Мертвое море, живые люди. Глава 10. Внучка Августа

Часть 10.

Внучка Августа Великого.


Клавдия Прокула, жена Прокуратора, любила бани в Кесарее. Они были современны, чисты. Дурной запах, характерный для бань из-за просачивающегося в них снаружи мерзкого духа из внешних отводных труб, отсутствовал. Потому что трубы выходили в широкий очистной канал, ведущий в море. Морские волны поднимались вверх по каналу и промывали его, очищая весь город.
Она парилась, слушала рассказы подруг и приглашенных женщин из достойных семей. Об Иудее, ее традициях, раввинах и мессиях, пророках и первосвященниках. Там она приценивалась к чудодейственному маслу Афарсемон, которое делали здесь же, в Иудее. Говорят, что оно стоило намного дешевле у торговцев с берегов Мёртвого моря. Масло обладает необыкновенной силой, заживляет раны, восстанавливает кожу лица, обожженного палящими лучами солнца.
Вот и сейчас, вызванный через окно бань уличный торговец, с трудом отводя взгляд от обнаженных знатных дам, скороговоркой предложил вполне подходящую цену за флакончик Афарсемона, если у него купят сразу несколько. Конечно, цена намного выше, чем в районе целительного моря. Но что поделаешь: в Кесарее жили богатые люди, греки и римляне, купцы, музыканты. Город был очень большим, число жителей летом и во время игр достигало ста тысяч, в скучные зимние месяца – никогда не опускалось ниже тридцати тысяч. Даже на гипподроме могли одновременно состязаться десять колесниц. Разве могут быть низкие цены в большом городе? В любом случае кремы стоили дешевле, чем привезенные из Рима, и целебная сила римских, приятных на цвет и хорошо пахнущих, была явно слабее.
Клавдия обожала Иудею. Она не могла понять, по какой причине ее супруг придирается к иудеям. Те исправно платят налоги. И если их не трогать, то не бунтуют. Она предупреждала Пилата накануне того злополучного песаха, чтобы не трогал молодого пророка, сон ей плохой приснился. Даже записку написала мужу, он во время песаха живет и Ершалаиме, народ туда стекается. Дочь Прокулы, как все римлянки, свято верила в сны. Еще больше, чем в пророчества и магию. Но муж не послушался. А всё – какие-то политические дела. Он почему-то решил пойти на поводу у Каяфы, бессменного первосвященника. Как по ней, она бы заменила странного Каяфу более покладистым и светским мужчиной. Даже казненный мальчик был умнее первосвященника, и красивее, все говорят об этом. Понятное дело, люди Эллады терпеть иудеев не могут, но Пилат-то... Клавдия не понимала, за что он их ненавидит. Как греки. И почему Каяфа бессменно служит столько лет, чем он нравится супругу.
Но страну иудеев она любила. Восток как восток. Зурна, танец живота, заезжие гадалки, прекрасные шелка, бородатые мудрецы. А с другой стороны – грязь и странные казни, не понятные запреты и звуки шафара. Но золото есть золото, его все хотят одинаково. И странная вера не мешает ни дружбе, ни взаимопониманию людей. Иудей не вскочит внезапно со своего места и не пырнет тебя ножом. Пусть молится себе кому угодно. Люди все одинаковы. Её гостья из Самарии недавно рассказывала, что местные сектанты утверждают, что бог не находится у иудеев в Святая Святых, а – в каждом доме, в каждом сердце. Что бог – это дух. Странен сектантский бог, как и иудейский. Конечно, трудно привыкнуть к одному богу, но почему бы и нет! Даже удобней: легче одному богу молиться. А еще она говорила, что нельзя ничего просить у бога для себя лично. Нужно молиться и просить что-то сразу для всех. Тогда от бога отодвинется лучик, который и тебе поможет. Очень странно, и не очень понятно. Клавдия усмехнулась от этой мысли.
Она закончила туалет, набросила на голое тело легкую шелковую накидку и направилась домой, не остыв. Благо идти близко, пару шагов.

Спустя пять минут Клавдия уже стояла с чашей сладкого вина на веранде дворца. Она взглянула на обелиск, расположенный на расстоянии семисот локтей от дворца,
Слева высилась громада амфитеатра, вмещающего до десяти тысяч зрителей. Там регулярно проходили бои гладиаторов, зрители наслаждались видом на море. Потому что амфитеатр был похож на букву U, повернутую своей открытой частью к морю.
Из огромного порта, находящегося прямо перед глазами, слышались крики рабов, грузивших мешки с солью на большой торговый корабль. Другие рабы разгружали большую рэду. Они снимали с повозки наполненные оливковым маслом и вином амфоры, большие и тяжелые.
Клавдия перевела взгляд на сверкающий на солнце храм императору Цезарю. Он был облицован белоснежными алебастровыми плитами с вкраплениями блестящих кусочков слюды, и поэтому всегда привлекал взгляд.
От самого причала к нему вела широкая мраморная лестница. Храм располагался в верхней части скалистой возвышенности, в тридцати метрах от причала. Возвышенность была полой. Царь Ирод приказал когда-то вырубить в скалистом грунте пустоты, образовав бухту, в которой небольшие суда могли найти убежище от пиратов. Порт постоянно охраняли военные триремы. Одна из них, учебная, как раз выходила в море на маневры. Видны были фигурки матросов, бегущих по рее.
Из задней части дворца послышался шум: её муж оглашал приговор в зале суда. Обычно этот зал использовали только зимой, но сейчас гипподром, на центральной трибуне которого вершил суд Пилат, был занят, колесницы готовились к состязаниям. Ржание лошадей смешивалось с ревом лошаков и мулов, тащивших повозки с грузом в порт. В дальнем конце гипподрома, возле самого обелиска, колесницы входили в поворот. Бывали случаи, когда соревнование начинали тридцать колесниц, но многие переворачивались на повороте, разбивались, лилась кровь людей и лошадей, а к финишу приходила лишь одна. Прекрасное зрелище, игры настоящих мужчин.
Мягкий жаркий ветер Эол, дувший в спину, приподнял складки столлы. Проходивший мимо веранды мужчина, остолбенел, но, узнав Клавдию, быстро отвернулся и ускорил шаг.
И Клавдии просто захотелось мужчину. Внизу живота разлилось тепло, поднялось до самого сердца, взгляд помутился. Бокал в правой руке слегка задрожал. Сзади послышались знакомые шаги мужа. Клавдия сделала несколько шагов назад, взмахом руки отпустила раба с опахалом, сбросила столу, повернулась и с мольбой посмотрела в лицо Гаю.

- О боги, ты у меня самая прекрасная женщина в Империи!
- Подготовить тебя? - дрожащими губами спросила Клавдия.
- Я и так всегда готов, - Пилат быстро снял плащ, положил его на стол и опустился на колени...

***
Богу равным кажется мне, по счастью,
Человек, который так близко-близко,
Пред тобой сидит. Твой, звучащий нежно,
Слушает голос и прелестный смех.

У меня при этом,
Перестало сразу бы сердце биться.
Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слово, вымолвить слово.

Но немеет подчас язык,
Под кожей быстро легкий жар пробегает,
Смотрят, ничего не видя глаза,
В ушах же - звон непрерывный...

Потом жарким я обливаюсь,
Дрожью члены все охвачены,
Зеленее становлюсь травы,
И вот-вот, как будто, с жизнью прощусь я.
(7-й век до н.э.. Из Сафо. Перевод В. Вересаева)

***

- Почему тебя называют прокуратором, Гай? Ты же наместник в Сирии. И претор в Кесаре... Не понимаю.
- Понятное дело, я же из сословия всадников. Меня сенат назначил наместником, но я не из их сословия. А прокуратором - сам Император поставил, как всадника. Разве ты забыла об этом?
- Конечно, но меня волнует, не накажут ли тебя за некоторые жестокости к иудеям? Не отберет ли Сенат римский коня?
- Коня?! Послушай, Клавочка, мне сорок два года, и я здесь уже почти десять лет. Редко кто из всадников удерживается так долго в должности прокуратора или претора. Как наместник – я имею право применять военную силу, и мне подчинены три легиона, три! Бунты всё время, мессии какие-то, бородатые мудрецы, неповиновение, бесконечные жалобы: половину жизни у меня суды отнимают. Только вчера пришли иудеи на ристалище с жалобой на побоище возле виадука, трясут бородами и лежат на земле, как мешки с дерьмом! Да, это я приказ отдал, чтобы их слегка пощипали за бороды! Нечего мешать строительству! Цивилизованным людям вода нужна! Я не давал команды калечить иудеев, не могу понять, почему мой приказ нарушили. Пришлось своего командира-грека в яму посадить, в лилию, своего, своего наказываю! К полному удовольствию иудейской общины, и недовольству греческой. Но я поставлен сюда не только наместником, но еще и префектом, посмотри на стелу! Налоги откупаю, и делаю это исправно. Не за что Риму меня судить! Ни в чем свои полномочия не превысил.
- Ладно, родной. А можно тебя спросить о кое-чем еще? Не рассердишься?
- Конечно, нет, ты так редко меня расспрашиваешь о делах...
- Потому что ты редко живешь меня, - Клавдия расхохоталась, - болит всё внутри. Помнишь, я просила тебя, ну, тогда, на пасху иудейскую, не делать ничего плохого праведнику тому, потому что пострадала во сне из-за него... Это было, когда ты взял меня с собой в Ершалаим. Почему ты казнил его? Я видела во сне, что ему будут поклоняться все народы...

Гай Понтийский нахмурился, его глаза, такие ясные всегда, потухли, зрачки расширились. И он, глядя куда-то мимо жены, вдаль, в бесконечность, как бы механически ответил:

- Не я казнил его, а Синедрион.
- Но ты же мог...
- Да ничего ты не понимаешь, ничего не знаешь. А всё сны твои, поверья! И любовь к Жидовии! Думаешь, что я не знаю, не вижу, какими глазами ты смотришь на Иудею? Не мог! Слышишь меня, не мог! Не мог! Всё!
- Успокойся...
- Я и так спокоен, уже несколько лет спокоен! Как покойник спокоен! Потому что ты лично меня всю жизнь упрекать будешь! Ни за член солдатский. И упрекаешь! Нет, не отворачивайся, - упрекаешь! А хочешь, я тебе всю правду скажу? – Пилат быстро посмотрел по сторонам, приблизился к жене и, коснувшись губами ее уха, прошептал: - Я не убил его. Я его спас. Понимаешь? Он жив... Вот так!

Жаркий Эол переменил направление. Свежие струи ворвались в колоннаду дворца Ирода Великого уже со стороны моря, освежив разгоряченные тела Пятого префекта Иудеи, Наместника Рима в Сирии, римского Всадника Золотое Копьё Гая Пилата Понтийского и его супруги Клавдии Прокулы Александрийской, внучки великого Августа.

«Я его спас. Понимаешь? Он жив...»


Продолжение следует