Это было недавно, это было давно...

Есть в Трансильвании город Брашов. В нем, уютно-зеленом, словно утопленном в долине, окруженной горами, до войны мирно уживались и венгры, и румыны, и евреи, составлявшие значительную общину. Удивительное дело, но ей, этой общине, удалось сохраниться, не погибнуть во время гитлеровской оккупации. Спас огромный куш, данный румынскому правительству. Случай беспрецедентный, единичный. Но факт остается фактом.
 
Благодаря именно этому обстоятельству выжила и семья Острахеров, о которой пойдет речь ниже. Семья, собственно говоря, ничем особенно не отличавшаяся от других и заинтересовавшая меня лишь историей, связанной с одним из ее членов - Дворой. Однако, прежде чем приступить к рассказу о ней, познакомимся с ее родителями.

Отец, по имени Хаим, имел часовой магазин, за счет которого и кормил всю семью, а мать - Этель занималась хозяйством, воспитывая детей. Их в семье было не больше, не меньше, как семеро - пятеро девочек и двое мальчиков.

Хаим был человеком глубоко верующим, строго следовавшим заповедям, а потому в их доме суббота всегда отмечалась как настоящий праздник.

И вот однажды, когда вся семья собралась за столом, накрытом белоснежной скатертью, на которую ложились тени от свечей в серебряных подсвечниках, посреди дымился вытащенный из печи чолнт, малыши ерзали от нетерпения, а глава семьи, вернувшийся из синагоги, приступил к чтению кидуша, раздался стук в дверь.
 
В то неспокойное время можно было ожидать любых неприятностей, потому что в городе, занятом советскими войсками, солдаты вели себя не всегда достойно по отношению к евреям. Это испытал на себе и Хаим, которому едва удалось вырваться из рук пьяного мародера, завалившегося однажды утром к нему в магазин.
 
Естественно, испугались. Но дверь все же открыли, и увидели на пороге человека в советской форме с офицерскими погонами. Он произнес на идиш: "Не пугайтесь. Я не сделаю вам ничего дурного. Я такой же еврей, как и вы", - и со слезами на глазах попросил разрешения провести с ними субботний вечер.
 
Молодой человек рассказал, что, ожидая начала сеанса в кинотеатре, находившемся в том же дворе, что и дом Острахеров, случайно услышал слова знакомой с детства молитвы. Она всколыхнула в его душе такую бурю чувств, что, набравшись смелости, он напросился в гости.
 
Незнакомца радушно приняли. Ведь у евреев всегда считалось: гость в доме - радость в доме. Через несколько минут Аврамеле, а именно так звали неожиданного визитера, уже сидел за столом и рассказывал о себе, о своих родных, о семье.

Приятный обходительный парень произвел на всех благоприятное впечатление. Но особенно жадно за ним следили три пары глаз, трех девушек, трех сестер. По словам Дворы, которой в ту пору было 22, все они были исключительно хороши. И я охотно в это верю, ибо даже в свои 77 ей, самой старшей, удалось сохранить не только следы былой красоты, но и замечательное сочетание живости и жизнерадостности.

Не удивительно, что новый знакомый не обошел девушек вниманием, уделив особое именно ей. Моя собеседница вспоминает, как к великой зависти сестер, танцевала после ужина с новым кавалером под мелодию заведенного патефона.

Танцы сменились беседой, во время которой Двора мысленно поблагодарила отца, заставлявшего детей дома говорить на идиш, приговаривая при этом: "Еврейская девушка должна знать язык своего народа".
 
Так незаметно пролетел вечер, и гость, поблагодарив за вкусный ужин и приятное общество, ушел. А назавтра он появился снова. И так продолжалось в течение двух недель, до того момента, пока его часть покинула город.

Веселый, контактный парень, у которого всегда были наготове шутки и занимательные рассказы, расположил к себе всю семью, особенно Двору, за которой очень красиво ухаживал: читал стихи, каждый раз дарил то цветы, то фрукты, то конфеты.
 
Естественно, это ей нравилось. Однако, на все признания в любви девушка неизменно отвечала, что не верит. Ведь подобные слова он, наверно, говорил и другим, тем, которых встречал  на длинной военной дороге.

Когда наступил миг прощания, Авраам на коленях умолял Двору ждать: "Верь мне, я тебя очень, очень люблю. Если останусь жив, непременно вернусь и с позволения родителей увезу тебя с собой".

Она верила, и не верила. То считала это судьбой, то фантазией, мимолетным порывом, словами, что говорят влюбленные в момент страсти и о которых забывают на расстоянии.
 
А события тем временем разворачивались следующим образом. Как только появилась возможность свободно передвигаться по стране, Этель попросила дочь съездить в небольшой городок Сигет для того, чтобы узнать о судьбе родных, живших в том месте до оккупации. И Двора отправилась в путь. Родных не нашла, зато встретила знакомого парня Ицхака, чудом уцелевшего из огромной семьи только потому, что был угнан на работу в Германию.

Они весь день безрезультатно пробродили по городу. Никого и ничего. Увидев в доме, где некогда жила его семья, чужих людей, Ицхак разрыдался, и это вызвало у доброй и сострадательной Дворы столь сильное чувство жалости, что, собираясь домой, она оставила молодому человеку свой адрес.
 
Долго ждать не пришлось. Буквально через несколько дней пришла телеграмма, в которой говорилось, что он будет проезжать через Брашов и просит Двору встретить его для того, чтобы пообщаться во время стоянки поезда. Когда же та с сестрой пришла на вокзал, то Ицхак робко выразил желание задержаться здесь на несколько дней.
 
Что оставалось делать? Девушки пригласили его к себе домой. Он прожил в семье Острахеров с недельку, после чего сделал Дворе предложение, которое было принято и скреплено кольцом, одетым на палец невесте.

Все было обговорено, назначен день свадьбы. И тут неожиданно, словно снег на голову, свалился Авраам, не подававший о себе никаких вестей в течение полугода. Возвращаясь из Германии домой, он заехал в Брашов, пришел на знакомую улицу и, открыв дверь, сказал: "Вот я и вернулся".
 
У Дворы оборвалось все внутри. Не в силах сладить с волнением, она убежала к себе в комнату и бросилась лицом вниз на кровать. А когда понемногу пришла в себя, то сняла с пальца кольцо, подаренное женихом, привела себя в порядок и вернулась в к гостю.

Села и внимательно выслушала то, о чем он говорил. А говорил о том, что хочет увести ее в Россию, где надеялся повидать родных. Далее в его планы входило возвращение в Венгрию, из которой была возможность репатриироваться в Палестину.
 
Двора заколебалась. Но ее мать оставалась непреклонной. Она говорила, что никуда не отпустит дочку, ибо не принято, чтобы незамужняя девушка путешествовала вместе с молодым человеком. Другое дело, если бы они поженились. Только это невозможно, потому что Двора стала невестой.
 
Авраам изменился в лице: " Как? Когда? Я ведь просил ее ждать! Сказал, что непременно вернусь, если останусь жив!"

Он был вне себя от горя. И Двора, тянувшаяся к нему всем сердцем, готова была вернуть слово, данное жениху, расторгнуть помолвку. Ведь свадьбы еще не было и официально их ничто не связывало.

Еще немного, и она поступила бы так, как желала вся ее сущность. Но вновь прозвучал голос матери: "Не поступай опрометчиво, дочка. Смотри, сколько Ицхак прошел испытаний, столько пережил. И, несмотря на все, остался жив. Представляешь себе, что творится в его душе? Подумай прежде, имеешь ли ты право наносить ему такую обиду, причинять новую боль".

И Двора с ней согласилась. Будучи по натуре из тех, кому всегда всех жалко, не смогла, не решилась нанести другому человеку смертельного удара. Первая любовь была принесена в жертву.
 
Осенним октябрьским днем сыграли свадьбу. Молодые поселились в Брашове, откуда в 1958 году уехали в Израиль. Сначала жили в киббуце, потом перебрались в Хайфу. Поначалу им, как и всем репатриантам, было непросто. Приходилось много и тяжело работать. Но Ицхак оказался молодцом. Начинал часовщиком, потом открыл свой магазин оптики.

Потихоньку, в трудах и заботах, жизнь незаметно приближалась к завершению. Дети выросли, разбежались, обзаведясь семьями. Они остались вдвоем. Ицхак тяжело заболел, и через некоторое время умер. И тогда, в одинокой старости, пережитое вдруг стало давать о себе знать.

Двора все чаще и чаще мысленно возвращалась к событиям многолетней давности, беседуя с человеком, впервые затронувшем девичье сердечко. До мельчайших подробностей, словно это было вчера, вспоминала все встречи, все разговоры, сожалела о потерянной фотографии, и смешно произнося русские слова, напевала первые строчки выученной некогда песни: "Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблен?"
 
Но вот, совсем недавно, ее посетила шальная мысль: что, если Аврамеле сейчас здесь? Как было бы прекрасно, если бы он вдруг нашелся! "Это, - говорит она, - было бы самым большим подарком в моей жизни. Мне ничего не надо. Только бы его увидеть!"

Я подумала, а, может быть, и вправду, этот человек, конечно, постаревший и поседевший, ставший уважаемым всеми дедушкой, тоже находится в Израиле? Как было бы здорово, если бы, прочтя эти строки, он вдруг вспомнил ту, что некогда затронула его сердце? Нашел ее и, сказав "Здравствуй!", услышал в ответ: "Шолом, Аврамеле".


1998