Отрывок шестой

…Ты предашь этот воздух окрестный,
Мир, где грезят волхвы и холмы,
Для моей искупительной бездны,
Для моей ослепительной тьмы.
Посреди перевертышей боли
Я в себя превращаю тебя,
Возведя тебя в небо любовью,
В ад любовью тебя низведя.
Т. Литвинова
…Неправильно было бы сказать, что Киш полюбил ее… Поначалу она лишь притягивала как нечто загадочное и неподдающееся простому объяснению. Неисследованный объект. Уже позднее он вдруг неожиданно для себя понял, как безумно хочет ее тело, ее дикость и одновременно покорность, ее безумную преданность музыке. Он долго не сознавался себе, что готов совратить малолетку. Лгал себе, будто вполне может обойтись и без нее, что позволяет ей оставаться рядом из-за своеобразной смеси жалости и восхищения, что не видит ее любви, взглядов, не замечает дрожь и хрипоту в голосе. Хотя в последнее время, она вела себя с ним как распоследняя кошка, а ее игра приобрела такой темперамент, что он вынужден был иногда уйти, не дослушав до конца. А ночами не мог уснуть, рисуя и расцвечивая в горячие оттенки ее музыку. Именно музыка так распаляла его… Ее игра и та дикая страсть, которую она в себе таила. Он шептал ее имя, погружаясь в созданные образы, захватывающие с головой. Его возлюбленной, его недостижимой мечтой стала ее Музыка.
 
…Что-то тонкое скользнуло под одеяло, тесно прижалось, будто пытаясь врасти. Спросонья Киш вздрогнул, когда груди коснулась горячая ладонь.
- Что ты творишь?.. - сон исчез мигом.
- Ты звал… - Лика закрыла ему рот, выныривая из-под одеяла, - Я почувствовала…
- Что? Тебе показалось! В такой тишине может утонуть целый оркестр!
- Но не твой шепот… я ведь слышу твое дыхание. Молчи…
- Глупая! Что ты творишь! Опомнись…- ее запах, чем-то напоминавший запах горячего воска, вызвал в нем взрыв эмоций. Киш представил ее тело, окутанное тонкой белой тканью платья… она босая кружилась на цыпочках под вальс Шопена, доносившегося из древнего граммофона, неслышно ступая по вековому дубовому полу, среди старинных газовых канделябров. Он не отдавал себе отчет в том, что его руки уже сомкнулись на худенькой спине, прижимая ее к груди, и сам он жадно вдыхает впадинку между ключицами, где сконцентрировалась его вселенная. Ее запах лишил последнего страха и сомнения, запах оглушил и ослепил. Киш видел лишь колдовские глаза, горевшие темно-синем, даже когда по законам природы все должно лишаться своих цветов.
- Да! Да… звал… твоя взяла, маленькая одалиска… - с отчаянием шептал он, поймав ее ухо…
…Ее мужчина. ТОТ единственный, кто дарован судьбой. Лика это познала, едва его руки прикоснулись к ней, по нестерпимому желанию, разливавшемуся от них, по безотчетной уверенности, которую еще никогда в жизни не испытывала и по болезненному наслаждению от осознания его близости, соприкосновения оголенной кожи с его телом… словно лезвием бритвы по открытой ране. Невыносимость вплоть до потери сознания…

Она даже сквозь сон ощущала все его тело, в каждой точке, где оно соприкасалось с ней, его пальцы на животе… Он не спал, она остро чувствовала неровное дыхание, каждое движение, сквозь непрочную занавесь сна… Киш гладил запястье ее вытянутой руки, и вдруг с силой прижал раскрытую ладонь к животу:
- Ты сама как скрипка… Самая совершенная в мире скрипка! Непостижимый эталон, и твоя сила, твоя Музыка… у тебя вот тут…- его рука скользнула по талии, переводя огонь в иную плоскость пространства, к груди, к средоточию маленького, ее собственного, мироздания. – Там, внутри, это звучит твоя нескончаемая Душа… старое как мир ля-минор… И никогда и никому не звучать так… Ты сама – дар…
Пальцы провели по грифу тонкой руки, шее, обечайкам под мышек, эфам контура живота, вниз, туда, где крепились струны… Она изогнулась… и снова вальс, льющийся из-под иглы пыльного граммофона, зашумел в воздухе…

…Только-только начинало светать… Мрак рассеивался, словно густую черную краску разбавляли молоком, плотные завитки серо-грязного тумана неспешно обволакивали окно… там холодно и сыро. Киш, наконец, успокоился и задремал. Лика поглаживала его лицо, едва касаясь теплом кончиков пальцев. Она боялась разбудить. Медленно из вязкого сумрака проявлялись его скулы и смешной курносый нос, усыпанный еле различимыми веснушками. Лохматые кудри, прибывающие в вечном бардаке… Длинные, пушистые ресницы… подрагивающие на беспокойных глазах веки… жесткая недельная щетина… Медленно вырисовывались черта за чертой, линии становились отчетливей, даже штрихи морщинок в уголках вечно чуть прищуренных глаз проявились… Когда обозначился набросок, ночь неохотно, отдельными мазками, начала возвращать краски. Лика с затаенным дыханием, жадно следила за рассветом на его лице, творящим свою особую мелодию.

Когда Киш открыл глаза, они были уже небесно-голубыми…

Они были чужими…
…
… Она ни о чем не заблуждалась… Она чувствовала то, что творилось у него в душе, на молекулярном уровне… знала, может быть, даже лучше его самого. Он любил лишь часть ее, видел лишь обрывки, разрозненные кадры, не замечая более ничего … Тяжело осознавалось, открывалось то страшное, что разбирало ее душу по волокнам… Безотчетно он убивал в ней целое, дробил и любил лишь один фрагмент. Вожделенное им тонкое тело с раздробленной, размолотой сердцевинной… Она чувствовала в себе уже начинающиеся разрушения очень четко, этот процесс проходил полностью под контролем сознания… Боль… Очень больно… Он не воспринимал в ней человека, а только МУЗЫКУ… Но Лика шла на это, не оглядываясь… Она всем своим существом осознавала себя наполненной, осязала свой путь… который не мог привести ни к чему хорошему… Она кричала про себя ему в глаза, что всегда будет рядом, потому что так надо, потому что, он – ее неизбежность… горлом хлестала нежность… Но он ничего этого не слышал, все заглушало помешательство на отрезе разобранной по волокнам души… он совершал невозможное, разделял неделимое…
Лика безмолвно сгорала, словно мотылек, не одолевший сродни земному смертельное притяжение к свету… безусловное, бесконечное…вечное. Она мечтала стать второй его тенью, отдаваясь с безграничной преданностью, стоило ему лишь как-то особо дотронуться до ее кожи, шептала: «Возьми меня, любимый, возьми…».
И не было это наградой за претерпленное… за страсть и верность своей свободе… А было пощечиной судьбы, поставившей на колени, наказанием хуже смерти… «Ты – моя неизбежность…»