Человек в аквариуме

Р.Г.

Который раз мне уж снится один и тот же тягостный сон. Жена провожает меня на вокзале, она очень грустит. Стареющее милое лицо ее, блестящие непролитыми слезами глаза, все эти — всегда и у всех одинаковые — попытки писать что-то последнее, очень важное, самое важное, пальцем по стеклу, по воздуху, попытки показывать жестами то ли «пиши», то ли «звони», то ли «не забывай»... «Осторожно, с пятого пути отправляется поезд...», — с толчка начинается движение ее лица, других лиц, перрона, навеса над ним, каких-то забытых навсегда в тупиках поездов... Очень пустынно за немытым вагонным окном, под тусклым небом, очень одиноко внутри.


Вот только это — не моя жизнь. Я просыпаюсь — в свою. У меня прекрасный дом, семья и работа. У любимой жены совсем другое лицо, женщину из сна я нигде, кроме как во сне, не видел. Можно было бы понять, если ко мне во сне являлись какие-нибудь нелюбившие меня любимые, или воплощались в жизнь несбывшиеся мечты и нереализованные возможности, но ничего такого не было в моей жизни.


Я женился на женщине старше себя из моего отдела, куда после института попал по распределению. Она хорошая хозяйка, хорошая мать, мы с полуслова понимаем друг друга. У меня даже есть хобби, которое, впрочем, моя жена не разделяет. Я занимаюсь аквариумными рыбками.


Я совсем не профессионал, у меня один небольшой аквариум на шестьдесят литров, в котором, к моей гордости, достигнуто наконец экологическое равновесие. В чудесном зеленоватом мире, успешно конкурирующим в моих глазах с миром «голубоватым», телевизионным, есть свои трагедийки (но они совсем нечасты), свои радости и прелести. Начал я с аквариума круглого, подаренного мне моим старинным другом-одноклассником. Этот аквариум стоял высоко-высоко, на холодильнике, подсвеченный сзади, и был похож на планету Землю в мировом пространстве.


Первые рыбки совсем не были долгожителями. Матерью мира моего аквариума стала, после многих менее удачливых товарок, крупная чернохвостная гуппи Багира. Она казалась затянутой в строгое бальное платье. Я купил ее в Доме культуры на Васильевском острове, где зарабатывали на корм рыбкам, продавая некоторых из них. Когда я вез ее в майонезной баночке в метро, люди косились с любопытством, одна девушка стала меня расспрашивать, и сама рассказала почему-то про бездомных собак, которых она кормит своими завтраками, и как ей перед ними за людей стыдно. «Но ведь вы же их кормите, — сказал я, — значит люди не такие уж плохие» Девушка замолчала. А перед тем, как выйти, вдруг сказала: «Спасибо Вам, что вы есть». Я долго вспоминал ее слова, я никогда не думал, что я — есть.


Когда Багира приносила мальков, а делала она это с завидной периодичностью каждые шесть недель, я вычерпывал их, поднимающихся за глотком воздуха к поверхности, рюмкой, чтобы другие несознательные обитатели аквариума не смогли ими полакомиться. Подрастали они у меня отдельно, в детской, созданной из прозрачной (для большей напоённости светом) кастрюльки.

Подводное общество росло, размножаясь с некоторой, я бы сказал, истеричностью, не поняв, видимо, что этот мир — не океан, а всего лишь кусочек воды, окруженный стеклянным шаром.

Пришлось увеличить объем их мира, сменив этот, прекрасный своей бесконечной кривизной, на прямоугольный.

Волею моею в этом новом мире то и дело появлялись новые и новые жители, поселяясь там уже основательно, ибо, как уже было сказано, экологических катастроф в этом, почти совсем правильном мире, замкнутом плоскостями, я научился избегать.

В развалинах подводного замка усатым задумчивым бревном таился сом. Несколько сомиков попестрее прыжками присасывались к границам мирка, показывая мне языки.

Большая плоская рыба ромбовидной формы скользила неизвестно каким способом, не помогая себе ни единым мускулом, словно подвешенная за ниточку елочное украшение, медленно поворачивающееся в токе воздуха от свечки. Она, кстати, обманчиво неторопливая, долгое время была главным террористом: мгновенно материализуясь в совершенно непредсказуемой точке, где только что плавал почти уже и не малёк, попросту замещала его собою в пространстве.

По вечерам тонкие длинные улитки, днем как бы несуществующие, ровными рядами шли куда-то вверх по стеклу, и, дойдя до границы сред, всю ночь вбирали воздух такими же тонкими длинными, как они сами, хоботками, а наутро опять исчезали.

Две другие огромные, сочно желтые улитки, несмотря на уверение продавца, что главное их предназначение — чистить стекла, питались исключительно привезенной мною с царскосельских прудов ряской, набирая ее по поверхности, как в жадный кулак, в свое тельце и удовлетворенно опускаясь с добычей на дно для тщательного пережевывания. Я называл их долго, пробуя на вкус слова: «Гоша, Моша... Мойша, Геша...» Окончательно окрестил я их Гейшей и Мойшей. Открыв на следующий день газету, я обнаружил там статью под тем же названием.

Ряска однажды кончилась, и они, побродив неприкаянно по тесному миру, но все-таки не пожелав чистить стекла, отошли в мир иной.

В этом же мире остались три больших камня между зарослями благоденствующих растений. Один камень, нежно розовый, почти телесного цвета, своей мягкой треугольной формой напоминал первобытный жертвенник. На втором, на светло-сером фоне, едва намеченный тонкими черными штрихами, гнался за почти бизоном почти охотник с почти копьем. Третий был яйцом динозавра.

Перед ним подолгу стояла золотая рыбка. Она, наверное, считала себя обыкновенной обитательницей аквариума, но я-то знал, что ей предстоит. В одном старинном трактате я вычитал, что золотые рыбки живут до тридцати лет. Значит, вокруг нее все будет меняться, и когда-нибудь она останется одна.

В том же трактате было написано, что золотые рыбки питаются только водой, но он (автор трактата), пробовал их кормить червячками, и они с удовольствием их поедали. А еще в те времена, видимо по наущению хитрых китайцев, золотые рыбки жили частенько в прекрасном замкнутом одиночестве, в запаянных наглухо стеклянных вазах.

 
Только однажды покой этого мира был нарушен. Я создал в нем двух рыбок, светящихся желтизной. Все было как всегда, пока они были маленькими, но потом, по мере их роста, все чаще и чаще я заставал их упершимися друг в друга лбами, двигающимися, как двуручная пила, вперед-назад, кто кого пережмет и оттеснит, наконец, за границы владений. То в центре аквариума они начинали кружиться колесом, как инь и ян, хвост одной у морды другой, при этом сквозь их яркую желтую кожицу все четче и все грознее проступали черные полосы, иногда вдоль, иногда поперек, а на лбах — знак, тоже черный, похожий на летящую птицу.

Всем случайным свидетелям доставалось от души, — нечего глазеть. Более сильная, поделив наконец сферы влияния, захватила себе три четверти аквариума, конечно же ту часть, где была кормушка. Вторая жила за невидимой границей — еще одной. Тогда я отсадил более агрессивную в банку, думая, что слабенькая освоится и произойдет более справедливый раздел мира. Она освоилась даже чересчур, и когда они опять оказались вместе, разразилось торнадо, которое можно было вполне по-американски назвать их собственными женскими именами, через дефис.

Все мои аргументы были исчерпаны, и я в двух банках разнес противниц по двум разным друзьям. Одну, более агрессивную (хотя степень агрессии определить в такой ситуации уже затруднительно) ждала участь своеобразная. За банкой, где желтыми молниями чертились ею какие-то послания, внимательно и долго наблюдали два кота. У одного сил бы на это не хватило, поэтому, как-то договорившись, они вдвоем банку опрокинули.

О судьбе второй я постарался не узнавать. Потом в книге я нашел их название, они были африканскими цихлидами, и — «интеллектуалами наших аквариумов...». Да, и на каждую рекомендовалось выделять по двести литров воды.


Мальков я, кстати, перестал вычерпывать, не до них было, да их и не было, то ли родиться перестали, то ли давно мною жажданное равновесие наступило.


Вы видите, насколько полная у меня жизнь?

Что общего может быть у меня с тем человеком из сна, отъезжающем неведомо куда, с неведомо какими чувствами, прощающимся с неведомо какой жизнью, с неведомо какой женщиной?

Наступает вечер, я выключаю над аквариумом свет и иду спать, опять на встречу с вокзалом, с лицом в окне, с отправлением вдаль.

И каждый вечер боюсь сам себе признаться, что надеюсь сегодня увидеть, увидеть наконец не отправление, не отправление, а — прибытие.


11 апреля 2000 года, ИрЛи