Необратимость времени

Уходят росы… Нарождаясь в предрассветном сумраке, они медленно истаивают к полудню, оставляя лишь сухие дорожки слез в память о себе… Судьба одного кленового листа мимолетна как вздох, но она лишь частица единой судьбы всего дерева… Просвечиваясь живительным светом солнца он медленно умирает с первого дня своего рождения, как и все смертное в этом всеобъемлющем мире, который есть время и свет, они тоже уходят в небытие, хотя и медленнее… Миллиарды лет нам, как частицам Вселенной… В нас свет звезд, в нас единый дух Вселенной… Глоток воздуха, как общение с травой и деревьями, как обращение через тонкие механизмы природы к самому далекому прошлому… Вся земля – это могила, перепаханная тысячи раз… это кости, бывшие в мякоти нашего же тела сотни, а может тысячи лет назад… жизнь невозможна без смерти. Недаром в древних верованиях Гея имеет два лика или даже две стороны одного лика – Жизнь и Смерть, как сестры-близнецы с одним телом на двоих… И, глядя на небо, нужно каждый вздох делать словно последний, запрокинув голову далеко назад, широко открыв глаза, в зрачках которых отражается всеобъемлющее небо и холодные и невозможно далекие звезды… ведь неизбежно, через миг ты будешь частью их света… Ойкумена… Может в других мирах, она именно такова, какой ее описывали первые философы, центр Вселенной, вокруг которого вращается Солнце, и с краев которой низвергаются воды великого океана, а за горной грядой начинается обиталище богов, и в морях живут нереиды… Может там Великий Александр обрел свою мечту, дошел до края Ойкумены и освободился от уз смерти, и может там смелая гетера и сын Зевса все же обрели друг друга, а не продолжали бессмысленную погоню за призраками длинною в жизнь… Как хочется верить, что есть волшебство… Что где-то за неприметной дверью в стене бродят единороги, а в поднебесном царстве скрыто обиталище драконов… и что ходят среди нас волшебники, ухмыляясь уголками губ… а в недоступных горных грядах, между снежными голубоватыми шапками вершин парят на огромных крыльях семуйраны…

Я иду и курю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды…
Я ходил по всем дорогам и туда и сюда,
Обернулся и не смог разглядеть следы…
Кино «Пачка сигарет»

Ей не спалось… Лика осторожно выбралась из палатки и подошла к краю небольшой полянки, выходящей почти к самой кромке неглубокого, но широкого ущелья, где-то на южной окраине горной уральской гряды. Это было непередаваемое и абсолютно бесконечное, почти южное, небо. Мириады звезд, расплывчатые туманности и крошечные, но от этого не менее величественные галактики – другие миры, призрачная тропинка Млечного пути, ведущая к центру мироздания, хвосты комет, падающие звезды, летающие незагаданными табунами и гаснущие, словно по команде, стоит лишь нашарить их глазами и только и успеть, что обрадоваться… Неописуемое всеобъемлющее небо, возглавляемое тоненьким ухмыляющимся месяцем, неспешно шествующим на убыль…
И она стояла, дрожа под беснующимся ветром, заигрывающим с волосами, и смотрела, словно околдованная, смотрела, смотрела, с жадностью впитывая эту небесную карту созвездий в натуральную величину. Даже знакомые, они угадывались с трудом, так как их оккупировали тучи самых разнообразных пульсирующих звезд и звездочек… На северном небе такого не увидишь… У Кассиопеи появился шлейф и скипетр, Большая Медведица обзавелась многочисленным потомством и вдобавок попала в метель, Малая вообще ушла в загул! Казалось, что Небо разошлось не на шутку, у него случился демографический взрыв… А месяц поглядывал на нее и рогато улыбался, и в воздухе слышался будто скрип старческого смешка… Небо подхватило и понесло ее ввысь, подарив крылья из звездной пыли. Лика знала, что если вдруг посмотрит вниз, то увидит под ногами далеко внизу плывущие тропки горных хребтов, от самых высоких она может еще оттолкнуться босыми ногами, чтобы поскорее добраться до улыбчивого старикана. Небо любило ее, как и Музыка, но было не так эгоистично, оно было ласковым словно мать… Страстно желая навсегда заблудиться в этих звездных лабиринтах, чтобы сгинуть вместе с ними в рассветном сумраке, Лика рвалась вперед, так что земля ушла из-под ног, и она потеряла равновесие. Но словно сама огромная гора, проснувшись на миг, вздрогнула, отшвыривая ее от обрыва и больно приложив копчиком о твердую каменную поверхность… Падая, Лика успела увидеть светящийся дождь, у самого горизонта, и первое, о чем она попросила, забрать ее с собой…


- Сваливаем отсюда! Быстрее… Через полчаса поезд…

Она тянулась к нему, испытывая необъяснимую жажду. Всегда. Может, если она хотя бы раз и задумалась над вопросом «Почему?», то не нашла бы ответа. Может, и захотела бы освободиться от этих цепей, связавших двух людей против их воли, двух людей, привыкших к свободе, для которых в свободе и музыке заключался смысл жизни… Если бы… Его мир, переполненный горечью снов и солью морских ветров, гулявших по пустынным закаулкам Кандалакши… маленький мальчик, уносимый баркасом в туман, фигурка матери на берегу и белый огромный пес, носящийся вдоль линии прибоя, не сводящий глаз с паренька, едва дотягивающегося до верхушки кормы и шепчущего, словно заклинание: «Я еще вернусь…вернусь…вернусь»… Это последнее, что помнил Киш из своего детства. Мать его больше не увидела, а он с тех пор ни разу не был в родном краю, хотя и объездил всю Россию вдоль и поперек. Но сохранил где-то в уголке сердца место для родного дома. «Вернусь, вернусь, вернусь…»
Его мир, переполненный свободой, полями, холодными утрами, чуть фонящей от сырости гитарой и кострами, словно крыльями разводящими ночную промозглую мглу. Его мир был, словно недосягаемая книга, содержащая ответы на все вопросы, опустошающих ее душу, давящих на сердце. Свобода… Грустно, но в какой-то краткий миг он стал для нее важнее свободы…
Лика была счастлива, когда он вдруг начинал маяться в маленькой квартирке, ходя по комнатам, отталкиваясь от стен, словно пытаясь их раздвинуть, как несчастный дикий зверь в клетке, когда он начинал что-то шептать себе под нос, когда прятал все часы. Она уже тогда чуяла, как вновь его съедает тоска по просторам, по бескрайней свободе и дикости гор или пустынных степей… Лике мгновенно передавалось его состояние, многократно умножаясь, возводясь в степени, оно дробилось по мириадам синапсов, передающих импульсы к рукам и ногам. Тогда она начинала задыхаться.
Потом Киш исчезал, но она ощущала его присутствие. Она знала, что очень скоро он вернется. И когда он нетерпеливо, ликующе звонил из какого-то уличного автомата, словно из другого мира, и орал, что их поезд через полчаса, ее сердце уже звенело от распирающей невесомости. Они собирались за считанные минуты, весело переругиваясь или хохоча друг над другом, носились по комнаткам двумя маленькими смерчами.
И уже в поезде, когда перестук колес сливался с биением сердец, или на пустынном шоссе их настигала долгожданная легкость бытия, свобода кружила голову и вспенивала кровь.
- Куда вам, ребята?
- Нам с вами по пути!
- Может сыграете чего-нибудь?
- Да без проблем!
И всегда, первым делом после того, как расчехлял гитару, он играл одну и ту же песню, словно отдавал дань прошлому, доказывал, что помнит и никогда не забудет…

…Баркас, давно на берег списанный, лежит
Вверх дном, лаская ребрами
Ветров просоленные волосы,
И сон про море видит Белое.
«Пора!» - маяк зовет настойчиво,
И в бухте так остаться хочется.
Зачем же, пролетая, птица белая кричит,
Что не вернусь.

Уходит, поворчав, от мокрого причала
Вдыхающий туман попутный сухогруз.
И, не мигая, вслед блестят сырые скалы,
И хочется кричать, что я еще вернусь.

«Вернусь! Вернусь! Вернусь!» - дробятся по Хибинам
Чуть слышные слова сквозь чаек голоса,
И волны их несут, сутулясь, как дельфины,
К фигуркам на песке - твоей, и, рядом, - пса…

Всякий раз, когда память звала его домой, а перед глазами стояла все такая же яркая, не попорченная временем картинка силуэтов хрупкой женщины с длинными волосами и большого пса, исчезающих в тумане, он срывался с места, словно ударялся в бега, пытаясь заглушить память, образы, которые уже невозможно было воскресить, но можно было вновь затолкать поглубже в сердце.

Куда только не заносило их безрассудство: пустынный Кавказ, Горный Алтай, Камчатка, Сахалин… Белое море, Крым. Счастье идти весь день, чувствуя разрывающую мышцы усталость, просыпаться от холода и теснее прижаться друг к дружке, вылезти из палатки в молочную густоту, оседающую на волосах жемчужными бусами, идти, цепляясь руками за скрюченные сухие ветви чахленьких березок, утопая по колено в прикрытом мхом болоте, когда нет ничего желаннее на свете маячащей впереди кочки с приютившимся багульником с бархатными звездами цветов, а потом нырнуть в черное маслянистое зеркало воды, и плыть, разводя руками блюдца кувшинок. Природа с щедростью делилась голубикой, черникой, багульником, дягилем и брусникой, и Лика впервые в жизни чувствовала тихое счастье и абсолютную умиротворенность и любила весь мир, это звездное небо до последней туманности, а Киша любила еще сильнее и еще острее чувствовала любое, даже самое маленькое, течение его настроения. Но именно в этих бегах от реальности, та настигала совершено неожиданно и била еще больнее прежнего. Никогда и нигде, кроме как в абсолютном единении, к ней приходило настолько острое осознание, что он не принадлежит ей ни на мгновение… Киш едва замечал ее, воспринимая даже не как товарища, а как некую обузу, довесок, досадный, но неизбежный… Он мирился с ее присутствием, временами вовсе забывая о ней… Иногда он подолгу сидел, глядя на огонь и перебирая струны, что-то тихо напевая лишь ночи, и она вдруг чувствовала себя лишней, грубо нарушавшей его одиночество. Все вспыхивало внутри яростным несогласием, и она жадно всматривалась в его лицо в пляшущих бликах, ища то единственное, чего еще никогда не видела, и знала, что не увидит… Тогда приходила боль. Хотелось убежать, скрыться от этого пустого безразличного взгляда и долго, протяжно выть, изводя в себе тоску…
- Дай гитару… - почти неслышно шептали губы, она протягивала руку, почти касаясь языков огня…
Иногда он вскидывался и смотрел так, будто видел впервые, но чаще его взгляд был тяжелым. Он все понимал.
- Ты не бережешь самое ценное…
Неизменно в его глазах проскальзывала смесь досады и смирения… А Лика плакала мелодией, ссыпая слезы со струн, пока невыносимая легкость вновь не сглаживала горечь и притупляла тупое отчаяние… Тогда она обретала голос, тихий, нежный, созвучный с ночью и костром… В эти мгновенья ее уносило высоко к звездам и на миг забывалось даже о нем…