Сказка для взрослых

Даже сквозь сон он чувствовал, что приступ головной боли так и не прошел. Нехотя открылись глаза, руки стали шарить по тумбочке в поисках сигарет, но смахнули лишь пустую упаковку. Заворчал мобильный телефон, на табло высветилось сообщение от Лидии. Который же сейчас час? О да, она будет в ярости. Он опоздал на целых два часа, а это значит, что ей самой пришлось оплачивать себе выпивку.
Холодной водой он ополоснул лицо, и посмотрел на себя в зеркало. Глаза ввалились, щетина делает лицо еще более худым. Натянул джинсы, джемпер, прослушал автоответчик. Двенадцать сообщений: четыре от редактора, два от Джона, три от Лидии, еще три от бывшей жены, последнее пришло сорок пять минут назад.
«Прошел очередной час, а она все там. Знаешь, Марк, так даже лучше. Я рада, что ты не берешь трубку. Ты станешь утешать меня, подбирать слова, говорить то, во что не веришь сам. Ты обещал сменить меня сегодня ночью, но я не думаю, что смогу уйти отсюда. Ей страшно, я это чувствую. Она лежит под белым покрывалом, совсем одна, мне не разрешили подойти и держать ее за руку, не позволили подложить ей под голову игрушку. Я стою, и гляжу на нее через стекло. Я изо всех сил стараюсь, чтобы она почувствовала мое присутствие. Я вешаю трубку, не хочу надолго оставлять ее одну».
Весь вчерашний день он провел в больнице, со своей шестилетней дочерью. Для нее готовили операционную. Он мерил шагами коридор, и каждый раз у него выходило разное количество шагов, а, может быть, так казалось, потому что он не мог вспомнить, сколько их было в прошлый раз. Ева ворвалась в больницу, увидела его, и стала опускаться на колени. Он схватил ее, прижал к себе. Так они молчали, пока не подошел врач. Девочку отвезли в палату, но она еще долго не проснется. Возможно, она не проснется никогда.
Оставив Еву в больнице, он поехал домой. Ева звонила каждый час, и говорила одно и то же – никаких изменений. Он садился за печатную машинку, но слова выходили корявыми, пустыми, черствыми. Он комкал листы и бросал их на пол. Он хотел ехать в больницу, но Ева сказала, что мало будет толку, если они оба свалятся с ног от усталости, и лучше менять друг друга. Лидия присылала сообщения, он оставлял их без ответа. Он попытался представить себе, как расскажет ей о своей дочери, и не мог. Он видел перед собой пустые накрашенные глаза, опустившиеся уголки алых губ. Затем последует предложение где-нибудь расслабиться и оторваться. Он прилег, и проспал весь вечер.
Взяв в руки фотографию дочери, он заварил себе чашку кофе. Поставил перед собой снимок, опустил голову на руки, и стал смотреть в глаза этой сфотографированной веселой девочке. Он помнил, как делал это фото. Тогда он еще был мужем Еве, «ежедневным», «полноценным» папой для Эммы, оба его родителя были живы и здоровы, и в тот воскресный день мама помогала Еве накрывать на стол, а отец готовил барбекю. Эмме подарили щенка, она носилась за ним по поляне за домом, и еще звонче стала кричать и смеяться, когда Марк включил насосы для поливки газона. Он снял их в тот момент, когда Эмма попала под холодные струйки, а щенок прыгал и ластился к ней. Ева тихонько подошла сзади, и поцеловала его в щеку.
А теперь болезнь закрыла яркие глаза этой маленькой девочки, уложила ее на железную койку, не дает встать, бежать изо всех сил с горки, чтобы там, внизу, ее поймали родители. За дверью стоит молодая женщина, скребется о стекло и плачет. Как странно. Ева осталась матерью для Эммы, но перестала быть женой ему, Марку. Это не укладывалось в его голове. Раньше эти две ее роли были для него неразрывны, одна логически проистекала из другой, и они замыкали круг, центром которого был сам Марк, его жизнь и его любовь. А потом он качнулся в сторону, и порвал этот круг сам, своими руками. Когда он был внутри него, казалось, что круг стальной, вечный, а потянул в разные стороны, и затрещали нитки.
Он прошел в гостиную и стал разжигать огонь в камине. Кое-где валялись нераспакованные вещи, книги, посуда. После развода с Евой Марк жил то у друзей, то у любовниц. Но когда увидел эту квартиру понял, что она – его. Пять комнат: две спальни, кабинет, гостиная, столовая, соединенная с кухней. Первым, что он распаковал, была печатная машинка.
 В самом начале он все писал от руки. Всегда носил в кармане блокнот и карандаш, заходил в кафе, бродил по улицам, сидел на скамейке в парке, видел праздничные кортежи, целующуюся парочку, стайку голубей на бульваре, одинокого художника или цветочницу. Любое, самое неожиданное впечатление могло подтолкнуть его воображение к созданию череды ярчайших образов, героев, сюжетных перипетий. Много позже, когда он стал известным писателем, он понимал, что для солидности и удобства необходимо купить ноутбук, но потрепанные блокноты всегда были рассованы по карманам его пиджаков. А однажды, двадцать пятого декабря, он спустился вниз и увидел под елкой красиво упакованную коробку с большим белым бантом и своим именем на ней. Как ребенок подбежал, сорвал упаковку, открыл коробку и увидел печатную машинку. Сначала он решил, что эта шутка одного из его друзей. Но тут подошла Ева, обвила его руками, прижалась и, мягко дыша в затылок, сказала: «У настоящего писателя должна быть своя печатная машинка. Чего проще зачеркнуть неподходящее слово или стереть его клавишей. Настоящего труда стоит перепечатать целую страницу, чтобы извлечь изъян. Тебе так не кажется?» Он сам удивился, когда почувствовал раздражение от этих слов, и освободился от ее рук. «Дорогая, я современный писатель. Времена Хэмингуэйя прошли! Печатные машинки – это раритет, да и для них нужны особые бумага и чернила». Он выходил из комнаты, бант запутался в ногах, и он со злостью сорвал его. Чего бы сейчас не дал Марк, чтобы вернуться на несколько лет назад и отреагировать по-другому.
С тех пор, куда бы он ни переезжал, первым делом он искал место для своей печатной машинки. Это мог быть стол или тумбочка, да даже просто гора книг, но непременно рядом с окном, со светом, чтобы в любой момент он мог повернуть голову, и увидеть ту жизнь, которую так любил, которую умел передать, о которой хотел рассказать прохожему, смотрящему себе под ноги вместо того, чтобы оглядеться вокруг. Рассказать… ему есть что сказать. Но все это, не задумываясь, он отдал бы за один лишь разговор со своим ребенком. Все должно быть иначе. Она должна стать взрослой, полюбить, родить детей, и однажды, через много лет, подойти к его кровати, взять за руку, улыбнуться сквозь слезы и сказать на прощанье: «Я люблю тебя, папа». А он посмотрит на полки, уставленные книгами в красных, синих, зеленых, черных переплетах, с его именем на корешке, потом переведет взгляд на свою дочь и вздохнет глубоко и легко, в последний раз в жизни.
Зазвонил телефон. Это Ева. Прошел еще один мучительный час. Он не брал трубку, ждал, пока включится автоответчик. Ева кричала, он выронил чашку, кипяток залил босые ноги. «Ей стало хуже, через стекло я видела, как она выгибалась, я стала колотить в дверь, прибежали врачи, ей хуже, ты должен приехать, черт тебя подери! Где тебя носит? Возьми трубку!» Он кинулся к телефону, но в этот момент раздался звон разбитого окна. Ветер вырвал пачку бумаги из печатной машинки, с несколькими словами на первом листке, бросил их в лицо Марку. Огонь в камине потух, он чувствовал запах дыма, слышал крики Евы, а потом все исчезло.
Марк не хотел открывать глаз. Он знал, что если откроет их – увидит телефон, ключи от машины, и должен будет ехать в больницу, чтобы там встретить своего умирающего ребенка и сходящую с ума любимую женщину. Он сделал глубокий вдох, и почувствовал, что пахнет не вечерним городом, а лесом. Он увидел перед собой тропинку сквозь череду высоких елей. На их мохнатых ветвях холодно блестел снег, и месяц серебрился над головой. Марк сделал шаг, и понял, что стоит в мягком, рассыпчатом снегу. На него повеяло холодом зимы и холодком страха одновременно, и он не знал, что напугало его больше. То, что он, почти раздетый, стоит по пояс в сугробе, или, как он оказался в этой глуши, хотя секунду назад находился в своей модной квартире на четырнадцатом этаже небоскреба. Марк сделал еще шаг, и еще, а потом побежал, что было сил. Но дорога была бесконечна, и он, тяжело дыша, сел на землю. В конце тропинки ему почудился какой-то свет. Сначала он думал, что это отблески луны, но света становилось все больше, его источник подходил все ближе. Марк прищурился и увидел девушку. Хотя то, что он увидел, было не похоже на обычную девушку, разгуливающую по городу. Это было высокое создание, и вся она, обернутая в тончайшую золотую материю, мерцала и светилась. Руки выше локтя были перехвачены серебристыми нитями, с плеч ниспадала тончайшая воздушная накидка. Ее волосы, длинные, лазурного цвета были заколоты драгоценными гребнями и мягко ложились ей на спину. В одной руке она держала изящную веточку, украшенную темно-зеленой листвой. Кое-где были видны большие и маленькие цветы, их нежные лепестки переливались яркими оттенками. С ветки капали не то звезды, не то искры, и освещали дорогу на всем ее протяжении. В другой руке незнакомка держала живое существо. То ли маленькое животное, то ли крупное насекомое. По мере того как она приближалась Марку становилось теплее, и тревога отступала в тень.
- Здравствуй, Марк.
- Здравствуй. Прости, я не знаю, кто ты.
- Я Фемия.
- А где мы?
- В лесу.
- Но как…
- Ты здесь оказался? Тебя призвала я.
- Призвала? Но зачем?
- Чтобы помочь. Иди за мной.
Марк шел, не разбирая дороги, без единой мысли в голове. Он просто хотел слушаться ее во всем, и знал, что она не причинит ему боли. Фемия остановилась перед высоким шатром, и отогнула полог.
- Заходи. Это мое пристанище. Когда я в гостях здесь, на земле, я выбираю безлюдное место и разбиваю свой шатер. Но в этот раз мне с большим трудом удалось найти такое место.
В ее глазах появилась грусть, и тень горечи пригасила ее сияние.
- Проходи, иначе ты совсем замерзнешь.
Марк вошел, и увидел мягкие подушки, бархатные покрывала, свечи, и все было полно ароматом цветов, столь неожиданным среди зимы. Фемия налила в тяжелый кубок горячий напиток, и усадила гостя на подушки. Марк пригубил из кубка, и по всему телу разлилось тепло и умиротворение, какое бывает только в детстве, когда мама пришла поцеловать тебя перед сном.
- Итак. Марк, ты знаешь, зачем мы здесь?
- Нет.
- Чтобы помочь маленькой Эмме.
Всем своим существом Марк почувствовал, что этот шатер – последнее безопасное пристанище на всем белом свете, и даже если бы его умирающий ребенок был единственным горем на свете - оно все равно заполняло бы весь мир и протягивало свои когти прямо к его сердцу.
- Ты можешь мне помочь?
- Конечно, именно для этого я здесь.
- Но как ты узнала? Кто ты, наконец?
- Раз в сто лет, Марк, я имею права изменить судьбу одного человека, которого выбираю сама. Всю свою жизнь я смотрю на людей, могу следовать за ними, куда бы они ни направились. Вижу их радости и горести, ошибки и сожаления. За целый век я должна выбрать одного, того, кто искренне раскаялся в своих ошибках, и помочь ему изменить судьбу. Люди не могут вернуться в прошлое, и изменить свою жизнь, как бы сильно им этого ни хотелось. Иные и вовсе не понимают, что совершали плохие поступки, и жизнь наказывает их за это. Но если он пожалеет о том зле, что принес в этот мир, я помогу ему, и предотвращу то наказание, что ему уготовано.
- Ты хочешь сказать, что я самый великий грешник за прошедшие сто лет, и что болезнь моей дочери – наказание мне?
- Ты не самый великий грешник, но ты был честен с самим собой, и я верю, что ты можешь раскаяться в своих поступках. Если же я ошибаюсь, и выбрала не того, меня лишат права помогать людям.
- То есть моей дочери уготовано…
- Да, она умрет, если ты ее не спасешь.
- Но как? Что я должен сделать??
- Попросить прощения за все то, что ты сделал. Вспомни свои ошибки, свои поступки, за которые тебе было стыдно. У тебя есть шанс изменить это, попросить прощения у всех, кого ты обидел.
- Но как? Как мне их разыскать? Где? И сколько времени на это уйдет? И как понять, кого именно я обидел.
Фемия посмотрела на него с грустью, и произнесла:
- Хорошо, я подскажу тебе. Вспомни, о чем ты думал, пока сидел на кухне в своей квартире.
- О моей дочери, о своем прошлом, о Еве.
Лицо Фемии снова озарилась, она кивнула головой. Ободренный Марк продолжал:
- Я вспоминал о своей юности, о родителях, о своем браке, и еще об одном дне, когда разочаровал ее, мне всегда казалось, что именно с того Рождества и покатилась под уклон наша с нею жизнь.
- А как ты думаешь, Марк, почему вы расстались?
- Потому что я стал невыносим. Ева не выдержала, и ушла от меня.
- Ева не выдержала? Возможно, это ты не выдержал нового себя. Вся эта слава и обожание, что свалились на тебя, изменили твое восприятие мира вокруг. Он стал только твоим, все было тебе доступно. Но ты забыл, что обещал делить с Евой все радости и горести, поддерживать ее в болезни и здравии. Когда люди произносят такую клятву, они чаще всего думают о том, хватит ли у них сил бороться с недугом любимого человека, или переживать с ним ссоры, бедность. Смотрят в глаза друг другу и искренне говорят «согласен». Но гораздо сложнее, зачастую, бывает преодолеть именно радости, вошедшие в вашу семью.
- Но ведь все это я делал ради Евы, чтобы она ни в чем не нуждалась.
- Возможно, и так. Но это больше похоже на щит, которым ты прикрывал свое возросшее самолюбие. Она уже не была для тебя центром мироздания. Не спорю, она оставалась твоей любимой женщиной, матерью твоего ребенка, хозяйкой в твоем доме. Но все вокруг было – твое. Ты считал, что этого добился только ты один. А Ева просто красивая глупенькая женщина, которая в жизни не сможет добиться ничего большего, чем накрыть праздничный стол, или уберечь вашего ребенка от болезней, но даже в этом она не преуспела…
- В этом я никогда ее не обвинял!
- Да. Болезнь Эммы на многое открыла тебе глаза. Ева ушла, ушла сама, не дожидаясь твоей просьбы. Нашла себя в профессии, и не нуждалась в твоих деньгах. Тебя это немало удивило, я думаю, и заставило увидеть ее в ином свете.
Марк молчал, он знал, что Фемия говорит правду, но признать это значило бы перечеркнуть последние годы его жизни, решения, которые казались ему правильными.
- Но я здесь вовсе не для того, чтобы указывать тебе на ошибки. Я здесь для того, что бы помочь исправить их.
Существо в ее правой руке зашевелилось, и он увидел, что это маленький скорпион. Фемия держала его на руках, задумчиво гладила, а сам скорпион был вовсе не страшен, а умиротворен и по-своему красив. Вдруг Фемия потянулась к Марку, и положила скорпиона ему в карман.
- Ну что же, вот и все. Теперь тебе станет помогать он. Но торопитесь. Времени осталось не так много.
Марк хотел спросить ее еще о чем-то, поднял глаза, но она исчезала. Черты ее прекрасного лица размывались, шатер, свечи, кубок – все превращалось в мираж, пока Марк не остался один, посреди глухого леса.
Ему казалось, что вот сейчас он проснется у себя в кровати, и все это окажется сном – порождением его больного воображения, создавшего спасительную картинку. Но тут он почувствовал что кто-то деликатно щиплет его за ногу. Марк засунул руку в карман, и вытащил оттуда скорпиона.
- Ну что, дружок. С чего же нам начать.
Скорпион, конечно, молчал, и лишь двигал изредка своими клешнями и хвостом.
«Ты не самый великий грешник, но ты был честен с самим собой, и я верю, что ты можешь раскаяться в своих поступках»
Кажется, так она говорила. С чего же мне начать? Хм…я писатель, начну с детства. Ведь в романах все можно объяснить травмами, полученными в детстве, не будем отступать от классики жанра.
Только он подумал об этом, как скорпион ожил, стал крутиться на его ладони, будто налился весь изнутри багрово-сиреневым цветом, из его хвоста словно салют стали выстреливать горящие искры. На тропике не осталось даже следа от того места, где только что стояла необычная пара.


И вот уже десятилетний Марк вприпрыжку бежит через задний двор, туда, где его ждут друзья. Все они сидят на красивых новеньких велосипедах, им удается обогнать ветер, и клетчатые рубашки, словно горбы, вырастают у мальчиков за спиной. Целый день они колесят по городу, едят мороженое, гоняют голубей, и к вечеру возвращаются в свой тихий район. Марк безусловный лидер. Большинство мальчиков с восхищением смотрят на то, как небрежно он ведет велосипед одной рукой, как красиво его русая челка падает на лоб.
Немного впереди бредет еще один мальчишка.
Марк наклоняется к друзьям и тихонько шепчет:
- Смотрите, этот недотепа, Оливер, опять катался на своем драндулете.
Мальчики прыснули, Оливер обернулся и приветливо поздоровался.
- У тебя новый велосипед, Марк?
- Да, родители подарили на окончание школы.
- Ух, ты, здорово!
Глаза мальчика светятся неподдельной радостью, и он протягивает руку, чтобы потрогать это чудо.
- Двухколесный, со сменными скоростями!
 - Ну да. А когда же ты, наконец, начнешь нормально ездить, как мужчина, на двух, а не на четырех колесах?
Друзья Марка уже еле сдерживают смех. Краска стыда заливает бледное лицо Оливера, и он неуверенно начинает оправдываться.
- Я пробовал на тех выходных, но я падаю, и мама пока не разрешает мне снять задние колеса.
- Мама не разрешает, - передразнивает Марк, - когда ты перестанешь быть мямлей. Злорадная мысль подкрадывается к Марку, и он предлагает, - а давай мы сейчас поможем снять тебе колеса, и прокатимся наперегонки. Если обгонишь меня, то сможешь всегда ездить с нами гулять, даже, несмотря на тот шум, который издает твоя развалюха.
- Правда, Марк? Ты не обманешь? – Оливер не может поверить своему счастью, и со страхом смотрит на то, как друзья Марка послушно бросаются выполнять его поручение.
На старт, внимание, марш!
Пока Оливер собирается с духом, и кое-как находит положение равновесия, Марк уже давно впереди, но там дальше, спуск, и, может быть, Оливер, сумеет разогнаться. Он налегает на руль, но с непривычки теряет равновесие, заваливается набок, падает, и еще несколько метров протаскивает на себе эту груду железа. Ему больно, но он не может расплакаться здесь, при Марке, тогда тот никогда уже больше не заговорит с ним.
Марк слышит, как падает Оливер, но он проезжает еще немного, виртуозно разворачивается, и под восхищенные возгласы своих друзей подъезжает к слабаку Оливеру, который все пытается встать.
 Язвительная насмешка уже готова сорваться с его губ, любое его слово будет окончательным ударом под дых этому плаксивому увальню. Вдруг Марк чувствует какое-то неуловимое движение у себя в кармане, будто он сам легонько щипнул себя, как бы проверяя, не спит ли он, и правда ли все, что с ним происходит. Он смотрит на Оливера, смотрит на то, как тот мужественно сдерживает слезы, пытается улыбнуться, посмеяться над самим собой, сделать вид, что ему совсем не больно, хотя его рукав и штанина разодраны, а губа разбита в кровь. Марк отбрасывает в сторону старый велосипед, берет Оливера под руку, и помогает встать.
- Слушай, Оливер, давай я научу тебе кататься на двух колесах, а то я у тебя не очень получается.
- Ты? Спасибо, Марк, - Оливер хочет поднять свой старый велосипед, но Марк отталкивает его ногой.
- Нет, на этом ты убьешься. Возьми мой.
Оливер вытирает руки о штаны, и осторожно касается велосипеда, любовно поглаживая звонок, руль, рычаги.
- А как же ты?
- А я буду кататься на своем синем, на нем сиденье удобнее.
 
- Ну что же, спасибо, Билл. Правда всего две строфы, в следующий раз попробуй написать что-нибудь подлиннее. Я уверен, у тебя получится. Итак, кто следующий, Марк?
Марк очнулся от созерцания солнечных бликов в волосах Мэгги.
- Да, сэр.
- Ты готов прочесть свою домашнюю заготовку?
Конечно, готов. Недаром он столько времени проторчал в библиотеке, в поисках богом забытых поэтов, о которых, он уверен, даже мистер Дэниелс ничего не слышал. Какой смысл сочинять собственный детский лепет. Это все упражнения для ума. Ими он займется, когда у него будет больше свободного времени, а сейчас на носу выпускной бал, на который Мэгги должна пойти с ним.
Марк становится перед классом, театрально кладет руку в карман брюк (взрослый, мужской жест, ей понравится), поворачивается к окну (ищет вдохновение), потом глядит исподлобья на Мэгги. Она оперлась подбородком о кулачок, и задумчиво дотрагивается мизинцем до губ. Она ждет от него чего-то необыкновенного, и румянец уже готов залить ей щечки, когда все девочки в классе поймут, что этот красивый мальчик признался ей в любви в стихах, да еще и при всем классе!
Марк опять пробуждается, легкий щипок заставляет его повернуться в сторону преподавателя. Мистер Дэниелс тоже ждет от него … но чего? Гениального стихотворения? Нет. Высокой оценки? Нет, не то. Правды. Вот чего ждет от него этот необыкновенный человек с добрыми глазами и мягкими жестами. Марк достает из кармана смятый листок с украденным стихотворением, кладет его на стол преподавателю.
- Простите, сэр. Я думал, у меня получится, но нет, я не смогу.

- Мама!
На крыльцо выходит опрятная, уютная пожилая женщина. Правду говорят, что в первое время горечь от потери любимых заслоняет все другие чувства, но со временем становится только хуже, потому что вас начинает съедать неутолимая тоска. Кажется, что многое не досказал, не доделал важное, не услышал нужное. Вот так и его мать. Более тридцати лет она жила с мужем в мире и согласии, не знала бед и тревог, а его уход разом обрушил на нее все уродства и несовершенства этого мира. Но хорошо, что она не позволяет себе сдаваться. Общается с родственниками и друзьями, посещает спектакли и концерты, и, конечно, Эмма для нее теперь сосредоточие всей ей спокойной, неторопливой, последней любви.
Марк вытаскивает из багажника машины высокую ель, и несет ее в дом.
- Куда ее поставить?
Из года в год ель стоит у широкого окна, от пола до потолка, но перед каждым Рождеством мама хочет отойти от традиций, и найти для нее новое место.
- Мама, это идеально место.
- Почему?
- Потому что она тяжелая, а это ближайшее место от порога.
- Каждый год одно и то же. Давай подумаем, где еще она будет смотреться? Может быть, в столовой под аркой? Или на втором этаже, в холе.
Марк перетаскивает ель с этажа на этаж, в итоге водворяет ее на прежнее место, где уже виден круглый след, впечатанный туда десятилетиями, и еще целый час убирает по всему дому опилки. Это обычная процедура, она не подлежит изменению, так же как аромат бергамота и домашнего печенья. Мама достает елочные игрушки, и подробно, с указанием всех дат и фамилий, в тридцать второй раз рассказывает Марку, где и когда они были приобретены.
Но сегодня мама слегка взволнована, он замечает, что она, наконец, надела новый домашний костюм и тапочки, подаренные Евой, и всегда хранившиеся для каких-то важных случаев, вроде визита монаршей особы.
Ровно в пять часов раздается стук в дверь. Словно девочка мама поднимается с кресла и торопится отворять. Марк протягивает руку пожилому мужчине, который представляется как Дерек. Оказывается, они познакомились в кулинарном обществе, и Дерек не удержался от комплиментов фирменному домашнему соусу миссис Тобиас. Втроем они начинают наряжать елку, и Дерек обращается с мамой как с самой ценной елочной игрушкой в этом собрании. Когда он уходит, Марк спрашивает:
- И часто он будет наряжать тут елку?
- Марк, не надо.
- Я просто спрашиваю. А зачем он пришел в кулинарное общество? Его жена плохо готовит?
- У него нет жены.
- А тебе не кажется странным, что в таком возрасте у человека нет жены?
- Жена ушла от него десять лет назад. Ему одиноко, как и мне.
- Одиноко? А как же мы, мам? Ева, Эмма, я?
- Дорогой, у вас своя семья, свой жизненный ритм. Ты только не подумай, я нисколько не жалуюсь. Вы уделяете мне столько времени и окружаете такой заботой, о которой другие люди в моем возрасте и не мечтают, но…
- Что, но??
- Вы же не станете гулять со мной в парке, и целовать руку на прощанье. Помогать мне одевать пальто и, думая, что я не замечаю, слегка касаться моих седых волос. Слушать мои рассказы о молодости не просто из сыновней вежливости, а из интереса. Оказывать, пусть старомодные, но галантные знаки внимания.
Марк взял в руки потрескавшуюся игрушку в форме олененка. Краска почти сошла, и блестки опали.
- Ее отец привез из командировки. Видишь, я все помню, и слушаю тебя не просто из вежливости.
Мать взяла у него из рук игрушку и любовно смотрела не нее.
- Дорогой, ты это помнишь, потому что это твои воспоминания об отце. У меня тоже есть мои воспоминания о моем муже. Боже мой, не просто воспоминания, а целая жизнь, которую изо дня в день я делила с ним, и ни за что мне не было стыдно, ни за что я не хотела бы попросить прощения.
Ни за что не было стыдно, ни за что не хотела бы попросить прощения…
Неуловимый щипок, и Марк смотрит на чашку, из которой недавно пил Дерек.
- Мам, а где твой новый знакомый встречает Рождество?
- Не знаю, милый. Наверное, дома, один.
- А что если ты пригласишь его к себе? Мне кажется, Эмме понравятся его усы. Она заплетет из них африканские косички.

Ева продолжает кричать в трубку, звать его по имени, он хватает телефон, говорит только: «Сейчас буду»! Когда Марк вбегает в больницу, там уже сидит его мать и гладит Еву по волосам.
- Что?
- Эмма в операционной. Там десяток врачей, и медсестры бегают туда-сюда. Дорогая, я принесу тебе чашку чая, - мама осторожно перекладывает Еву к подсевшему рядом Марку.
- Где ты был? Я звонила четыре раза.
- Я был дома, я не брал трубку, чтобы тебе не пришлось слышать того, во что я сам не верил.
- Ты был мне так нужен.
- А ты мне нужна всегда.

Из операционной выходит врач, снимает повязку, шапочку, и проводит рукой по волосам. У него совсем молодое лицо, и, несмотря на усталость, задорно блестят глаза. Он видит Марка и Еву, упирает руки в бока, губы расплываются в улыбке, и надежная сильная рука победно выставляет большой палец. В следующую минуту он уже чуть теснее, чем следовало бы, привлекает к себе за плечи тоненькую медсестру, принесшую ему анализы.

Мисси Тобиас прогнала Еву и Марка из больницы и велела выспаться и принять душ, чтобы не напугать девочку своим видом, когда та проснется. Когда они зашли в квартиру Марка, первые слова, которые сказала Ева, были:
- Боже, Марк, ты просто поросенок. Вода разлита, бумаги валяются. Ты тут что дрался с кем-то?
- Да. С самим собой.

Он проснулся, и сразу понял, что ее нету рядом. Он забеспокоился. Теперь, когда он вновь обрел ее, ему хотелось, чтобы она все время была центром всех его передвижений.
Она сидела на полу, в гостиной, завернутая в мохнатый плед, и собирала листки, вырванные ветром из печатной машинки.
- Что это будет?
- Что-нибудь.
Она прочла первые слова: «Даже сквозь сон он чувствовал, что приступ головной боли так и не прошел. Нехотя…»
- Какие красивые цветы, - она указала на подоконник, туда, где было разбито окно. Изящная веточка с темно-зеленой листвой, с разбросанными то там, то здесь, большими и маленькими фиолетовыми и розовыми цветами, - как они называются?
- Фемия.