Коллекционер

Книги – словно люди. Некоторые, даже будучи прочитанными, незаметно проходят мимо нас, обычные, скромно одетые, ничем не примечательные, не оставляющие после себя ни досады, ни огорчения, ни воспоминаний.
Но есть и другие. Не приятели. Не знакомые. Не друзья. Скорее любовники. Друг мо-жет узнать о тебе не более, чем ты позволишь ему сам. Чтение – интимное событие. Кни-га – любовник. Она врывается в лабиринт твоего мозга без стука, как незваный гость, бесцеремонно и бестактно, разрывает тебя на части, заглядывает в самые укромные угол-ки твоей души, переворачивает все с головы на ноги, пытаясь отыскать в черной бес-плодной каменистой земле золото. И иногда находит. Пара страниц – и ты стал её без-молвным рабом. Ты будешь страдать, терпеть её сарказм, иронию, горькие упреки и на-смешку, будешь бросать её и, упрекая себя за слабость и мучаясь, возвращаться вновь, поджав хвост, словно побитый пес, и преданно садиться у ее ног. Любовь бывает раз-ной...
Именно такой книгой – книгой-любовником, книгой-откровением – стал для меня ро-ман Джона Фаулза «Коллекционер».
Описанные в нём события необычны, фантастичны и в то же время чудовищно реаль-ны. Экстремальная обстановка чаще всего становится ситуацией, когда до предела натя-гиваются человеческие нервы, когда мы видим человека, его сущность, не прикрытую одеждой цивилизации, воспитанности, культуры. Вариантов такой ситуации – уйма. Авиакатастрофа (вспомним сериал «Остаться в живых»), полная изолированность от внешнего мира (рассказ Валерия Брюсова «Республика Южного Креста»), застрявший лифт... Или подвал, вырубленный в цельном камне, подвал старинного дома в провинци-альном городке Луисе, в графстве Суссекс, где волей автора, судьбы и героя книги Фре-дерика Клегга, служащего банка, оказалась ученица художественной школы Миранда Грей.
Сюжет предельно прост. Служащий банка Фредерик Клегг, единственное увлечение ко-торого – коллекционирование бабочек, «влюбился» в молодую девушку, Миранду, и ре-шил похитить её, дабы она узнала его поближе, прониклась к нему теплыми чувствами и, возможно, осталась с ним навсегда.
Автором не случайно выбрана дневниковая форма повествования. Мы не встретим ни одной авторской ремарки, характеристики героев или иного вмешательства в сюжет. Он не дает собственной оценки, предлагая читателям относительную свободу, возможность заглянуть в мысли и душу героев.
Первый дневник – дневник Фредерика Клегга – с первых страниц приводит нас в недо-умение: настолько у него бедная, примитивная, необразная речь, сколько в ней повторов и речевых ошибок. Клегг говорит штампами, устаревшими словами. Чего только стоит хотя бы эта фраза: «Один мой приятель в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, никогда нельзя говорить им, что любишь, даже если в самом деле любишь». Каково?
Те редкие сравнения, которые иногда проскальзывают в дневнике, так или иначе связа-ны с единственным увлечением Клегга: коллекционированием бабочек:
«Волосы, светлые, шелковистые, словно кокон тутового шелка»
«Смотреть на нее было для меня все равно как за бабочкой охотиться, вроде как экзем-пляр для коллекции ловить»
«Отвратительная (о продажной женщине), вроде как экземпляр для коллекции совсем негодный, на который и смотреть-то не хочешь, не то что накалывать»... и т.п.
Возникает закономерный вопрос: почему единственное увлечение Клегга – именно кол-лекционирование? Наверное, потому, что это связано с неким упорядочиванием, приве-дением всего к единому началу. И даже «бедные мертвые крылышки» бабочек распро-стёрты все под одним и тем же углом. Никакой свободы, никакого творчества. И все его поступки совершаются так, «без спешки, без паники, все по плану», словно Клегг – не человек, а робот, запрограммированный однажды и навсегда.
Некоторые его суждения не просто приводят в недоумение, а пугают. «Я думаю, таких, как Мейбл (Мейбл - калека), нужно в детстве умерщвлять»; «Мне повезло, что у меня нет настоящих друзей». Это действительно страшно.
С облегчением мы открываем новые страницы – страницы дневника Миранды. Миран-да – художник не только по образованию, но и по складу ума. Она пишет ярко, образно, не просто пишет, а рисует перед нами картину происходящего.
Сразу становится ясно: эти люди – Клегг и Миранда – никогда не сблизятся и не смогут понять друг друга. Они – как разные полюса, как северо-запад и юго-восток. Дело вовсе не в пресловутом классовом барьере, о котором без умолку твердит Клегг. Это только на поверхности. Внутри же – полное несоответствие взглядов, привычек, ценностей. У них совершенно разные взгляды на одни и те же предметы:
К.: «Очень весёленький ковер оранжевого цвета»; М.: «Кошмарный оранжевый ковер».
К. (о портрете): «Здорово получилось, до того похоже»; М.: «Получилось очень плохо... настоящая мазня».
 «И речь, и походка её – свободная, легкая...» Эта свобода и привлекает, и раздражает Клегга. Привлекает, потому что сам он никогда не станет свободен, будучи связанным по рукам и ногам путами приличий, якобы хорошего тона, того, что «нужно», «положено» и «принято». И раздражает невероятно, ведь он хочет добиться полной покорности Миран-ды. Он постоянно подозревает свою пленницу во лжи и неискренних намерениях, даже тогда, когда у неё в голове и мысли об обмане нет.
Прилично - неприлично, положено - не положено, принято - не принято... Клегг стра-шится отойти от общепринятых стереотипов, сказать что-то не так, не так посмотреть и не то сделать... К искусству он совершенно равнодушен, не умеет отличить настоящую вещь от безвкусной подделки. «Мне что эта музыка, что другая – одинаково», – говорит он о Бетховене. Порнография для Клегга – искусство. А настоящего искусства он не в силах увидеть и оценить по достоинству. Миранда совершенно справедливо замечает: «Если бы я сказала, что Давид Микеланджело похож на сковородку – он бы согласился и с этим». И самое страшное – то, что он не желает меняться.
Он постоянно краснеет, как монахиня при виде голых статуй. Но не потому, что дейст-вительно стеснителен или чересчур скромен. Ему нечего скрывать. Всё на поверхности. Внутри нет ничего. И самая последняя коробочка окажется пустой.
Что же это такое? Неужели это – любовь?!
Пришла мне в голову набоковская Лолита, Лолита, Лолита, Ло в длинных штанах, До-лорес, Долли, Ло, Лола, Лолита, и несчастный Гумберт Гумберт, «тень человека», свет-локожий вдовец.
Однако немного времени понадобилось мне, чтоб понять: нет, не то, не то, совсем не то! Гумберт Гумберт – не равнодушный экспериментатор, не безразличное, бесчувствен-ное чудовище; он – человек, терзаемый, разрываемый страстями, одержимый всесиль-ным, всепоглощающим чувством, человек, «стоящий на мосту между здравым рассудком и инстинктом» («Vernunft und Trieb»...) Он страдает. Его неумолимо, как канатом, как магнитом, тянет к Лолите, и при этом он изо всех сил пытается сопротивляться, «с ис-креннейшим рвением и предусмотрительностью оградить чистоту этого двенадцати-летнего ребенка».
Если бороться с самим собой, ты в любом случае окажешься проигравшим...
Гумберт Гумберт действительно л ю б и т. Он любит Лолиту. Это – любовь. Страсть. Искренность. Чистота. Не смейтесь. Именно так!
А можно ли назвать любовью это?..
Не уверена.
Наверняка это чувство – самое сильное из тех, что когда-то приходилось испытывать Клеггу. Но это не любовь. Нельзя любить экспонат своей коллекции. А Миранда для Клегга – именно экспонат. Он относится к ней не как к живому человеку.
«Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любовать-ся, как на редкий экземпляр»; «Он – воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьёшь», - говорит Миранда. И она понимает, что Клеггу-коллекционеру нужна она, ее вид, ее наружность, а вовсе не ее чувства, мысли, душа, даже тело. Ничего, что есть в ней одушевленного, человеческого. Недаром Миранда дает ему имя Калибан – имя отвратительного чудовища из шекспировской «Бури». В Клегге нет души. Он, если поль-зоваться его собственной терминологией, подобен пустому кокону, в котором уже нико-гда не появится бабочка души.
Да и вряд ли она была там когда-нибудь...
Это «калибанство» звучит страшнее, чем «обломовщина». Это – не диагноз, это – смертный приговор.
«Ординарность – бич цивилизации»...
Так будем неординарны!
В романе незримо присутствует ещё один персонаж – художник Чарлз Вестон. О нём мы узнаем из дневника Миранды. Именно он в значительной степени повлиял на неё, за-ставил принять те принципы жизни, которыми она стала руководствоваться:
«Отдавай себя творчеству целиком, без остатка... Не разглагольствуй на заранее заго-товленные темы, чтобы произвести впечатление... Придерживайся левых взглядов, ибо только сторонники социализма по-настоящему неравнодушны к людям... Если ты веришь во что-либо, ты должен действовать... Если ты испытываешь по-настоящему глубокое чувство, не стыдись его проявлять... Не стыдись своей национальности... Относись не-терпимо к политическим играм... Живи всерьез, не трать времени на вещи глупые, триви-альные, пусть жизнь твоя не будет бесполезной».
Именно ему, его любви к ней, вернее, его мечте о настоящей, истинной любви, Миран-да обязана своим внутренним взрослением.
Кто виноват? Вопрос отнюдь не риторический. «Конечно, Клегг!» - не задумываясь, скажете вы. Однако автор, как это ни парадоксально, снимает с Клегга часть вины за содеянное. Ведь тот действительно не виноват в тяжелом сиротском детстве и плохом образовании. И Миранда – не идеал. Она, оказавшись похищенной, изначально вынуж-дена обманывать, хитрить, изворачиваться, лгать, насилуя своё «я» и свои убеждения. Порой она рассуждает о том, чего не понимает (её разговоры о водородной бомбе немно-го наивны), она самоуверенна, самолюбива и тщеславна. Однако Миранда искренне ве-рит в то, что говорит, в то, что нужно изменить мир к лучшему, в то, что добро, красота, человечность рано или поздно восторжествуют над злом, мраком, необразованностью, «калибанством».
Итак: идеалов нет, как нет и правосудия! «Закон, право могут быть прекрасны, но пра-восудия не существует», - говорит Фаулз. И Миранде порой становится жаль несчастно-го, ограниченного в своем крохотном мирке Клегга, она даже готова простить его. В об-мен на свободу. Но, увы...
«Фантастичнейшая ситуация» заканчивается предсказуемо трагично. Миранда не нахо-дит в себе силы жить дальше, жить так. Калибан не находит в себе силы отпустить Ми-ранду на волю. Можно сказать, он ее и убил. Дело даже не в том, что он не вызвал вовре-мя врача. Сексуальное насилие, которого вначале так боялась Миранда, – не самое страшное, что можно совершить с человеком. Куда страшнее насилие физическое, экзи-стенциальное, насилие «существования». Вечная несвобода и покорность, надругательст-во над чужой волей. А это равносильно смерти.
Финал. Клегг снова выходит на охоту. Однако на этот раз им движет не его подленькая, низкая «любовь» коллекционера, а чисто практическое желание поэкспериментировать с живым человеком, попробовать, как оно будет с другой. И фотографировать. Снова де-лать свои мерзкие снимки.
Роман «Коллекционер» любопытен ещё и в том смысле, что он многослоен. Его можно понять и по-иному, метафорически. Противостояние Калибана и Миранды – это вечная борьба Добра и Зла, Прекрасного и Уродливого, Истины и Лжи, искусства и грязной его подделки, «Многих» и «Немногих», неравнодушных, ищущих, молодых.
Коллекционер победил. Но только сейчас.
Миранда – одна из «Немногих». И «Немногие» победят. Они не могут не победить.