Один день Алексея Михайловича и Ивана Денисовича

«Я есмь путь и истина и жизнь"
Ин. 14:6

Верховным мерилом деятельности государственного управления должно быть народное благо,причем государство, открывая достаточно простора для местного самоуправления, должно блюсти, чтобы это самоуправление нигде не клонилось к ущербу русских народных интересов – религиозных, умственных, умственных правовых и политических.

Из программ правых партий Русского Собрания

Знаменитый исследователь старинного русского быта Иван Егорович Забелин, опубликовавший в начале века обстоятельное многотомное исследование «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях”, так описывает распорядок дня Алексея Михайловича.

“Государь вставал обыкновенно часа в четыре утра. Постельничий, при пособии спальников и стряпчих, подавал государю платье и одевал его. Умывшись, государь тотчас выходил в Крестовую палату, где его ожидали духовник или крестовый поп и крестовые дьяки. Духовник и крестовый священик благословлял государя крестом, возлагая его на чело и ланиты, причем государь прикладывался ко кресту и потом начинал утреннюю молитву; в то же время один из крестовых дьяков поставлял перед иконостасом на налое образ святого, память которого праздновалась в этот день. При совершении молитвы, которая продолжалась около четверти часа, государь прикладывался к этой иконе, а духовник окроплял его святою водою…

Не менее знаменитый современный русский писатель Александр Исаевич Солженицын так описал один типичный день обычного узника ГУЛАГа Ивана Денисовича Шухова.

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.
Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два – на зоне, один - внутри лагеря.
И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки - выносить.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

После моленья крестовый дьяк читал духовное слово – поучение из особого сборника “слов”, распределенных для чтения в каждый день на весь год… Окончив крестовую молитву, государь, если почивал особо, посылал ближнего человека к царице в хоромы спросить ее о здоровье, как почивала? Потом сам выходил здороваться с нею в переднюю или столовую. После того они вместе слушали в одной из верховых церквей заутреню, а иногда и раннюю обедню.

- За что, гражданин начальник? - придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов.
С выводом на работу - это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. Полный карцер - это когда без вывода.
- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, - пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

Между тем, с утра же рано собирались во дворец все бояре, думные и ближние люди – “челом ударить государю” и присутствовать в Царской Думе… Поздоровавшись с боярами, поговорив о делах, государь в сопровождении всего собравшегося боярства шествовал, в часу девятом, к поздней обедне в одну из придворных церквей. Если же тот день был праздничный, то выход делался… в храм или монастырь, сооруженный в память празднуемого святого. В общие церковные праздники и торжества государь всегда присутствовал при всех обрядах и церемониях. Поэтому и выходы в таких случаях были гораздо торжественнее.

Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и светлело. И тонкий, злой потягивал с восхода ветерок.
Вот этой минуты горше нет - на развод идти утром. В темноте, в мороз, с брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом не захочешь.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

Обедня продолжалась часа два. Едва ли кто был так привержен к богомолью и к исполнению всех церковных обрядов, служб, молитв, как цари. Один иностранец рассказывает о царе Алексее Михайловиче, что он в пост стоял в церкви часов по пяти или шести сряду, клал иногда по тысяче земных поклонов, а в большие праздники по полуторы тысячи.

После обедни, в комнате в обыкновенные дни государь слушал доклады, челобитные и вообще занимался текущими делами… Заседание и слушание дел в комнате оканчивалось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив челом государю, разъезжались по домам, а государь шел к столовому кушанью, к которому иногда приглашал некоторых из бояр, самых уважаемых и близких…

Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и выплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе - перед новой бригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу.

Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним весь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: "Усть-Ижма, 1944". Потом Шухов снял шапку с бритой головы - как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке - и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро проверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала бака наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее картошку выловил.
Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тут хоть крыша гори - спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином. Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело - какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку - так и прошла баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче - капуста черная.
Самое сытное время лагернику - июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время - июль: крапиву в котел секут.
Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет - и выплевывал на стол. В любой рыбе ел он все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно - большие рыбьи глаза, - не ел.
Над ним за то смеялись.
Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь ел без хлеба. Хлеб - его потом отдельно нажать можно, еще сытей.
На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ее отламывал кусочками. Магара не то что холодная - она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали давать ее вместо крупы, говорят - от китайцев. В вареном весе триста грамм тянет - и лады: каша не каша, а идет за кашу.
Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов надел шапку и пошел в санчасть.

Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша - овсянка. Не часто она бывает. Больше идет магара по два раза в день или мучная затирка. В овсянке между зернами - навар этот сытен, он-то и дорог.
Шухов доел кашу. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две - от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы беленькой достал свой незамерзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он слизывал кашу с корочки языком и еще собирал корочкою с столько. Наконец миска была чиста, как вымыта, разве чуть замутнена.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

После обеда государь ложился спать и обыкновенно почивал до вечери часа три.
- Раствору! - орет Шухов через стенку.
- Да-е-мо'! - Павло кричит.
Принесли ящик. Вычерпали и его, сколько было жидкого, а уж по стенкам схватился - выцарапывай сами! Нарастет коростой - вам же таскать вверх-вниз. Отваливай! Следующий!
Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок - тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше.
И часом спустя, пробил их второй жарок - тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий - не могли их мыслей отвлечь от кладки.
- Шлакоблоков! Шлакоблоков! - кричит бригадир, разошелся. И в мать их, и в мать, подбросчиков и подносчиков.
- Павло спрашивает, с раствором как? - снизу шумят.
- Разводить как!
- Так разведенного пол-ящика!
- Значит, еще ящик!
Ну, заваруха! Пятый ряд погнали. То, скрючимшись, первый гнали, а сейчас уж под грудь, гляди! Да еще б их не гнать, как ни окон, ни дверей, глухих две стены на смычку и шлакоблоков вдоволь. И надо б шнур перетянуть, да поздно.

- Давай раствор! Давай раствор! - кричит бригадир.
А там ящик новый только заделан! Теперь - класть, выхода нет: если ящика не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор окаменеет, его киркой не выколупнешь.
- Ну, не удай, братцы! - Шухов кличет.
Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься!
Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже класть. В пять мастерков.
Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов, какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает:
- На, теши мне, теши!
Быстро - хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались, Шухов уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам - направо, к главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить - это про'пасть, завтра на полдня работы.
- Стой! - Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с угла, глядь - у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя кирпичами направил.
Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.
- Еще, - кричит, - носилок двое!
С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

В вечернюю снова собирались во дворец бояре и прочие чины, в сопровождении которых царь выходил в верхнюю церковь к вечерне.

Вот на этом-то вечернем пересчете, сквозь лагерные ворота возвращаясь, зэк за весь день более всего обветрен, вымерз, выголодал - и черпак обжигающих вечерних пустых щей для него сейчас, что дождь в сухмень, - разом втянет он их начисто. Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прежней и всей будущей жизни.
Входя сквозь лагерные ворота, зэки, как воины с похода, - звонки, кованы, размашисты - па'-сторонись!
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

После вечерни иногда тоже случались дела и собиралась Дума. Но обыкновенно все время после вечерни до ужина государь проводил уже в семействе или самыми близкими людьми. Во время этого отдыха любимейшим занятием государя было чтение церковных книг, в особенности церковных историй, поучений, житий святых и тому подобных сказаний, а также и летописей.

Сегодня по работе кормят - кому двести, кому триста, а Шухову - четыреста. Взял себе четыреста, горбушку, и на Цезаря двести, серединку.

Павло сел со своей двойной порцией, и Шухов со своими двумя. И больше у них разговору ни об чем не было, святые минуты настали.
Снял Шухов шапку, на колена положил. Проверил одну миску ложкой, проверил другую. Ничего, и рыбка попадается. Вообще-то по вечерам баланда всегда жиже много, чем утром: утром зэка надо накормить, чтоб он работал, а вечером и так уснет, не подохнет.
Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил, пил. Как горячее пошло, разлилось по его телу - аж нутро его все трепыхается навстречу баланде.
Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк!
Сейчас ни на что Шухов не в обиде: ни что срок долгий, ни что день долгий, ни что воскресенья опять не будет. Сейчас он думает: переживем!
Переживем все, даст Бог кончится!
С той и с другой миски жижицу горячую отпив, он вторую миску в первую слил, сбросил и еще ложкой выскреб. Так оно спокойней как-то, о второй миске не думать, не стеречь ее ни глазами, ни рукой.
Глаза освободились - на соседские миски покосился. Слева у соседа - так одна вода. Вот гады, что делают, свои же зэки!
И стал Шухов есть капусту с остатком жижи. Картошинка ему попалась на две миски одна - в Цезаревой миске. Средняя такая картошинка, мороженая, конечно, с твердинкой и подслажонная. А рыбки почти нет, изредка хребтик оголенный мелькнет. Но и каждый рыбий хребтик и плавничок надо прожевать - из них сок высосешь, сок полезный. На все то, конечно, время надо, да Шухову спешить теперь некуда, у него сегодня праздник: в обед две порции и в ужин две порции оторвал. Такого дела ради остальные дела и отставить можно.

Ужинал Шухов без хлеба: две порции да еще с хлебом - жирно будет, хлеб на завтра пойдет. Брюхо - злодей, старого добра не помнит, завтра опять спросит.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

Оканчивая день после вечернего кушания, государь снова шел в Крестовую и точно так же, как и утром, молился около четверти часа…”

Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать, лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются, стирка лишняя), голову - на подушку стружчатую, ноги - в телогрейку, сверх одеяла - бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел!
Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно.
Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, - обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает.
Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно.
Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться.
Почему ж вы ей воли не даете, а?
Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в жалобе отказать".
Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в месяц их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления кидают.
Ждут, время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет.
А его нету. Или: "отказать".

- А мы об этом не молились, Денисыч, - Алешка внушает. Перелез с евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому. - Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: "Хлеб наш
насущный даждь нам днесь!"
- Пайку, значит? - спросил Шухов.
А Алешка свое, глазами уговаривает больше слов и еще рукой за руку тереблет, поглаживает:
- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом!
Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...

Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось...
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

Подобно государевым покоям, немногим отличался от кресьянского и царский стол. Блюда самые простые: ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага, а иногда только коричная вода – украшали трапезу Алексея Михайловича. Но и этот стол никакого сравнения не имел с тем, который государь держал во время постов. Великим постом, например, царь обедал лишь три раза в неделю: в четверг, субботу и воскресенье, а в остальные дни довольствовался куском черного хлеба с солью, соленым грибом или огурцом. Рыбу государь за время поста вкушал лишь дважды, строго соблюдая все семиь постных седьмиц.
“В Великий и Успенский посты готовятся явства: капуста сырая и гретая, грузди, рыжики соленые – сырые и гретые, и ягодные ествы, без масла – кроме Благовещеньева дня, и ест царь в те посты, в неделю (т.е. в воскресенье), во вторник, в четверг, в субботу по одиножды в день, а пьет квас, а в понедельник, и в среду, и в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих и царициных, и царевичевых, и царевиных именин”, - сказывает современник Алексея Михайловича.
Подумайте, каким внутренним умиротворением, каким ясным и покойным сознанием смысла своего существования, пониманием своего долга нужно обладать для того, чтобы жить в таком одновременно неспешном и сурово-аскетическом ритме. Сколь глубокое религиозное чувство надо иметь, чтобы из года в год, из покаления в покаление поддерживать этот уклад, зримо являя собой народу пример благочестия и чинности, трудолюбия и сердечной набожности. Вера, являемая жизнью, вера опытная, неложная, глубокая – такова первооснова этого бытия. Так жила Россия, так жил и Русский Царь, соединяясь со своим народом связью самой глубинной и прочной из всех возможных…

Мы попытались сопоставить один день жизни двух замечательных людей живших в разных временных эпохах и в разных “весовых” категориях. Один “на самом верху”, от одного слова которого зависела судьба целого народа проживающнго в данном государстве, другой в самом “низу”, полностью зависящий от этого самого слова, т.е. от “верхов”. “Маленькому” человеку всегда живется трудно, особенно, когда его считают одним из миллионов “винтиков” случайно выпавшим из огромной репрессивной государственной “машины” (тоталитарного государства), когда власть (даже самый маленкий, но начальник над этим человеком) – бездуховна (безнравственна), как в нашем примере с Иваном Денисовичем. Если “верхи” нравственны - есть духовные эталоны, на которые “низам” можно равняться, к которым можно “тянуться”, у которых можно искать справедливую защиту, есть надежда и у “маленького” человека прожить благопололучно свою такую непростую жизнь.

Источник
Митрополит Иоанн, РУССКАЯ СИМФОНИЯ, очерки русской историософии, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 2004, с. 227-229.
А.И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича» (http://www.solgenizin.net.ru/razdel-al-elbook-612/)