бараках для возвращавшихся с работы гефтлингов штубендинсты сервировали ужин из ломтиков нарезанной колбасы, зажаренной на маргарине, и компота из сухофруктов с размоченным в нём чёрным хлебом. В проходах между койками шипели юпитеры, стрекотали кинокамеры. Вечером на празднично убранной берёзовой аллее снимались сценки «из быта заключённых»: группы весело болтающих гефтлингов, капо и шрайберов, играющих в чехарду, раздачу посылок Красного креста. У бассейна проводились состязания по прыжкам в воду. Победителей награждали шуточными подарками – зеркальцами с нарисованными на них рожами, пистолетиками, которые стреляли серпантинными лентами, воздушными шарами с надписью: «Гефтлинг, учись ценить свободу».
Перед входом в баню толпились заключённые. Их впускали по пропускам. Для эсэсовцев вход был свободным. Рядом с сооружённым посреди бани рингом было отведено особое место для гостей. Как было объявлено, в бане должно было произойти состязание по боксу между двумя боксёрами-любителями, чемпионом воск СС в полутяжёлом весе и заключённым Аароном Ротом, бывшим когда-то профессионалом, неофициальным чемпионом Европы в среднем весе. Лагерное начальство этим демонстрировало свой «либерализм»: в условиях лагеря оно отходило от правил, запрещавших состязания между арийцами и евреями, тем более между гефтлингами и их стражей
За неделю до этого события Аарон по вечерам стал исчезать и приходил уже после отбоя в каком-то странно возбуждённом состоянии.
- Почему ты молчишь? – спросил Жак Аарона, когда тот, вернувшись, натянул одеяло на голову.
- Потому что нечего разговаривать, - буркнул Аарон ему в ответ.
- Но я же вижу, что с тобой что-то происходит, - настаивал Жак.
- Ничего не происходит, - отвечал Аарон.
В вечер матча выяснилось всё. Аарона тренировали для предстоящего выступления.
То, что произошло в этот вечер в бане, Жак узнал позже со слов самого Аарона. Его впустили в барак, когда все спали. Аарон разбудил Жака, взбираясь на свою койку.
- Не спишь?
- Теперь не сплю.
- Так слушай. Я, может быть, сделал глупость, но эта глупость кажется сейчас мне умнее всякого умничания. Ты теперь узнаешь, как было. Против меня выступали трое. Три встречи по три раунда, всего двадцать семь минут. Я должен был боксировать без передышки. Они думали меня измотать. Макс понимал, что они хотят со мной сделать. Ему было жалко меня. «Я тебя во втором раунде уложу. Хорошо?» «Хорошо», - ответил я.
- С первым было так: я сразу же ушёл в глухую оборону, нырял, избегая углов. Мой противник? увлёкшись атаками, позабыл о защите. Я провёл один удар по солнечному сплетению и «хук», от которого эсэсовец ушёл на пол до счёта.
- Вторым моим противником был чемпион «Крафт дурьх фройде» . Он навалился на меня всей тяжестью своей стодвадцатикилограммовой туши. Ему удалоось два раза послать меня в нокдаун. Но это были чепуховые нокдауны, я их использовал для отдыха. При счёте «восемь» я снова был на ногах. Я заметил, что мой противник злится. «Порядок! - подумал я, - Моя тактика правильна. После первого раунда чемпион «Крафт дурьх фройде» был мокр, как участвующий в скачках тюлень. Во втором раунде я его загнал в угол, а сам вывернулся. Я сфинтовал слева, он уклонился в левую сторону. Я повторил финт, и он снова ушёл влево. Тогда я поймал его на правый свинг. Он не то. что свалился, он опал, как гуттаперчевый воздушный шар, из которого выпустили воздух.
- Но я был уже порядком измотан, когда вышел на бой с Максом. Ведь три раунда были уже позади. Я знал, что тут дешёвые финты не помогут. Когда я обещал максу дать себя уложить во втором раунде, я не думал об обмане. Но в ходе трёх раундов во мне росло возмущение: сволочи! Вот каким образом они доказывают превосходство своей расы. И я решил плюнуть им в блюдо!
- Как только прозвучал гонг, я ринулся на своего противника и осыпал его градом ударов. Делал я это нарочно неуклюже. Такие удары и младенцу вреда бы не причинили. Макс понял меня так, что я имитирую настоящий бой для того, чтобы сделать его победу более убедительной. Он шутя парировал мои удары и даже подмигивал мне: я, мол, портить игры не собираюсь. После первого раунда он притворился подбитым, блуждал по рингу, будто не находит свой угол. Но я видел по его лицу, что он решил меня во втором раунде нокаутировать. Второй раунд начался так же, как и первый, с бурных, но безопасных атак с моей стороны. Вконец уверившись в моей беспомощности, Макс, как бы нехотя, провёл серию ударов. Я беспорядочно отбивался, но вдруг, словно невзначай, подцепил Макса за подбородок, да поднял его вверх вершка на три. Он так и не опомнился. Что тут делалось, ты не можешь себе представить. Поднялся такой свист и крик, что лампы закачались. Несколько эсэсовцев вскочили на ринг, хотели со мной расправиться. Но к тому времени Макс очухался. Он встал на ноги, и в одно мгновение ринг был очищен от всей это своры, только чьи-то ноги запутались в ослабевшей от натиска верёвке. Макс стал кричать, что спорт есть спорт, что его честь не допустит и прочее, а со мной он ещё рассчитается.
- Макса я знал по рингу ещё в мирное время. Это был настоящий спортсмен.



7.


Который час?! Они обыкновенно приходят в это время. Жак ждёт.
Вчера. Да это было вчера, его вызвал староста барака. Гётц лежал на койке, подсунув свою здоровую руку под затылок. Он курил. На полу валялись спички и окурки.
Гётц не повернулся к вошедшему. Только взял щепоть табаку из раскрытого пакета и стал закручивать себе сигарету.
- Что ты будешь делать теперь? – спросил он, глядя в потолок.
- В связи с чем? – поинтересовался Жак.
Гётц присел и стряхнул рассыпавшийся на его груди пепел.
- Сегодня ночью из лагеря вывезут на газ человек триста. Это для начала.
Жак молчал. Он ничего не знал об этом. Вот тебе и руководитель организации! За последнее время он сторонился подпольной работы. Были тому разные причины, но основная состояла в том, что он был занят собой.
- Я с самого начала не верил в вашу организацию, - продолжил Гётц. – У меня была даже мысль, не терпит ли начальство вас для того, чтобы в нужный момент с вами расправиться.
- Волков бояться, в лес не ходить, - пытался возразить Жак.
- А много ли пользы от ваших лесных прогулок?
- Если так, то почему ты ожидаешь от нас каких-то шагов?
- Шагов! – саркастически засмеялся Гётц. – Ты пойми, здесь идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Не рыцарский турнир с герольдами и прекрасными дамами на балконе. А вы играете в заговор, как будто выступаете на театральных подмостках.
- Не Аарон ли накликал беду?
- Брось! – Гётц скинул ноги с кровати и достал из-под койки будильник. Будильники выдавались на ночь дежурным старостам. – Не хватало только, чтоб среди жертв искать виновных!
- Иди, а то мне выспаться надо.
Жак ушёл от него с чувством должника, который не смог оплатить свой долг другу, отдавшему ему свои последние сбережения.
Он промолчал, когда Аарон спросил его, где он был. Сегодня, возможно, наступит его очередь. Люди уходят из жизни, как телеграфные столбы, за которыми следишь из окна вагона. Исчезнув, они где-то остаются, продолжают существовать, но Жаку это безразлично, будто он их и не видел вовсе. Иногда поезд останавливается и жизнь Жака вливается в жизнь людей на перроне, но вот раздался удар колокола, оповещающий об отходе поезда, свисток кондуктора, гудок, и поезд трогается.



8.


Гонг!
Неужели Жака обмануло чувство времени? Разве уже пять часов?
Но вот и крики штубендинстов: «Подъём!»
« У меня от вчерашней пайки на завтрак осталась половина хлеба», - думает Жак.
Дневальный распахивает окно у изголовья койки. Вместе со свежим воздухом в комнату врываются каркающие голоса эсэсовцев. Двор между бараками набит серозелёными мундирами. Если высунуть голову из окна, можно увидеть укрытые брезентом грузовики. На таких грузовиках из лагеря увозят смертников.
Из кухни возвращаются эссентрегеры с пустыми бочками и корзинами для хлеба. Хлеба не дали, потому что не успели его развесить. Теперь не пять часов, только четыре!
Лагерь напоминает растревоженный муравейник, но в отличие от муравьёв никто не знает, что делать. Из комендатуры выходит гауптштупмфюрер Губер. Нижние чины вытягиваются перед ним. Губер идёт к двадцать пятому бараку. Нижние чины провожают его взглядом. Внизу хлопает дверь. Заключённые переглядываются. Крик. Кричит Губер:
- Ду швайн, ду халюнке!
- Мимо окон барака проводят Гётца. Он в нижнем белье. Правый рукав его рубашки развевается, как флаг. Какой-то заключённый бежит вслед за ним с протезом в руке. Один из эсэсовцев отбирает у него протез и бросает через голову Гётца в проход между бараками, где другие его подхватывают и, смеясь, сгибают и расправляют. Гётц кивает, он кричит, поднимая голову к открытым окнам:
- Ничего, ребята, ошибся малость! Вместо пяти дал подъём в четыре часа! Будильник подвёл.
- Куда ведут старосту?
- В бункер.
- За что?
- Не слыхал? был его дежур, а он дал подъём на час раньше, целый час замотал.
Хлеб уже съеден? Хорошо, что у Жака остался кусок со вчерашнего дня. Лагерь научил его экономии, но до обеда восемь часов, а не семь. Чтоб этому старосте пусто было!
Придётся целый час ждать у брамы. Начальство злое, раньше шести не явится. Какую путаницу внёс этот чёрт!
Но часом позже всё стало входить в обычную колею. Хлеб раздали, койки заправили, из дверей бараков, как из тюбиков под нажимом, поползла масса заключённых, разделилась, растеклась по Аппельпляцу .
Эсэсовцы исчезли, заиграл оркестр. Капо устанавливали порядок в колоннах, их кулаки стали привычно молотить по скулам. И постепенно полосатое месиво пришло в движение. «Трудовой» день начался.
Кончился трудовой день четырнадцать часов спустя. Вечером Аарона вызвали в больницу. Жаку хотелось крикнуть: «Не ходи!» Но какая польза предупреждать неминуемое.
Из больницы Аарон не вернулся. И снова, как это было уже столько раз, из жизни ушёл товарищ. Память о нём зарубцевалась, в Жак продолжает жить. Во имя чего? Для того ли, чтобы своей жизнью воздать должное погибшему в борьбе? Или по своей вине или неспособности он не выполняет возложенные на него задачи и нарушает закон, который в жизни кажется ему незыблемым: всякий предмет должен нести на себе идейную нагрузку, тем более всякий человек, иначе ему нет места в пьесе, в романе или в жизни. Уверовав в это, как в аксиому, Жак предался размышлениям о том, чего от него ждёт судьба. Он не знал, что «судьба» держит его в своих цепких руках.