Я and Я

Провожая лето, я стою у старых ворот моего деревенского дома — дома, который все еще помнит моего прадеда, расстрелянного в 37-ом. Деревянные ставни плотно закрыты — жара одолевает нас с самого утра и августовскими лучами жалящего солнца проникает прямо в душу двухсотлетнего незамысловатого сооружения — в маленькие комнатушки; ворота чуть приоткрыты — глупая рыжая собачка толкнула их и выбежала из двора в поисках нового ухажера (а я закрывать не стала!); серая плетёная тенёта свисает настырно с резного белого цветка калитки, украшающего полурассохшееся дерево — толстый осенний паук сплёл её ещё неделю назад, почуяв приближение листопада и скорую гибель назойливых летних мух (пайка я, брезгливо вздрогнув, убила, когда он приземлился мне на голову, а паутину оставила. Так... на память)...

Сегодня я встала рано; долго сидела на перине и думала: думала о себе, о жизни своей никчемной и никому не нужной, о недругах и друзьях, меня, почему-то, забывших, - обо всём, что было для меня когда-то важно и НЕ-...

Где-то в двенадцать, вдруг встрепенувшись, стерев со щеки еле-теплую слезинку, встала, надела шерстяную тельняшку, взявшуюся неизвестно откуда и доходившую мне почти до коленок, налила в пузатый тульский самовар свежей воды и засунула шнур с оголившимися проводами в розетку. Жутко, до потери сознания, захотелось чаю с мятой. Когда вода в самоваре зашумела, я бросила в белый фарфоровый сливочник горстку измельченной мелиссы (заварочник искать не хотелось, да и не помнила я уже, есть ли он) и ухнула в него кипяток...

В голове моей зашумело: то ли от того, что не выспалась — только в три ночи приехала, а легла вообще в пять, да к тому же встала с криками петушиными на мобильном, привыкшем поднимать меня в восемь, то ли от того, что много думала, то ли от того, что горе от ума. Я отпила пару глотков мятной заварки и отставила чашку в сторону, сообразив, что просто хочу есть.

- Чай голоду - не помощник, - сказала я сама себе, но есть не стала, и, просто вышла в жару.

На свежем воздухе стало легче: дышать, думать, размышлять, смеяться, плакать и удивляться.

- Уже тридцать первое, - думала я вслух. - Уже тридцать первое, и я здесь...

На дворе все было по-прежнему: старая огородная сетка, вся в пожелтевших ниточках вечного казахского вьюнка; гургурящие голуби - на крыше старого полуразвалившегося сарая; чурбак с ржавым топором, обосновавшийся прямо посередине двора в ожидании отрубленной куриной головы...

- Эта реальность и есть спокойствие, - промямлила я и пошла за ворота провожать лето.

сентябрь, 2007 год